Шарлотта Бронте - Эмма Страница 12

Хотя мне удалось скрыть свое горе от родителей, — по крайней мере, я на то надеюсь, — нечего было и думать обмануть бдительность моих братьев и сестер, столь горячо и откровенно нападавших на мистера Чалфонта, что охлаждение между ними и моим мужем было неизбежно.

Не скажу, что меня не в чем было упрекнуть за все эти пятнадцать лет — да и кто из смертных без греха? Верно, что наружных признаков бунта против моей горькой участи я позволяла себе немного, да и моему мужу довольно было нескольких суровых слов, чтобы подавить мятеж, но мрачное состояние духа, внутреннее раздражение и чувство обиды давали себя знать. Постепенно на смену этим душевным бурям пришло смирение, обретенное в молитвах, и с тех пор, если не считать случайных срывов, когда укоренившиеся привычки брали свое, я жила вполне счастливой, на сторонний взгляд, жизнью: отдавала распоряжения по хозяйству, радушно принимала наезжавших в гости соседей, как желалось того моему мужу, посвящала свой досуг чтению, музыке, рисованию и пяльцам, а также тщетным попыткам превратить чахлую почву Груби-Тауэрс в цветущий розовый сад. Но никогда меня не покидало сознание бесплодности жизни — я жила только для себя. В доме у меня не было ни друзей, ни сторонников, не считая моей преданной Энни, да еще двух слуг, попавших под катафалк. В деревне моей надежной, хотя и единственной, союзницей, оставалась бабушка Роберта Оукса, хворая Норкинс. Челядь в усадьбе мужа была суровым, независимым племенем — люди они была состоятельные, недоверчивые к чужим, боготворившие моих пасынков. В кругу знакомцев мужа меня принимали с подобающей вежливостью, так и не перешедшей в дружбу, ибо я не знала, как их убедить, что нимало не ответственна за то, что Эмма и мальчики — весьма несправедливо — называли «изгнанием». Мои братья и сестры были обеспечены и не нуждались в моей помощи и участии.

Как я уже говорила, у меня бывали минуты слабости, но, как правило, все эти годы я делала все от меня зависящее, чтобы исправить случившееся. Я усердно молилась о том, чтобы Бог послал нам мир, взаимопонимание и благоволение; я старалась сопротивляться своим вынужденным, а мужниным добровольным отлучкам из дому, пыталась преодолеть его неизменную вежливую отчужденность и свою мрачность, нападавшую на меня порой из-за однообразия жизни. Я заносила в тетрадь все, что мне случалось узнать о жизни детей: их спортивные успехи, отметки Августина и Лоуренса в колледже, потом — известие о свадьбе Августина, обстоятельства его жизни в доме тестя, где он служил управляющим, пока не вступил в права наследования Груби-Тауэрс. В последние годы мистер Чалфонт пристрастился вечерами читать вслух описания знаменитых путешествий, но он ведать не ведал, что я прекрасно знаю, чем вызван этот интерес: путешествиями и жизнью природы страстно увлекался Лоуренс.

Мои старания добиться примирения не находили поддержки и у священника нашего прихода, пожилого, нелюдимого человека, который, как и все остальные, подозревал меня в низких интригах против пасынков. Я получала не слишком большое духовное утешение от его наставлений, проникнутых угрюмой враждебностью. Но в одно достопамятное воскресенье какой-то чужой священник служил у нас вместо его преподобия, отлучившегося по делу. Имени этого священника я не расслышала, и он никогда больше не посещал Груби, но я всегда буду благодарна ему за слова, которые помогли мне сохранить веру и надежду в долгие часы душевного мрака.

О Боге он говорил как об Источнике жизни, истины, света, любви, радости и мира. Он привел несколько строк из неизвестного мне духовного поэта, совсем простых, но незабываемых:

К тебе, о Господи, хочуПрипасть, как к светлому Ключу.

О Сыне Божий, Ты тот Ключ,В ком нам блеснул надежды луч.

Ты нам, как Ключ, о Дух Святой,Несешь живительный покой.

Трем воплощениям ТвоимСвои молитвы посвятим.[4]

Не могу я забыть и молитвы, которой он закончил проповедь; он призвал паству жить, взыскуя этих искрящихся, сияющих вод, которые одни лишь могут утолить душу жаждущего. То была старинная, короткая молитва, которую мне удалось потом отыскать в одной книге и уже никогда с ней не расставаться: Всемогущий Боже, к Тебе припадаем, Источник Вечного Света, и молим Тебя, просвети Твоей истиной наши сердца и излей на нас сияние Твоей мудрости через Сына Твоего, Иисуса Христа.

Мой муж страстно любил книги и был человеком широко и основательно начитанным, как и его отец и дед; на библиотечных полках в Груби-Тауэрс не было недостатка в религиозных сочинениях и богословских трактатах. И вскоре я нашла там и составила для себя собрание разных молитв и отрывков, где упоминалось о радужном Источнике, Небесный Свет которого вновь воссиял для души, полагавшей себя совсем заброшенной и одинокой.

Невидимая преграда, разделявшая нас с мужем, дважды едва не пала в течение этих пятнадцати лет, и оба раза — вследствие событий, которые я, пусть со страхом и трепетом, но все же сочла нужным довести до его сведения. Какие душевные муки я вытерпела, когда миссис Ноубл сообщила мне, что Эмма, которой тогда исполнилось семнадцать лет, тайно обручилась с человеком, дурная репутация которого была хорошо известна!

— Вы уверены, миссис Ноубл?

— Можете положиться на меня, мэм, — и полился поток неопровержимых доказательств.

— Вы сообщите это мистеру Чалфонту?

— Нет, мэм, не возьмусь. Не мое это дело.

На этом она стояла неколебимо — роль жертвенного агнца была не для миссис Ноубл!

За семь лет, которые прошли с отъезда детей, Августин ни разу не совершил ни одного проступка. На Гая тоже никто никогда не жаловался — то был спокойный, теперь уже десятилетний мальчик. Совсем иначе обстояло дело с Лоуренсом и Эммой, чьи безумные выходки и вызывающее поведение причиняли моему мужу немало хлопот. Никогда прежде я не рассказывала ему об их прегрешениях, даже если они становились мне известны, и делала это вполне сознательно, но в этом случае, решила я, ни один здравомыслящий человек не стал бы их скрывать.

Уязвленный до глубины души и поначалу не поверивший мне, мистер Чалфонт, в конце концов, был благодарен за предоставленные сведения. Он тотчас устремился в Парборо-Холл предупредить дедушку и бабушку о том, что затевается, и после множества бурных сцен преуспел и убедил Эмму расторгнуть помолвку. До меня дошло окольными путями, что Эмма поклялась отомстить мне за постигшее ее разочарование, но я не придала этому значения.

Спустя два или три года все повторилось вновь, только в худшем виде. На этот раз я ничего не знала до тех пор, пока Эмма чуть не удрала с одним молодым негодяем, по сравнению с которым ее предыдущий избранник казался рождественским херувимом. Ее отец едва успел предотвратить несчастье. Не знаю, откуда ей стало известно, что, волею обстоятельств, мне опять пришлось сыграть роль доносчицы. Знаю только, что чувства ее были задеты еще глубже, нежели в прошлый раз, и, соответственно, угрозы в мой адрес были еще более яростны — несмотря на то, что ее отец привел неопровержимые доказательства своей правоты, и, в конце концов, она была вынуждена согласиться с ним. Она обещала ему повиноваться и сдержала слово. Угрозам я не придавала значения, ибо в ту пору у меня была своя тайна — невидимая миру причина для радости, способная оградить меня и от кипящей ненависти. К тому же, думала я, что она может сотворить такого, чего бы еще не сделала? Разве, по жестокости молодости, она не воздвигла преграду между мужем и мной, преграду, которая сейчас уменьшилась, вследствие нашей с ним общей заботы об ее благополучии?…

Огонь в моем очаге догорал, колядовавшие давно разошлись по домам, все стихло, кроме завывания зимнего ветра. Я не в силах останавливаться сейчас на том, что случилось дальше в моей горестной истории, ибо в тысячный раз пытаюсь отогнать суеверный, неотступно преследующий меня страх, что Эмма прокляла меня: я едва не умерла родами, а когда стала поправляться, мне сказали, что девочка родилась мертвой. Ее похоронили, мою бедную, безымянную детку, в семейной усыпальнице — в жутком здании, тускло белевшем среди тисовых зарослей, на ветреном и сыром погосте. Со смертью моей радости рухнули все надежды на то, что мы с мужем будем жить в согласии. Мы вернулись к отчужденной вежливости, которой придерживались и раньше. До меня доходили слухи и сплетни о долгах Лоуренса, о дерзких выходках, которые позволяла себе Эмма всякий раз, когда представлялся случай, начиная от ночных скачек с препятствиями и кончая тайными поездками в игорные дома Европы. Не было такой дикой выдумки, которую не испробовала бы эта отчаянная парочка; последние пять лет мистер Чалфонт с нескрываваемым облегчением следил за участившимися поездками сына к гробницам фараонов, в пещеры Сирии, на раскопки древней Трои. Я, со своей стороны, всегда старалась сохранять достоинство.