НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК Страница 12

При таких жизненных установках Алоису было ясно, что со смертью все и заканчивается. Умереть можно от прободного аппендицита или, допустим, от чахотки, как его собственная мать Мария

Анна, разницы никакой. И все же мысль о самоубийстве жены его некоторым образом угнетала, ему нравилось засыпать моментально («захрапев и запердев», как он выражался в компании собутыльников). А мысль о том, что Анна Глассль вполне могла покончить с собой, не давала ему уснуть вообще. Конечно, ему следовало прибыть на похороны, но он не хотел присовокуплять к невеселым ночным раздумьям образ Анны в гробу, поэтому ритуалом проманкировал. И это дало новую пищу городским пересудам.

Так или иначе, какова бы ни была подлинная причина смерти его жены, отныне его ничего не связывало. А значит, он был свободен сочетаться законным браком со своей гражданской женой и домоправительницей Франциской Матцельбергер и не стал мешкать с этим. Фанни была уже на восьмом месяце (да и ребенок ожидался второй), и ее живот сильнее всего смахивал на необъятную и неподъемную дыню. Ему было сорок шесть, ей — двадцать два, и свадьбу решили сыграть не в Браунау, а по соседству, в Рансгофе-не, что, впрочем, означало утомительную для беременной невесты семикилометровую поездку в два конца (а в общей сложности километров набегало все четырнадцать).

Но она поклялась, что не станет венчаться в Браунау. И дело было не только в бабьих пересудах. Молодые мужчины, провожая ее взглядом, понимающе хмыкали.

Алоиса это огорчило. Прежде всего, пришлось дополнительно потратиться на наемную карету для двух приглашенных им на церемонию офицеров таможни. Трата, может, и несущественная, но все равно ненужная. Кроме того, Фанни его просто-напросто разочаровала. Новобрачная застеснялась там, где стесняться было нельзя, а главное, нечего.

Хуже того, она оказалась весьма нервной мамашей. Настояла на том, что второго ребенка рожать будет в Вене. Там повивальная бабка не посмотрит на нее с таким осуждением, сказала она мужу. Да и кто бы на ее месте, задала она риторический вопрос, положился на жительницу Браунау? А это означало новые траты.

Анна Глассль при всех своих недостатках была истинной дамой, а вот про Фанни, с огорчением признался себе Алоис, такого никак не скажешь. Конечно, он и не ждал ничего подобного от дочери обыкновенного, пусть и зажиточного, крестьянина, но все же в первое время она обнаруживала заметный прогресс в этом отношении. И вдруг все покатилось в обратную сторону. Когда он впервые познакомился с ней, у нее была прекрасная походка, она отличалась проворством и расторопностью и буквально очаровывала посетителей ресторана. Тогда ему казалось, что таких бойких и смышленых официанток не существует в природе.

Сейчас она сама начала орать на прислугу, весь ее темперамент ушел в эту вновь появившуюся раздражительность. И в трех комнатах их гостиничного номера особого порядка не было. А когда он разок предложил вернуть Клару, Фанни выговаривала ему за это весь вечер.

«Да, — говорила она. — И тогда ты сможешь проделать с Кларой то же самое, что уже проделал со мной. Бедная Анна Глассль».

Бедная Анна Глассль!… Алоис начал догадываться о том, что покойница снится теперь по ночам и самой Фанни. Выходит, новый брак пробуксовывал. Да и сам по себе не больно хорош. Просто противно входить каждый вечер в одну и ту же свару.

Перед тем как родить их дочь, Анжелу, Фанни две недели провела в Вене, и все это время ему пришлось платить няне, присматривающей за Алоисом Гитлером-младшим. К концу первой недели Алоис-старший соблазнил няньку. Она была на пятнадцать лет старше, чем Фанни, с тяжелым и угрюмым лицом, а в постели, когда дело дошло до этого, не знала устали, но теперь он, по меньшей мере, мог спать спокойно, потому что она безропотно вставала каждый раз, когда мальчик принимался плакать и звать маму.

До тех пор он Фанни не изменял. А теперь, чтобы не утратить аппетита к несимпатичной няне, ее поневоле пришлось чередовать с кухаркой. Фанни вернулась из Вены больной и измученной и, конечно же, сразу обо всем догадалась. Но не набросилась на Алоиса с кулаками, а только тихо расплакалась. Ей неможется, сказала она, а ждать, пока ей не станет лучше, он, понятно, не собирается. В очередной раз обозвала мужа кобелем.

Прежде чем пожениться, они прожили вместе почти три года, а теперь, когда Анжеле исполнился только годик, ее мать серьезно заболела. Многое свидетельствовало о самом настоящем душевном расстройстве. Ее бросало то в жар, то в холод; она веселилась и тут же впадала в истерику; она полностью утратила интерес к мужу и оказалась не способна надлежащим образом заботиться о детях. Какой-то врач сказал ей, что у нее начинается туберкулез. Клару выписали из Вены сидеть с Алоисом-младшим и Анжелой буквально в тот же день, когда Фанни съехала с постоялого двора в Браунау и перебралась в городок Лах, в самом центре лесного массива Лахенвальд (Смеющийся Лес), но ни это название, ни чистый лесной воздух ей не помогли. В Лахе она прожила десять месяцев — и там же и умерла.

Книга третья

МАТЬ АДОЛЬФА

В эти последние месяцы Клара навещала больную чаще, чем Алоис, и обиды, которые успели причинить друг дружке женщины, оказались практически забыты. В первый же приезд Клара рухнула на колени перед кроватью, на которой лежала Фанни, и сказала:

— Ты была права. Не знаю, сумею ли я сдержать клятву. Фанни, в свою очередь, заплакала в голос.

— Ты сумела бы, — сказала она. — Но теперь я тебя от нее освобождаю. У нас с ним все кончено.

— Нет, — воскликнула Клара, — мое обещание остается в силе! Оно теперь незыблемей, чем когда-либо.

В тот миг ей показалось, будто она наконец поняла, что это за штука такая — истинное самопожертвование. И она пришла в экстаз. Ее учили приуготавливать душу именно к таким высоким, очистительным мгновениям. Ее учил этому отец — или, вернее, так называемый отец, — старый Иоганн Пёльцль, который не любил никого, кроме Господа. «Любовь к Господу нашему Иисусу Христу переполняет меня каждый день и составляет главное содержание моей жизни», — внушал он ей, будучи и впрямь благочестивее не только любого другого мужика, но и любой бабы во всем Шпитале. Часто за ужином, после благодарственной молитвы, он говорил Кларе (особенно с тех пор, как ей стукнуло двенадцать), что пожертвовать тем, чего тебе сильнее всего хочется, это кратчайший путь осознать величие Страстей Христовых. Причем жертвовать нужно не только вещами и помыслами, но и заветными мечтами. В конце концов, разве Господь Бог не принес в жертву собственного Сына?

Клара изо всех сил старалась умерить желание к дядюшке Алоису. Желание, так и не оставившее ее ни за те четыре года, что она проработала на Анну Глассль, ни за следующие четыре года, проведенные в квартире у старой дамы из Вены, которая коротала время, попеременно браня служанку или считая столовое серебро. Эта дама была воистину гением подозрительности, ее раздражал и настораживал сам факт того, что все серебро при каждом новом подсчете оказывалось в целости и сохранности, потому что манию преследования, не находящую подтверждений, переносить куда тяжелее, нежели смириться с пропажей одного-другого ценного предмета. Старая дама втайне гордилась тем, как безукоризненно ведет дом ее компаньонка, однако непрошибаемая честность Клары сводила ее с ума.

Давным-давно — и словно в воздаяние за то, что тяжко согрешила с Алоисом, — Иоганна превратилась в прекрасную домохозяйку и воспитала такой же дочь. Могло показаться, будто эти две женщины, окруженные призраками умерших, преисполнены решимости сохранять остатки того, что могло бы стать большой семьей, непрестанно борясь с грязью, пылью, табачным пеплом и угольной золой, отмывая и протирая горшки, тарелки, чашки и ложки с вилками.

И в услужении у чужих людей Клару отличало точно такое же усердие. Даже отменно владея тем или иным навыком, работать по дому следовало трепетно и самозабвенно: в противоположном случае не добьешься надлежащего результата. Но самопожертвованием такие труды не были. Самопожертвование поселилось у нее в груди, глухой болью по соседству с сердцем. Как ни хотелось ей сойтись с Алоисом, как часто ни снился он ей по ночам, она считала себя обязанной ежевечерне (едва уложив спать мальчика и малютку) противиться его натиску. Не проходило и вечера в «Поммерхаусе», лучшей гостинице Браунау (куда они переехали), чтобы Алоис не пялился на нее весьма недвусмысленно. Чуточку захмелев от трех кружек пива, пропущенных в обществе того или иного офицера таможни, прежде чем вернуться в «Пом-мерхаус» на ужин, приготовленный Кларой в гостиничной кухне и ею же сервированный в номере, он ел с большим аппетитом, ел молча, ел, время от времени кивая в знак одобрения. Затем, перейдя в гостиную, принимался глядеть на нее во все глаза — глядеть с неприкрытым вожделением. Мысленно он раздевал ее и ощупывал сверху донизу. У нее вспыхивали щеки, у нее начинало остро жечь между ног, ее дыхание жадно впивало густой мужской запах его дыхания. Стоило мальчику или малютке вскрикнуть, Клара тут же срывалась с места. Ей казалось, будто ее окликает Фанни из далекого Лахенвальда. И тут же все ее тело пронзала судорога разочарования.