Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла Страница 12

Пока еще это совсем юная танцовщица, заключившая годичный контракт с театром города X., рослая, сияющая красотой и здоровьем девчонка, которую, по ее словам, «задешево не прокормишь», — а сейчас она явно недокормлена, поскольку она на шестом месяце беременности.

От отца ребенка ни слуху ни духу.

— Судите сами, что это за человек! — говорит Бастьенна.

Но, говоря об этом, она не рвет на себе волосы, темные ж шелковистые, оттененные белизной кожи, и ее «несчастье» не толкнуло ее с моста в реку или к жаровне с углями. Она, как и раньше, танцует в театре и повинуется трем всесильным богам: директору театра, балетмейстерше и хозяину гостиницы, где, кроме нее, живут еще одиннадцать ее товарищей. Правда, с тех пор как однажды утром Бастьенна, побледнев во время урока танца, с сельской простотой призналась: «Это потому, что я беременна, мадам!», балетмейстерша щадит ее. Но Бастьенна не желает поблажек и, негодующе дернув локтем, отвергает сочувственные знаки внимания: «Что я, больная разве?»

Она не ропщет на эту тяжесть, распирающую пояс, но и не церемонится с ней, по неопытности своих семнадцати лет:

— Вот я тебе покажу!

И она затягивается потуже, ей хочется, чтобы ее гибкая талия, высокая и стройная фигура с широкими плечами как можно дольше казались такими, особенно на сцене. Смеясь, она бранит свою ношу, хлопает по животу ладонью: «Как от него есть хочется!» Без всякой дурной мысли она ведет себя героически и неосторожно, подобно всем нищим девчонкам: заплатив на неделю хозяину гостиницы, она порой ложится спать без обеда, без ужина и не расшнуровав корсета, «чтобы обмануть голод».

Одним словом, Бастьенна живет обычной жизнью молодой танцовщицы без матери и без любовника, жизнью, полной труда, нужды и веселья. Между уроком в девять утра, дневной репетицией и вечерним спектаклем им не остается много времени на раздумья. В их жалкий фаланстер нет доступа отчаянию, ибо там не ведают ни одиночества, ни бессонницы.

Дерзкие и расчетливые, вдохновленные пустым желудком, Бастьенна и ее соседка по комнате, маленькая невзрачная блондинка, иногда тратят последние гроши, чтобы выпить после полуночи в театральном буфете маленькую бутылочку пива.

Сидя друг против друга, они преувеличенно громко обмениваются заранее приготовленными репликами:

— Будь у меня деньги, я бы съела большущий бутерброд с ветчиной!

— Да, но ведь у тебя нет ни гроша! У меня, правда, тоже, но если б они у меня были, я бы съела поджаренной кровяной колбасы с горчицей и булку…

— А я бы, пожалуй, съела не бутерброд, а лучше кислую капусту с нарезанными сосисками…

Бывает, что вожделенная кровяная колбаса и кислая капуста чудесным образом возникают на столе перед обеими танцовщицами, в сопровождении щедрого дарителя, которого девушки принимают в свою компанию, поддразнивают, благодарят и тут же покидают, еще до того как часы пробьют половину первого.

Это невинное попрошайничество — изобретение Бастьенны, кроме всего прочего, своим «положением» вызывающей любопытство, чем-то близкое к уважению. Ее товарищи считают недели и гадают на картах о судьбе ребенка. О ней заботятся, ей помогают затянуть балетный корсет, и ах! — склонившись над шнурком, иногда упираются коленом в ее широкую поясницу. Ей дают множество дурацких советов, рекомендуют разные снадобья колдуний, за ней ухаживают, ей кричат, вот как сегодня вечером, в длинных темных коридорах:

— Беги, Бастьенна, беги!

За ней бдительно следят, чтобы не танцевала с излишним пылом, и непременно провожают до гримерной, чтобы увидеть, как Бастьенна расстегивает на себе орудие пытки и со смехом грозит самой юной и глупенькой из своих любопытных товарок:

— Берегись! Сейчас он выскочит прямо на тебя — бум!

И вот теперь, в самом теплом углу большой гримерной, стоит на двух стульях укладка от старого сундука, обтянутая бумагой в цветочек. Это жалкая колыбель крошечной Бастьенны, живучей, как сорная трава. Мать приносит ее в театр к восьми часам, а в полночь уносит, спрятав под плащ. Хотя у этого смешливого и неугомонного создания, можно сказать, нет рубашки, а есть лишь кофточки да чепчики, кое-как связанные неумелыми руками, ее младенчество блистательно, словно у сказочной принцессы. Каждый вечер над ее колыбелью склоняются эфиопские рабыни в кофейного цвета трико, египтянки в синих бусах, полуобнаженные альмеи и дают ей играть своими ожерельями, веерами из перьев, разноцветными покрывалами, придающими свету всевозможные оттенки. Крошечная Бастьенна засыпает и просыпается на юных, благоухающих руках, и юные пери с розовыми, как фуксия, лицами убаюкивают ее под ритм играющего вдали оркестра.

Смуглолицая танцовщица из Азии, бдящая у двери, кричит в глубину коридора:.

— Беги, Бастьенна, беги скорей! Твоя дочка хочет пить!

Вбегает запыхавшаяся Бастьенна, оглаживая кончиками пальцев жесткую пену своих накрахмаленных юбок, и бежит к укладке от старого сундука. Она не дает себе времени ни присесть, ни расстегнуть низко вырезанный корсаж, она нажимает на него обеими руками и высвобождает набухшую грудь, всю в голубых венах. Наклонившись и подняв одну ногу, стоя в классической позе балерины, окруженная сияющим колесом поднятых юбок, она кормит свою дочь.

II

— Понимаешь, Бастьенна, вот тут живут сербы, а там, за ними, — Греция. Тут, где заштриховано тонкими полосочками, — Болгария. А где закрашено черным, там теперь союзные войска, и туркам пришлось отступить вот до этих пор. Ты поняла?

Бастьенна широко открывает светло-карие глаза и вежливо покачивает головой: «Мм… мм…» Она долго глядит на карту, по которой водит худым, исколотым пальцем ее подруга Пелу, и наконец восклицает:

— Господи! До чего же все это маленькое! До чего маленькое!

Пелу, не ожидавшая такого вывода, разражается хохотом, и тогда удивленный взгляд больших глаз Бастьенны, где одно выражение сменяет другое с некоторой задержкой, останавливается на ней.

Для Бастьенны эта запутанная карта, все эти пунктирные линии, штрихи — всего лишь невразумительный рисунок для вышивания. По счастью, на карте обозначен Константинополь, про него написано большими буквами. А Константинополь и правда есть, это такой город. У Пелу есть сестра, уже пожилая, двадцати восьми лет, и она играла в комедии в Константинополе, в присутствии…

— Слушай, Пелу, в присутствии кого играла твоя сестра в Константинополе?

— В присутствии султана! — с апломбом врет Пелу. Бастьенна еще с минуту напряженно вглядывается в газету, недоверчивая и полная почтения. Сколько здесь названий, которые невозможно прочесть! Сколько неведомых народов! Бастьенна танцевала однажды в «дивертисменте», где были представлены пять частей света. Так вот, эти пять частей света были: Америка, в гриме цвета терракоты, Африка, в темно-шоколадных трико, Испания, в шалях с бахромой, Франция, в белых пачках, и Россия, в красных сафьяновых сапожках. Если сейчас придется делить карту мира на клетки, как головоломку, и из каждой клеточки появится вооруженный свирепый маленький народец, то жизнь очень осложнится. Бастьенна бросает враждебный взгляд на расплывчатые фотографии рядом с картой и заявляет:

— А вообще-то все эти люди в плоских фуражках здорово напоминают полицейских на велосипедах! Слушай, Пелу, ты бы отшлепала как следует малышку, чтоб отучилась жевать нитки!

Утомившись от разглядывания «мелких буковок», Бастьенна выпрямляется, вздыхает и накручивает на ухо, словно ленту, длинную прядь черных волос. Она устремляет вниз, на свою дочь, резво бегающую на четвереньках, взгляд, полный какого-то звериного величия, потом наклоняется, задирает юбку и рубашку и отсчитывает на круглой розовой попке шесть звонких шлепков.

— Ох! — едва слышно протестует испуганная Пелу.

— Да брось ты, — говорит Бастьенна, — ведь я ее не убиваю. И потом, трудно поверить, до чего она стойко переносит боль.

И правда, не слышно ни пронзительного крика, ни отчаянного, задыхающегося плача, как бывает у младенцев. Только яростное шуршание пинеток по паркету, где крошечная Бастьенна свернулась клубком, точно гусеница, которую стряхнули со смородинного куста…

…Раннее материнство, вновь обретенная привычка есть каждый день и теплое гнездышко сделали Бастьенну неотразимой. Однажды, в сочельник, когда Бастьенна пировала, поедая на четыре су горячих каштанов, некий приказчик, плененный ею и тронутый ее бедой, забрал с собой мать и дитя. И теперь он вознагражден: каждый вечер в тесной квартирке с видом на серые воды реки его встречает рослая Бастьенна, сердечная, веселая, невозмутимая, верная, поглощенная своей работой и ребенком. Дома она блаженствует, ей так легко и удобно в широком пекарском фартуке, повязанном поверх халата, с небрежно подобранными волосами, и вот такая, свежеумытая и еще не причесанная, она в свои девятнадцать лет кажется еще краше.