Японская новелла 1960-1970 - Кобо Абэ Страница 12

Отец умер вскоре после поступления Саи в один из колледжей в центральной части Японии. Поселился Саи в общежитии. Сын бедного чиновника, он постоянно терзался комплексом неполноценности. Когда начался так называемый маньчжурский инцидент, в среде учащихся колледжа стали угасать последние вспышки пламени левых идей. Одно время Саи тоже собирался примкнуть к левым. Но вскоре он узнал, что к сторонникам левых убеждений, как правило, принадлежат либо очень состоятельные, либо относительно бедные студенты. Что же касается учащихся просто из зажиточных слоев и из семей, находящихся на грани нищеты, вроде семьи Саи, то эти держались в стороне. По смутным воспоминаниям Саи, о Марксе впервые он услышал как раз от Минэямы — самого богатого студента колледжа, который был на два года старше его. Но новые идеи ни на образ жизни, ни на душевное состояние Саи особого влияния не оказали. Он жил в общежитии бирюком, отшельником, забившимся в свою пещеру.

В общежитии он получил прозвище Белая Роза. Произошло это так. Ему поручили выступить на вечере встречи с новичками. Выступая с речью, он вдруг с каким-то завыванием произнес:

Кровь в моих жилах кипит,

Восторгом душа полна,

И хочется белой розы,

Что служит символом

Извечной красоты.

Грянул дружный хохот. Подобный цветистый слог, от которого поэты отказались еще во времена Мэйдзи, в эпоху Тайсё[7] звучал как комический анахронизм. Но это бы еще куда ни шло. Суть в том, что уж больно смешным контрастом была «белая роза» с внешностью Саи — приземистого крепыша с грубоватым, землистого цвета, усеянным прыщами лицом. С тех пор за ним прочно утвердилась эта кличка — Белая Роза. За исключением таких деликатных молодых людей, как Минэяма, никто его по фамилии больше не звал.

Тем временем Саи, подпав под влияние некоего профессора, вместе с другими студентами, группировавшимися вокруг этого наставника, стал приверженцем правых взглядов. Для этой сравнительно немногочисленной группы учащихся Япония была страной богов, и вся нация должна страстно молиться о том, чтобы небо помогло японцам в кровавой схватке истребить всех варваров-чужестранцев в защиту и во славу императора. С другой стороны, эти студенты неустанно восхваляли Гитлера и Муссолини. В то же время они начали травлю всех тех студентов, кого они считали зараженными левыми или либеральными настроениями, и даже добились исключения некоторых из них из колледжа (Минэяма к тому времени колледж уже окончил и учился в Токийском императорском университете, а то бы и он, наверное, оказался в числе исключенных). Всех их Саи теперь уже хорошо не помнил, но об одном из них он знал, что позднее тот был взят в армию, послан на южный фронт и там убит, а другой вскоре после войны приобрел известность своими эротическими романами и ныне процветал как один из самых модных писателей. Саи, разумеется, ничуть не раскаивался в том, что приложил руку к их исключению. Первому, видно, все равно суждено было погибнуть на фронте, а второй, если бы его тогда не исключили, наверняка прозябал бы сейчас где-нибудь в провинции в роли школьного учителя и помирал бы от скуки, разбирая со своими юными питомцами достоинства, скажем, «Цурэдзурэгуса».[8] Саи хорошо запомнил именно этих студентов потому, что в свое время они наиболее упорно донимали его кличкой Белая Роза.

У самого Саи ко времени поступления в университет верноподданнические чувства немного поостыли. По окончании университета он поступил на службу в торговую фирму и вскоре был послан в Маньчжурию. Здесь его работа была связана с обслуживанием нужд армии, благодаря чему от мобилизации он был освобожден. После поражения он с женой и ребенком вернулся в Японию и воспользовался дружеской помощью добряка Минэямы. Втайне Саи считал, что за прошедшие с того времени почти десять лет он не просто отблагодарил Минэяму, но отплатил, что называется, с лихвой. Если даже не ставить ему в заслугу, рассуждал Саи, что почти в течение всего периода оккупации он разыгрывал из себя шута перед иностранцами, корчился перед ними в танце тигра и осьминога и участвовал в темных сделках, то уж потом, когда во взаимоотношениях с американцами он получил возможность действовать как современный бизнесмен, отлично играющий в гольф и в совершенстве владеющий английским языком, Минэяма получил от этого немалую выгоду и для себя. В сущности, Минэяма был просто добрым малым, и, если бы не всестороннее сотрудничество и помощь Саи, долго в нынешнем мире ожесточенной конкуренции он, вероятно, продержаться бы не смог. Минэяма, конечно, это тоже сознавал и постепенно проникался к Саи все большим уважением, держался теперь с ним на равной ноге, а иногда даже и как младший партнер. Лишь отношение Кёко к нему оставалось неизменным. Несмотря на то что Саи теперь прекрасно одевался, разъезжал на собственной машине, построил себе великолепный дом, жена его стала влиятельным членом РТА[9] и различных дамских обществ, а сын, студент колледжа, носился по городу на мотоцикле, с лица Кёко при виде Саи не сходило откровенно презрительное выражение.

Незаметно в настроениях Минэямы стало что-то меняться. Впрочем, возможно, что он с самого начала был так настроен, но Саи впервые заметил это вскоре после того, как началась война в Корее. Однажды Минэяма как бы вскользь заметил, что захватническую войну ведет южнокорейская армия, а подстрекает ее, видно, Америка. Кроме того, он, кажется, проявлял исключительный интерес к литературе о новом Китае. После «кровавых майских дней» он сказал, что эти события, пожалуй, свидетельствуют о зарождении нового национального самосознания у японцев. Он, несомненно, осуждал американцев. Когда в Токио приезжал Фуруми, который вместе с Саи репатриировался из Маньчжурии и по рекомендации Минэямы поступил на работу в один из кансайских университетов, он каждый раз встречался с Минэямой, и Саи примерно догадывался, о чем они беседовали.

Когда речь зашла о замене устаревшего оборудования и изменении технологического процесса на металлургическом заводе, в свое время работавшем на военные нужды, Саи считал, что перестроить завод необходимо на основе самого надежного и испытанного средства, каким располагает капитализм: жесткой рационализации. Но Минэяма возразил, заявив, что это было бы жестокостью и преступлением. Было ясно, что Минэяма снова заболел болезнью своей молодости. Пытаясь предостеречь его, Саи говорил: «Минэяма-кун, согласитесь, что оценки неизбежно меняются. Для людей двадцатых годов главным критерием всего были понятия добра и зла. В тридцатые годы их место заняли