Артур Шницлер - Фрау Беата и ее сын Страница 12

Она с глубоким ужасом раскрыла глаза и увидела близко перед собой дерзкое и все же смущенное лицо и губы, на которых еще замирала улыбка, призрачно напоминавшая улыбку Фердинанда; затем она встретилась с растерянным взглядом Гуго, с глупой гримасой на лице Фрица и услышала, точно издалека, себя же, выражающую в вежливых словах одобрение прекрасному имитатору. Молчание, которое последовало за этим, было мрачное и томительное; все были не в силах его долго выдержать, и сейчас же раздались безразличные слова о солнце и о приятных прогулках.

Беата быстро поднялась, ушла к себе в комнату, села расстроенная в кресло и сразу заснула глубоким сном. Она спала менее часа, но проснулась с таким чувством, точно вынырнула из мрака бездонной ночи. Когда она потом снова вышла в ночную прохладу сада, молодых людей там не было. Они вскоре явились без Руди Бератонера и с явной преднамеренностью более о нем не упоминали. Беате сделалось несколько легче оттого, что и сын ее, и любовник старались своей деликатностью и нежностью изгладить мучительное впечатление от того, что произошло.

И теперь, когда Беата захотела в тишине уединения вспомнить в полутьме истинный голос мужа, ей это более не удавалось. Она все снова и снова слышала голос незваного гостя и глубже, чем когда-либо, поняла, какой тяжелый грех она совершила перед памятью умершего — больший, чем все, в чем бы он ни был виновен перед нею. То, что она сделала, было более трусливо и более непоправимо, чем неверность и измена. Он превратился в прах в подземном мраке, а его вдова позволила глупому мальчишке глумиться при ней над дивным человеком, который любил ее, только ее, вопреки всему, что было, так же как и она любила только его и не могла бы полюбить никого другого. Она теперь только это поняла — с тех пор как у нее был любовник… Любовник! О, если бы он никогда более к ней не возвращался… Если бы он исчез из ее глаз и из ее крови и она осталась бы, как прежде, одна со своим сыном в отрадной мирной тиши их виллы. Как прежде? Но если Фриц и уедет — разве сын ее вернется к ней? Разве она имеет право ожидать этого? Разве она в последнее время думала о нем? Не радовалась ли она тому, что он занят собственной жизнью? И она вспомнила, как недавно, во время прогулки с Арбесбахерами, она увидела сына не более чем в ста шагах от нее, на опушке леса, в обществе Фортунаты, Вильгельмины Фаллен и какого-то чужого господина. И ей даже почти не было стыдно… Она только заговорила со своими спутниками для того, чтобы они не заметили Гуго. А вечером того же дня, вчера — да, это действительно было вчера; как непонятно медленно тянется время! — она встретила на морском берегу Вильгельмину одну с тем чужим господином. Со своими черными мягкими волосами, сверкающими белыми зубами, английскими усами и костюмом из тюссора с красной шелковой рубашкой, он был похож на циркового наездника, на жулика или на мексиканского миллионера. Так как Вильгельмина наклонила голову, приветствуя Беату со своей обычной ненарушаемой серьезностью, то и он приподнял соломенную шляпу — зубы его засверкали, и он окинул Беату дерзким взглядом, от которого она покраснела при одном воспоминании. Что за странная пара! Они казались ей способными на всякие преступления. И это были друзья Фортунаты, люди, с которыми ее сын ходил гулять, с которыми он проводил время!

Беата закрыла лицо руками, тихо застонала и сказала шепотом самой себе: «Уехать, уехать, уехать!» Она говорила это, еще не вполне сознавая, что она говорит. Но постепенно она стала вникать в смысл своих слов и поняла, что в этом одном спасение для нее и для Гуго. Они должны уехать оба, и мать и сын, — и как можно скорее. Она должна взять его с собой — или он должен взять ее с собой. Они должны оба уехать отсюда, прежде чем произойдет что-нибудь непоправимое, прежде чем погибнет честное имя матери, прежде чем разбита будет молодая жизнь сына, прежде чем свершится судьба в жизни обоих… Теперь еще не поздно. О том, что случилось с нею, наверное, еще никто не знает. Иначе она это заметила бы как-нибудь, в особенности по обращению с нею архитектора. И любовное приключение ее сына тоже, вероятно, не было известно. А если о нем и узнают, то, наверное, отнесутся снисходительно к неопытному мальчику и даже не будут порицать недостаточно бдительную мать, если она — точно узнав лишь теперь — немедленно обратится в бегство.

Да, еще не поздно. Они еще не погибли, ни он, ни она. Трудность заключалась в другом: как убедить сына, что нужно сейчас уехать? Беата не знала, как велика была власть баронессы над сердцем Гуго и над его чувствами. Она ничего не знала с тех пор, как занята была своей собственной любовью. Но что его связь с Фортунатой не будет вечной, об этом он, вероятно, сам знал: он ведь для этого достаточно умен. Поэтому он поймет, что несколько дней не составляют большой разницы. И она стала придумывать слова, с которыми она обратится к нему: «Мы ведь не сразу поедем в Вену: об этом и речи не может быть, мой мальчик. Мы сначала поедем на юг. Хочешь? Мы давно собирались с тобой путешествовать. Поедем в Венецию, во Флоренцию, в Рим. Ты только подумай! Ты увидишь старые императорские дворцы и церковь святого Петра! Мы завтра же уедем, Гуго! Только ты и я. Мы совершим такое же путешествие, как весной, два года тому назад. Помнишь? Помнишь, как мы ехали на лошадях из Мюрштега в Мариацель? Как там было красиво! А на этот раз будет еще лучше. Если даже вначале тебе будет немного тяжело… ведь я знаю. Боже мой! Я тебя ни о чем не спрашиваю, и ты ничего не рассказывай. Но когда ты увидишь столько прекрасного и красивого, ты забудешь. Ты скоро забудешь, даже скорее, чем думаешь». — «А ты, мать?» Ей казалось, что слова эти произнес откуда-то из глубины голос Гуго.

Она вздрогнула и быстро отняла руки от лица, точно для того, чтобы убедиться, что она одна. Да, она была одна. Совершенно одна в полумраке своей комнаты; за окнами дышал тяжелый, знойный летний день, и никто не мог нарушить ее покоя. Она может спокойно обдумать, что сказать своему сыну. И одно было несомненно: ей нечего было бояться такого возражения, какое мелькнуло в ее взволнованном уме: «А ты, мать?» Этого он не мог у нее спросить: он не знал, он не мог знать. И наверное, никогда ничего не узнает. Даже если бы до него дошел смутный слух, он не поверил бы. Никогда не поверил бы. Она может быть совершенно спокойна.

И ей представилось, как они гуляют вдвоем в фантастической местности, которую она, вероятно, видела на какой-то картине: они идут по серо-желтой улице, а вдали точно плывет в синем свете город с множеством башен. А потом они проходят по большой площади под арками и встречают незнакомых людей; они смотрят на нее и на ее сына. Как странно они смотрят на нее, с наглым смехом, оскалив зубы. Каждый точно думает про себя: «Какого красивого мальчика она взяла себе в спутники. Она годится ему в матери». Как? Они считают его ее любовником? Так что же? Они ведь не могут знать, что этот юноша — ее сын; а по ней видно, что она одна из тех перезрелых женщин, которые любят молодых мальчиков. И вот они ходят по чужому городу между незнакомыми людьми, и он думает о своей возлюбленной с лицом Пьеро, а она — о своем милом, белокуром мальчике.

Она застонала и заломила руки. До чего еще она дойдет? С уст ее сорвалось предательское ласковое слово, то, с которым она еще в эту ночь нежно прижимала к груди… того, с кем она хочет навсегда расстаться. Она никогда больше не увидит его. Никогда — только еще один раз сегодня, когда он вернется, или завтра утром. Но сегодня ночью она закроет свою дверь. Теперь все кончено навсегда. Она ему скажет на прощанье, что она его так любила, как, вероятно, никакая другая женщина его более не полюбит. Затаив в себе это гордое сознание, он будет глубже помнить свой рыцарский долг молчания; и он поймет также, что нужно расстаться, поцелует у нее руку и уйдет. А что потом, что потом? Она чувствовала, что лежит, полуоткрыв губы, раскрыв объятия, с дрожащим телом, и отлично знала: если бы он в эту минуту явился, страстный и молодой, она не могла бы противиться и, наверное, снова отдалась бы ему со всей страстью, которая в ней проснулась после долгого сна — и проснулась как нечто новое, никогда с такой силой не испытанное. Теперь она знает, блаженно и мучительно знает, что юноша, которому она отдалась, не будет ее последним возлюбленным. И в ней уже рождается горячее любопытство: кто будет следующий? Доктор Бертрам? Она вспомнила один вечер — когда это было, неделю или три дня тому назад, она не знает; время растягивается и сокращается, часы сливаются — в саду у Вельпонера: Бертрам в темной аллее вдруг прижал ее к себе, обнял и поцеловал. И если даже она резко оттолкнула его, не все ли ему было равно: он все же почувствовал, как привыкли к поцелуям ее губы. Вот почему он сразу успокоился и держал себя так скромно. Он знал, что ему думать, и в его взгляде можно было ясно прочесть: «Зима принадлежит мне, прекрасная фрау Беата! Ты придешь в мою больницу, в мою поэтичную комнату, описанию которой ты внимала с таким интересом. Ведь мы давно понимаем друг друга. Мы оба знаем, что смерть — нечто очень горькое, что добродетель — пустое слово и что не следует терять времени!»