РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ Страница 12

Ни разу с тех пор, как я вышел из детских лет, мне не приходилось подвергаться такому унизительному наказанию. Удары, сыпавшиеся на меня, причиняли мне острую боль, по эта боль казалась ничтожной по сравнению с тем чувством, которое я испытывал при мысли, что меня секут, как беспомощное животное. И больше всего меня возмущало, что такому обращению я подвергаюсь, не совершив ничего дурного.

Мне стоило неимоверных усилий сдержаться, не наброситься на моего палача и не опрокинуть его наземь. Но ведь я - увы! - был всего лишь раб! Все то, что дозволено свободному человеку, что для него естественно и законно, со стороны раба будет сочтено нетерпимой дерзостью и бунтом. Я ломал руки, стискивал зубы и делал невероятные усилия, чтобы молча снести унижение, которому меня подвергали.

В конце концов мне было приказано отправиться в сад, и так как ночь была лунная, меня заставили проработать там до полуночи.

Следующий за этим день был воскресенье. Воскресный отдых - это единственное, что хозяин-американец, как подобает благочестивому сыну церкви, милостиво предоставляет рабу. Тот же самый хозяин, не задумываясь, попирает ногами все другие догматы христианства, но считает, что, предоставив своим рабам право отдохнуть в воскресный день, он тем самым завоюет себе место в царствии небесном. Возможно, конечно, что этого достаточно, чтобы заслужить звание христианина, но нельзя не признать, что плата за это звание не слишком высока.

Я решил воспользоваться свободным днем и сходить к полковнику, чтобы пожаловаться ему на жестокость мистера Стаббса, проявленную по отношению ко мне. Полковник Мур встретил меня очень холодно, хотя обычно он бывал со всеми приветлив и даже для рабов у него находилась добрая улыбка. Но все же, выслушав меня, он сказал, что ему всегда крайне неприятно бывает узнать, что кто-либо из его слуг подвергся незаслуженному наказанию. Он ни под каким видом не потерпит ничего подобного у себя на плантации. После этого он отпустил меня, пообещав, что еще сегодня повидается с мистером Стаббсом и разберется в этом деле.

В тот же вечер мистер Стаббс прислал за мной. Привязав меня к дереву у дверей своего дома, он нанес мне сорок ударов плетью, предлагая при этом еще разок сходить пожаловаться на него, если у меня на это хватит смелости.

- Того еще нехватало, - восклицал он, - чтобы я не мог расправиться с негром за дерзости и должен был бы за это отчитываться!

"Дерзость"! Какой удобный предлог в устах тирана!

Когда несчастного раба незаслуженно изобьют плетью, всегда остается возможность сослаться на неповиновение и дерзость. Это обвинение в глазах хозяина послужит оправданием любых издевательств и унижений, которым будет подвергнут беззащитный раб. Малейшее слово, даже взгляд, любой поступок, дающий возможность предположить, что раб отдает себе отчет в совершаемой по отношению к нему несправедливости, носят название "дерзости" и жестоко караются.

Вторично я был избит плетью. Ударить свободного человека - значит нанести ему тягчайшее оскорбление. Но и раб, на какую бы низкую ступень ни поставили его угнетатели, воспринимает такое оскорбление с мучительной остротой. К тому же нелишним будет прибавить, что каждый удар плетеного кожаного ремня, нанесенный сильной рукой, причиняет жгучую боль, особенно тогда, когда лопается кожа ибрызжет кровь.

Этот случаи кое-чему научил меня. Я знал теперь, что раб лишен даже права пожаловаться и единственный способ для него избежать повторения экзекуции - это молча претерпеть первое избиение. Отныне я старался не забывать полученного мною урока и усвоить себе хоть некоторое подобие лицемерной покорности, столь необходимой в моем жалком положении.

Покорность - подлинная или напускная (хозяина мало заботит такой пустяк, как искренность раба) - в глазах хозяина наивысшее достоинство невольника. Покорным считается раб, готовый беспрекословно снести любые унижения. Покорный раб на самое гнусное и незаслуженное обвинение отвечает мягким голосом, с улыбкой на лице. Даже удары и пинки он принимает, как милость, и целует ногу, попирающую его. Вот таким, по мысли хозяина и его ставленников, должен быть раб.

Такая покорность, однако, должен признаться, относилась к разряду добродетелей, которыми природа слишком скупо меня одарила. Мне не так-то легко поэтому было отделаться от чувств, свойственных любому человеку. Ведь дело шло о том, чтобы отказаться от дарованной мне, как человеческому существу, способности ходить выпрямившись, с поднятой головой, и научиться ползать подобно самому презренному пресмыкающемуся.

Трудно научиться этому, но американский надсмотрщик - великолепный учитель. Если мне понадобилось довольно много времени на приобретение этих свойств, то в этом меньше всего был повинен мистер Стаббс.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тяжело было бы мне и, возможно, скучно было бы читателю, если б я решился продлить подробное описание страданий и горестей, которые, цепляясь одно за другое, составляли однообразную, бесцветную ткань моей жизни в тот период. Эпизоды, описанные мною в предыдущих главах, могут служить образцом тех радостен, которые выпали мне на долю. Обо всем этом можно рассказать в немногих, скупых словах. Этот отрезок моей жизни почти полностью совпадает с жизнью многих тысяч человеческих существ в Америке. Меня перегружали работой, плохо кормили, избивали по всякому поводу. Мистер Стаббс - ведь труден только первый шаг - после удачного начала, не давая мне оправиться от одного избиения, уже подвергал новому. На моем теле до сих пор сохранились знаки, которые мне, вероятно, суждено унести с собой в могилу. Все это-де мне на пользу, как он имел обыкновение говорить. И, пересыпая свою речь ругательствами, он добавлял:

- Я не успокоюсь и не перестану пороть тебя, пока не выбью из тебя кнутом спесь!

Настоящее становилось для меня нестерпимым… А на что я мог надеяться в будущем? Я жаждал смерти, и мне трудно сейчас отдать себе отчет, до какой крайности я мог тогда дойти, если б не наступила перемена, которая в любую минуту может произойти с рабом без всякого его участия. На этот раз перемена принесла мне хоть некоторое временное облегчение.

Неожиданно умер какой-то богатый родственник полковника Мура, и полковник оказался наследником обширных владений в Южной Каролине. Но оставленное умершим завещание содержало кое-какие спорные пункты, которые могли послужить поводом для судебного процесса. При создавшемся положении личное присутствие полковника становилось необходимым. Он уехал в Чарльстон в сопровождении нескольких слуг. Двое из числа домашних слуг незадолго до этого умерли. Неделю спустя после отъезда полковника миссис Мур прислала за мной: я должен был, по ее желанию, занять место одного из недостающих слуг.

Я был счастлив этой перемене. Я знал миссис Мур как добрую женщину, не способную обругать или избить слугу, даже если он был рабом, за исключением разве тех случаев, когда она находилась в дурном расположении духа, что случалось не чаще одного или двух раз в неделю. Бывало, правда, в периоды большой жары, что такие приступы "дурного настроения" затягивались на целую неделю.

Возлагал я кое-какие надежды и на то, что моя преданность ее любимому сыну Джемсу расположит миссис Мур в мою пользу. Я не ошибся. Контраст между тиранией мистера Стаббса и моим новым положением был так разителен, что я чувствовал себя почти счастливым. Ко мне вернулись веселье и прежняя беззаботность. О будущем я старался не думать.

Я полностью наслаждался временным улучшением моей жизни и перестал постоянно вспоминать о тягостях, связанных с моим происхождением.

Как раз в это время в усадьбу вернулась старшая дочь полковника Мура, мисс Каролина, которая провела несколько лет в Балтиморе у тетки, занимавшейся там ее воспитанием. Дочь полковника не отличалась ни красотой, ни привлекательностью, зато горничная ее, Касси, которая в годы нашего детства была подругой моих игр, сейчас, после долгого отсутствия, успела превратиться в настоящую женщину. Природа щедро одарила ее тем обаянием, которого была лишена ее госпожа.

От слуг в доме я узнал, что Касси была дочерью родного брата полковника Мура и рабыни, которая в течение года или двух занимала в соседнем поместье такое же положение, как моя мать на плантации полковника Мура. Женщина эта давно умерла, и Касси очень рано осталась сиротой. Мать ее, как говорили, была поразительно хороша собой и в свое время чуть было не стала соперницей моей покойной матери, так как полковник, увидев ее, настойчиво стремился купить ее у брата.

Касси по внешности была вполне достойна своей матери. Она была невысока ростом, но обладала врожденной грацией и изяществом. Живость ее движений и гибкость могли служить образцом, достигнуть которого не было дано ее ленивой госпоже, вечно возлежавшей на диване. Смуглый цвет лица Касси и нежный румянец делали ее во много раз привлекательнее болезненно бледных красавиц Нижней Виргинии, а глаза ее были выразительны и прекрасны.