Малькольм Лаури - У подножия вулкана Страница 12

— Но почему, Фернандо, почему вы думаете, что тело будет доставлено именно экспрессом?

Шофер такси, мексиканец, тоже знакомый, который только что подхватил ее чемоданы — на крошечном аэродроме в Куаунауаке такси не оказалось, там был лишь громоздкий автофургон, в котором ее чуть не насильно привезли к подъезду «Белья виста», — снова поставил их на тротуар, словно желая ее заверить: я-то знаю, что вам здесь нужно, но, кроме меня, вас никто не узнал, а уж я-то вас не выдам.

— Si, senora[55], — сказал он смеясь. — Senora... El consul[56]. — Он вздохнул и как бы с восхищением склонил голову у окна бара.— Que hombre![57]

— ...а с другой стороны, Фернандо, почему бы и нет? Почему бы, собственно, не доставить тело экспрессом?

— Absolutamente necesario[58].

— ...жалкий сброд, шайка вонючих фермеров из штата Аларастакеебама!

Но это был уже другой голос. Видимо, в бар, открытый по случаю праздника всю ночь, набилось полно людей. Сгорая со стыда, онемев от мучительной тоски и волнения, чувствуя, что ей ужасно не хочется входить в людный бар, но не хочется также посылать вместо себя шофера, Ивонна, до того опьяненная ветром, и морским воздухом, и дальним плаванием, что ей все еще чудилось, будто она в пути и пароход входит в гавань Акапулько среди целого урагана гигантских, изумительно красивых бабочек, которые вчера вечером стремительно неслись с берега навстречу «Пенсильвании» — тогда ей показалось, словно фонтаны многоцветных бумажек били из иллюминаторов кают-компании, — окинула растерянным взглядом площадь, безмятежно спокойную вопреки этой буре, этому вихрю бабочек, все мятущихся над головой, летящих мимо массивных открытых иллюминаторов вдаль, за корму, их площадь, которая сейчас, в семь утра, пустынна, залита ранним солнцем, безмолвствует, но уже настораживается в чутком полусне, готовая пробудиться — карусели и чертово колесо тихонько дремлют в ожидании фиесты, а потрепанные таксомоторы стоят вереницей, тоже в ожидании, перед забастовкой шоферов такси, которая будет объявлена, как сообщили ей по секрету, сегодня днем. Площадь все та же, хотя и напоминает теперь сонного арлекина. Старая эстрада пустует, конная статуя свирепого Уэрты с дикими главами замерла на всем скаку под согбенными деревьями, озирая долину, за которой, словно ничего не произошло и стоит ноябрь тысяча девятьсот тридцать шестого, а не ноябрь тридцать восьмого года, высятся милые сердцу вулканы, дивно прекрасные вулканы. Ах, как знакомо все это: Куаунауак, ее город, омытый холодными горными потоками. Поднебесная, орлиная высь! Или Луи прав, и название это действительно означает «стоящий близ леса»? Эти деревья, сверкающая купа старых, густолиственных деревьев, как могла она прожить без них хотя бы мгновение? Она набрала полную грудь воздуха, еще хранившего свежесть рассвета, а рассвет она сегодня встретила в Акапулько — небо там было темно-фиолетовое с прозеленью, но за спиной уже сияла золотая полоска и проблескивала лазурная река, среди которой так ослепительно пылал рог Венеры, что Ивонне казалось, будто от этого света на летное поле ложится ее неверная тень, а вдали, над кирпично-красным горизонтом, лениво парили стервятники, и в это мирное знамение вторгся самолетик «Мексиканской авиационной компании», словно крошечный огненно-красный демон, крылатый посланец Люцифера, и флюгер, непрерывно крутясь, посылал ему прощальное приветствие. Последним долгим взглядом она окинула площадь — заброшенный санитарный автомобиль, который, вероятно, ни разу с места не сдвинулся с тех пор, как она была здесь в последний раз, и все так же стоит подле дворца Кортеса, где помещается служба «Скорой помощи», огромную бумажную афишу, протянутую меж двумя деревьями и гласящую: Hotel Bella Vista Gran Batle Noviembre 1938 a Beneficlo de la Cruz Roja. Los Mejores Artis-tas de la radio en accion. No falte Vd. [59], — кучку людей, которые возвращались с бала домой, бледные и измученные, и в этот миг грянули музыка, как бы напоминая ей, что бал еще не кончился, — а потом молча вошла в бар, близоруко моргая в летучем, резко пахнущем, насыщенном винными парами полумраке, и вместе с ней туда вошло море, чистое и бурное, бесконечные предутренние волны набегали, вздымались и рушились; отползая, пластались прозрачными овалами по песчаной отмели, а пеликаны, спозаранку начавшие охоту, кувыркались и ныряли, ныряли и кувыркались и снова ныряли среди пены, неуклонные в своих движениях, как планеты, а волны, обессилев, откатывались и затихали; весь берег был усеян щепками, выброшенными прибоем: рассказывали, что это обломки суденышек, занесенные сюда из Карибского моря, и мальчишки, словно юные тритоны, уже трубили в раковины...

Но в баре не было никого. Вернее, там был один человек. Во фраке, почти не смятом, консул, щурясь сквозь прядь светлых волос, упавшую ему на глаза, и теребя одной рукой свою остроконечную бородку, сидел боком у короткой прямоугольной стойки, задрав ногу на подлокотник соседнего сиденья и привалясь к стойке, и разговаривал, по-видимому, сам с собой, потому что бармен, худощавый, смуглый юноша лет восемнадцати, стоял поодаль, у стеклянной перегородки, отделявшей бар от смежного помещения (там, за перегородкой, вспомнилось ей, еще один бар, выходящий окнами в переулок), и, судя по выражению его лица, не слушал. Ивонна стояла в дверях, не в силах пошевельнуться, безмолвная, с застывшим взглядом, а в ушах у нее еще звучал рев самолета, уносящего ее прочь от моря, она еще ощущала упругость ветра и прохладу воздушных струй, внизу круто вздымались и падали дороги, один за другим мелькали городишки со скособоченными церковками. Куаунауак, сверкая ослепительной синевой всех своих бассейнов, снова взмывал ей навстречу. Но упоение полетом, нагромождением гор, ошеломляющей, внезапной яркостью солнца в то время, как по земле еще стлалась тень, блестящей рекой, черным, извилистым ущельем, вулканами, которые вдруг ударили в глаза с пламенеющего востока, — это упоение и нетерпеливая радость покинули ее. Ивонна почувствовала, что ее душа, так стремившаяся к этому человеку, вдруг словно попала в западню. И теперь она поняла, что ошиблась относительно бармена: он все-таки слушал. Точнее говоря, он едва ли понимал, о чем говорит Джеффри (который, как она сразу заметила, был без носков), а дожидался, все ленивей перетирая бокалы салфеткой, мгновения ввернуть словечко или что-нибудь предпринять. Вот он поставил вытертый бокал. Потом взял сигарету Джеффри, дотлевавшую в пепельнице на краю стойки, глубоко затянулся, зажмурил глаза в игривом блаженстве, снова открыл их и медленно выпустил из ноздрей и рта волнистую струю дыма в рекламу Cafeaspirina[60] над верхним рядом бутылок с tequila anejo[61], где была изображена красотка в алом бюстгальтере, возлежащая на диване с причудливыми завитушками. Он сказал: Absolutamente necesario, причем Ивонна сразу поняла, что, по его мнению, не cafeaspirina a красотка (без сомнения, он повторял слова консула) совершенно необходима. Но ему не удалось привлечь к себе внимание консула, и он опять зажмурился с прежним выражением на лице, потом открыл глаза, положил сигарету консула назад в пепельницу и, все еще выпуская дым, вновь направил струю в рекламу — тут же, на стене, она увидела афишу местного кинематографа, где было сказано коротко: Las Manos de Orlac, con Peter Lorre, — и повторил: Absolutamente necesario.

— Труп взрослого или ребенка, все равно,— продолжал консул после короткого перерыва, во время которого он с отрывистым смехом наблюдал эту пантомиму, и подтвердил с какой- то мучительной тоской: — Si, Fernando, absolutamente necesario, и она при этом подумала: да, конечно, это у них традиция, как были свои традиции и у нас, только в конце концов Джеффри они несколько наскучили, — а он опять стал внимательно изучать расписание «Мексиканских национализированных железных дорог», напечатанное синими и красными буквами. Вдруг он поднял голову, увидел ее, вгляделся близорукими глазами, не сразу узнал, а она стояла в дверях, должно быть, темным силуэтом на фоне яркого солнца, и на руке у нее висела, касаясь бедра, красная сумка, стояла в предощущении, что вот сейчас он непременно ее увидит, слегка развязная, чуточку оробевшая. Не выпуская из рук расписания, консул тяжело поднялся на ноги, а она уже шлa к нему.

— Боже правый.

Инонна остановилась и нерешимости, но он по сделал движения ей навстречу; она молча села с ним рядом; они не поцеловались.

— Незванно, непрошенно... Я вернулась... Прилетела всего час назад...

— ...когда Алабама дает жизни, мы не разбираемся, что к чему, — донеслось вдруг из бара за стеклянной перегородкой. — Мы им даем жизни так, что пятки сверкают!

— ...Я из Акапулько, плыла через мыс Горн... Джефф, на пароходе из Сан-Педро, Панамская Тихоокеанская линия. На «Пенсильвании». Джефф...

— ...дурачье безмозглое! Солнце палит так, что губы трескаются. К чертовой матери, этакая досада! Лошади лягаются —и поминай, как звали, только пыль столбом! Мне это не по нутру. А они их лупят почем зря. Направо и налево. Сперва наделают дел, а потом уж разбираются. Ты прав, будь я неладен. Веселенькая история. А я с этими фермерами, будь они неладны, и разбираться не желаю. Право слово!.. Покури-ка, это здорово освежает...