Оноре Бальзак - Кузина Бетта Страница 13

В семь часов, воспользовавшись тем, что его брат, сын, жена и Гортензия увлечены игрой в вист, барон помчался в Оперу аплодировать своей любовнице; вместе с ним отправилась домой и кузина Бетта, которая всегда уходила сразу же после обеда, ссылаясь на то, что улица Дуайене, где она жила, находится в пустынном, глухом квартале. Парижане согласятся, что осторожность старой девы имела свои основания.

Сплошная стена домов, что тянется вдоль старого Лувра, служит явным и не единственным вызовом, который французы бросают здравому смыслу, вероятно, с целью разуверить Европу в наличии у нас даже той доли разума, какую нам приписывают, и доказать таким образом, что французов нечего бояться. Возможно, тут кроется какая-нибудь глубокая политическая мысль, о которой мы и не подозреваем. Несомненно, нелишним окажется описание этого уголка современного Парижа, ибо позднее его нельзя будет даже представить себе; наши потомки, разумеется, увидят Лувр достроенным и, пожалуй, не поверят, что подобное варварство могло иметь место целых тридцать шесть лет в самом сердце Парижа, прямо против дворца, где в течение этих тридцати шести лет три королевские династии принимали самое отборное общество Франции и Европы.

Всякий новоприезжий, попавший в Париж хотя бы на несколько дней, прогуливаясь по городу, заметит, что между калиткой Лувра, ведущей к мосту Карусели, и Музейной улицей стоит десяток домов с полуразрушенными фасадами, о восстановлении которых не заботятся отчаявшиеся владельцы, ибо дома эти представляют собою руины старого квартала, обреченного на снос с того самого дня, когда Наполеон решил завершить постройку Лувра. Улица и тупик Дуайене — вот единственные пути сообщения в этом мрачном и пустынном квартале, населенном, вероятно, призраками, ибо там не увидишь ни одной живой души. Улица эта, пролегающая гораздо ниже соседней Музейной улицы, находится на одном уровне с улицей Фруаманто. Дома, и без того заслоненные подъемом со стороны площади, вечно погружены в тень, которую отбрасывают стены высоких луврских галерей, почерневшие от северных ветров. Мрак, тишина, леденящий холод, пещерная глубина улицы соревнуются между собою, чтобы придать этим домам сходство со склепами, с гробницами живых существ. Когда проезжаешь в кабриолете по этому мертвому полукварталу и взгляд устремляется в узкий пролет улицы Дуайене, душа холодеет, невольно спрашиваешь себя, кто может тут жить, что должно тут твориться вечером и ночью, когда эта улица превращается в воровской притон и все пороки Парижа под покровом тьмы дают себе полную волю. Зрелище, уже само по себе страшное, становится жутким, когда видишь, что эти развалины, именуемые домами, опоясаны со стороны улицы Ришелье настоящим болотом, со стороны Тюильри — океаном булыжников ухабистой мостовой, чахлыми садиками и зловещими бараками — со стороны галерей и целыми залежами тесаного камня и щебня — со стороны старого Лувра. Генрих III и его любимцы, разыскивающие свои потерянные штаны, любовники Маргариты, вышедшие на поиски своих отрубленных голов, должно быть, пляшут при лунном свете сарабанду среди этих пустырей, вокруг капеллы, еще уцелевшей как бы в доказательство того, что столь живучая во Франции католическая религия переживет все на свете. Вот уже скоро сорок лет, как Лувр вопиет всеми расщелинами своих развороченных стен и зияющими проемами окон: «Удалите эти бородавки с моего лица!»

Вероятно, признано полезным оставить в неприкосновенности этот вертеп как своего рода средство символически изобразить в самом сердце Парижа то сочетание великолепия и нищеты, которое отличает королеву столиц. Вот отчего эти холодные развалины, где легитимистская газета получила смертельную болезнь, от которой она нынче угасает, эти позорные бараки на Музейной улице, бесконечные ларьки уличных торговцев, возможно, просуществуют дольше и более благополучно, чем три французские династии!

Дешевизна квартир в этих домах, обреченных на уничтожение, соблазнила кузину Бетту, и, еще в 1823 году, она поселилась тут, несмотря на то что особенности квартала вынуждали ее возвращаться домой до наступления темноты. Впрочем, это вполне согласовалось с сохранившейся у нее деревенской привычкой ложиться и вставать вместе с солнцем, что дает жителям деревни возможность значительно сокращать расходы на освещение и отопление. Жила она в одном из тех домов, из окон которых, после сноса знаменитого особняка, где жил Камбасерес, открывался вид на площадь.

В ту минуту, когда барон Юло, высадив из экипажа кузину своей жены у ворот ее дома, говорил ей: «Прощайте, кузина!» — мимо них прошла и скрылась во дворе какая-то молодая женщина, маленького роста, стройная, миловидная, одетая весьма элегантно и благоухавшая тончайшими духами. Дама эта, без всякого заранее обдуманного намерения, единственно из любопытства — желая узнать, каков собою родственник ее соседки, мимоходом взглянула на барона; но на распутника ее взгляд произвел то волнующее впечатление, какое испытывает волокита-парижанин даже при мимолетной встрече с красивой женщиной, воплощающей собою, как говорят энтомологи, его desiderata[26], и он с мудрой медлительностью начал натягивать на руку перчатку, не торопясь сесть в карету, чтобы выиграть время и проводить взглядом молодую женщину, юбка которой весьма приятно колыхалась при движении, в чем, конечно, повинен был не этот коварный обманщик кринолин.

«Очень мила! — подумал он. — Вот женщина, счастье которой я охотно бы составил, потому что она составила бы мое счастье».

Когда незнакомка оказалась в подъезде корпуса, выходившего окнами на улицу, она краешком глаза, почти не оборачиваясь, взглянула на ворота и увидела барона: сгорая от страсти и любопытства, он буквально замер на месте. Он весь исходил восторгом, которым парижанки упиваются, как ароматом душистого цветка, где бы он ни встретился им. Многие красивые женщины, даже добродетельные и верные супружескому долгу, возвращаются домой в дурном настроении, если им не довелось во время прогулки собрать хотя бы маленького букетика таких воздаяний их прелести.

Молодая женщина легко взбежала по лестнице. Вскоре одно из окон третьего этажа растворилось, и в нем показалась незнакомка; но рядом с нею стоял мужчина, лысый череп которого и не очень гневный взгляд выдавали мужа.

«Ну и хитры же эти умненькие создания!.. — подумал барон. — Ведь она указывает мне дорогу в свою квартиру. Откровенно говоря, резвость подозрительная, особливо в этом квартале... Будем осторожны!» Сидя уже в коляске, он поднял голову, и супруги живехонько исчезли, словно физиономия барона произвела на них впечатление головы мифологической Медузы[27]. «Может быть, они меня знают, — рассуждал сам с собою барон. — В таком случае все понятно». Когда экипаж въехал на мостовую Музейной Улицы, он наклонился, чтобы еще раз взглянуть на незнакомку, и увидел, что она опять стоит у окна. Сконфузившись, что ее застали за созерцанием экипажа, в котором восседал ее новый поклонник, молодая женщина скрылась: «Узнáю от Козы, кто она такая», — решил барон.

Член Государственного совета произвел, как сейчас будет видно, глубокое впечатление на супружескую чету.

— Да ведь это барон Юло, мой высший начальник! — воскликнул супруг, отходя от окна.

— Послушай, Марнеф, значит, старая дева, которая живет с молодым человеком у нас во флигеле, в конце двора, в четвертом этаже, его кузина? Забавно, что мы узнали об этом только сегодня, и совсем случайно!

— Мадмуазель Фишер живет с молодым человеком?.. — переспросил чиновник. — Все это бабьи сплетни! Нельзя так вольно отзываться о родственнице члена Государственного совета, под дудку которого пляшет все министерство. Знаешь что, идем-ка обедать, я уже четыре часа тебя жду.

Обворожительная г-жа Марнеф, побочная дочь графа де Монкорне, одного из славных сподвижников Наполеона, была выдана замуж, с помощью приданого в двадцать тысяч франков, за мелкого чиновника военного министерства. Благодаря связям знаменитого генерал-лейтенанта, а последние полгода жизни — маршала Франции писарь этот был нежданно-негаданно возведен в должность старшего делопроизводителя канцелярии; уже речь шла о назначении его на должность столоначальника, как вдруг смерть маршала разрушила все упования Марнефа и его жены. За недостаточностью средств делопроизводителя, в руках которого уже растаяло приданое мадмуазель Валери Фортен (частью оно ушло на уплату его чиновничьих долгов, частью на обзаведение хозяйством перед свадьбой, а главное — на прихоти хорошенькой женщины, избалованной в доме матери и не желавшей отказываться от привычных удовольствий), супружеская чета вынуждена была сократить расходы на квартиру. Близость улицы Дуайене к военному министерству и центру Парижа соблазнила супругов Марнеф, и вот уже около четырех лет они жили в том же доме, где и мадмуазель Фишер.