Константин Станюкович - Женитьба Пинегина Страница 12

— Тяжело тебе будет, Саша, — с чувством вымолвила сестра.

Пинегин молча кивнул головой.

— И не разбей ты ее жизни. Раиса тебя боготворит и верит в тебя…

— Постараюсь, — отвечал брат и совсем тихо прибавил: — соблазн был велик, Катя, для подлости… Не устоял… Жить хочется.

Оба примолкли. Да и что было говорить?

XII

За это время у Пинегина перебывало столько посетителей, сколько не бывает, пожалуй, и у министров, и все посетители непременно желали его видеть по важному делу. Молодая, шустрая Анюта, горничная меблированных комнат, в которых жил Пинегин, зарабатывала хорошие деньги. К ней в руки так и сыпались деньги. Ее упрашивали доложить и обещали хорошо поблагодарить, если она скажет, когда Пинегин бывает дома и когда удобнее его застать одного.

Почти все представители многочисленных семей Козыревых и Пинегиных считали долгом посетить теперь человека, который еще недавно считался чуть ли не отверженным. И Никс, и Бобочка, и дяди, и кузены были у него с визитами. Никс предлагал причислить Сашу и манил камер-юнкерством, и несколько раз завтракал с Пинегиным у Кюба, заказывая тонкие блюда. Бобочка, проникнутый чувством благодарности за то, что брат не забыл любимой сестры, старался восстановить с Пинегиным добрые, родственные отношения, и как-то за ужином в ресторане предлагал выпить на брудершафт и, подвыпивший, стал объясняться в любви, объясняя причину прежних «недоразумений». Объявлялись к Пинегину даже, самые отдаленные родственники и родственницы, с которыми он впервые знакомился, и поздравляли его с счастливым событием. Все, словно вороны, слетались на добычу с какой-то наглой и наивной бесцеремонностью. Приходили знакомые, которых Пинегин давно не видал, бывшие сослуживцы, и, наконец, являлись совсем незнакомые люди — и не нищие, нет! — а прилично одетые люди. И все эти посетители большею частью намекали о деньгах или прямо просили их под теми или иными благовидными предлогами. И сколько было унижения! И Пинегин, сознававший свою подлость, имел утешение видеть ее и в других… Встречаясь с кем-нибудь на улице, он так и ждал, что после первых приветствий у него попросят денег.

Тетя Антонина приезжала занять денег сама. Никс предоставил ей роль просительницы и не желал путаться в эти родственные дела. Он был слишком джентльмен, чтобы ни с того ни с сего обращаться к Пинегину, и «по-джентльменски» только занял у него пятьсот рублей за завтраком, причем так внезапно и небрежно спросил «этот пустяк», что Пинегин торопливо и с любезной готовностью, точно чем-то польщенный, вынул из бумажника и подал Никсу деньги, которые тот положил к себе с таким видом, точно сделал одолжение, что взял их.

Ранним утром явилась однажды тетя Антонина к племяннику и, взволнованная, со слезами на глазах, заговорила о своем положении. У них долги и долги, по которым приходится платить сумасшедшие проценты, и потому тех семи тысяч, которые получает Никс, не хватает. Она обращается к великодушию Саши. Она всегда относилась к нему хорошо и любила его… Она надеется, что он не откажет в просьбе и даст десять тысяч взаймы, на долгий срок… «Не правда ли?.. Ты ведь, Саша, добрый?»

Эти излияния в чувствах возбуждали в Пинегине невольное презрение и в то же время гаденькое чувство злорадства при виде унижения этой тети-аристократки, которая всегда относилась к нему с презрительной небрежностью. И он, разумеется, не отказал ей, а с изысканной любезностью обещал через неделю доставить эту сумму… Напрасно тетя так волновалась… И пусть она не беспокоится… этим долгом…

Тетя Антонина, с мастерством опытной актрисы, проделала трогательную сцену благодарности, заключив «доброго Сашу» в объятия, и скоро уехала, попросив на прощанье никому не говорить об ее просьбе…

— А то ты ведь знаешь, Саша, пойдут сплетни, пересуды… А я их так боюсь… Ну, до свиданья… Поцелуй за меня милую Раису… Еще раз благодарю тебя…

Вслед за тетей Антониной, по обыкновению бесшумно и незаметно, вошел в комнату Пинегина полковник, заходивший довольно часто в это время к племяннику «на несколько минуток», как он говорил, и предлагавший исполнять всякие Сашины поручения. Он же, случалось, и выпроваживал просителей, терпеливо ожидавших в прихожей, и искренно возмущался, что Саша не приказывает их всех гнать в шею, а напротив, принимает и выслушивает их просьбы. Сам он ничего не просил у племянника и, питая теперь к нему необыкновенное уважение, и любовь, самым бескорыстным образом защищал его интересы, советуя не очень-то раздавать деньги. Одному дашь, — все пристанут.

— Нет ли каких поручений, Саша? — весело спросил он, поздоровавшись с племянником.

— Никаких нет, дядя.

— Ну, а вчерашние я все исполнил: к портному твоему заходил — обещал завтра принести три пары… Сапожника торопил, чтобы поскорей. Был и у священника — условился насчет венчания… И с певчими торговался… Дерут, живодеры.

— Спасибо вам, дядя.

— Рад Саша, для тебя похлопотать. Стоишь того! — значительно проговорил он. — А я сейчас Антонину у подъезда встретил. Рассказывает, что заезжала звать тебя обедать. Так я и поверил! Что, сколько она у тебя просила?

— Ничего не просила.

Полковник хитро подмигнул глазом: «Дескать, меня не обморочишь!» — и проговорил:

— Секрет так секрет… А только много ты им не давай — все они бездонные бочки: и генерал, и сестра-генеральша, и Леночка… Им что ни дай, все мало… Любят пустить пыль в глаза и аристократов корчить… Дескать, мы — сенаторы и носим двойную фамилию: Кучук-Огановские! Особенно сам он… Воображает, что какой-то там татарин Кучук — очень важное кушанье, а Козыревы и Пинегины — мелюзга! — не без раздражения говорил полковник, весьма щекотливо оберегавший честь фамилии Козыревых…

И, помолчав с минуту, сказал:

— Вот что, Саша. Был я вчера у брата Сергея. Просит он замолвить перед тобою словечко. Сам не решается. «Саша, говорит, нас не очень-то любит…» Положим, что и так, да разве ты обязан всех любить? — вставил полковник… — Ну, оба они, и брат и Феоза, на судьбу роптали. Жалованье, говорят, небольшое, всего две тысячи, сын пока без места… А если, говорят, уволят в отставку, то пенсия маленькая… Только брат врет, не уволят его в отставку, — я знаю… А все-таки, Саша, он дядя родной, брат твоей матери.

— Сколько же дядя Сергей просит?

— Ну, признаться, Феоза заломила: ежели бы, говорит, Саша дал нам десять тысяч, то мы никогда бы больше не беспокоили его, спокойно прожили бы старость и молили бы за него господа бога…

— Ну, тетя-уксус не очень-то любит бога, — засмеялся Пинегин, — и всегда лазаря поет… Верно, дядя кой-что и припас на черный день?..

— Очень может быть. Они — аккуратные люди… А все дал бы что-нибудь, а то тетя-уксус… сам знаешь, какая дама, — усмехнулся полковник…

— Передайте дяде, что я дам ему три тысячи. Черт с ним!

— И за глаза довольно. С какой стати больше давать? — одобрил полковник. — Матери, сестрам, я понимаю… И в каком же восторге твоя мать, Саша!.. Вот уж истинно сын наградил мать по-царски!.. Шутка ли: пятьдесят тысяч, да еще за границу посылает! Теперь Олимпиада как сыр в масле катайся… И Катенька в восторге… все тебя благословляют и твою милую Раису Николаевну… А сколько думаешь братьям давать? Много не давай, Саша, все равно в рестораны снесут… Шампанское да лихачи… И то Володя уж без денег… Пятьсот, что ты дал, уж ухнул… Рублей по пятидесяти в месяц если будешь им давать, то за глаза…

Полковник просидел с четверть часа и, пока племянник одевался, рассказал несколько сплетен. Жорж собирается «обломать ноги» Володе за то, что он уж слишком нахально ухаживает за Манечкой. «Недавно она с Володей на тройке ездила. Ловко! А Антонина вчера приехала к Вавочке и закатила ей сцену!»

— При мне дело было. Знатно, брат, поругались! — прибавил полковник с нескрываемым удовольствием.

— За что? — полюбопытствовал Пинегин.

— А все из-за благоверного. Он ведь, знаешь, охотник поферлакурить… Словно петух за дамами бегает. «Го-го!» да «го-го!» Ну, и разлетелся третьего дня к Вавочке; конфект три фунта, букет цветов и билет в оперу привез… «Не откажите, говорит, принять, обворожительная Вавочка!» А сам, знаешь ли, шельма, по-родственному ей ручки целует и все норовит повыше пульсика, петух-то наш… Хе-хе-хе! А Антонина узнала как-то (тут полковник умолчал, что он же сообщил ей об этом по секрету) и на следующий день к Вавочке… А я у нее кофе пил… Ну, сперва шпильки, знаешь ли, шпильки, — Антонина на это мастерица, — а потом так и бухнула: «Ты, говорит, кокетка и напрасно святошей представляешься, чужих мужей завлекаешь!» Вавочка, разумеется, в слезы. А Антонина забрала ходу и пошла, и пошла… «Напрасно, говорит, ты воображаешь, что можешь прельстить и что Никс в тебя влюблен. Ты, говорит, жирная перепелка и больше ничего!» Тут уж и Вавочка не выдержала. Слезы вытерла и давай тетку отчитывать с Никсом вместе. «Я, говорит, вашего престарелого супруга не завлекаю и завлекать не желаю… Вовсе и не интересен он для меня со своим большим животом… У меня мой Гога есть, покрасивее вашего влюбчивого муженька… Я, говорит, пусть и перепелка, но зато не подкрашенная общипанная пава, как вы…» И все в этом роде… Та-та-та, та-та-та… Потеха! Так и расплевались! — заключил весело полковник и простился с племянником.