Сосэки Нацумэ - ЗАТЕМ Страница 13

— Что слышно у тебя с работой?

— Гм, как сказать… Что-то предлагают, а в общем, ничего подходящего. Ещё некоторое время, возможно, придётся побездельничать. Буду искать не спеша. Как-нибудь образуется.

Хираока старался говорить спокойно, но Дайскэ понимал, как лихорадочно тот ищет работу, и решил пока не рассказывать о своей встрече с братом накануне. При данных обстоятельствах это могло бы ранить и без того уязвлённое самолюбие Хираоки. Заговори он первый о деньгах — тогда другое дело. Но с какой стати Дайскэ должен поднимать этот вопрос? Пусть даже Хираока осудит его за чёрствость. К таким упрёкам Дайскэ теперь нечувствителен. Да и вообще он никогда не относил себя к числу чувствительных, хотя три года назад счёл бы свою нынешнюю позицию нравственным падением. Но в то время он явно переоценивал роль моральных качеств. Как ни ловчи, латунь за золото не выдашь, так лучше сказать прямо, что это латунь.

У Дайскэ никогда не было бурных романов, он не бросался в волны, когда, натерпевшись страху, человек вдруг меняет свои взгляды. Довольствоваться латунью он стал в результате длительных размышлений особого свойства и собственными руками постепенно соскабливал с себя позолоту, которую терпеливо наносил отец. В ту пору отец казался Дайскэ чистым, как настоящее золото. Да и остальные взрослые тоже, по крайней мере, многие из них. Дайскэ мучился, стремясь им уподобиться, из позолоченного стать золотым. Но это было до тех пор, покуда он не распознал их истинную сущность. И тогда все его старания показались нелепыми и смешными.

Раз сам он изменился за это время, значит, изменился и Хираока, у него прибавился жизненный опыт. Раньше Дайскэ пошёл бы на ссору с братом, даже на пререкания с отцом, только бы не разочаровать друга. А потом отправился бы к Хираоке и, как говорится, ударяя в литавры, громогласно возвестил бы о своём поступке. Прежний Хираока, возможно, и ждал бы этого от Дайскэ, но тоже прежнего. Нынешний же Хираока вряд ли принимает нынешнего Дайскэ всерьёз.

Вот почему разговор о главном быстро прекратился, и до появления закуски они болтали о разных пустяках. Митиё наливала сакэ, слегка придерживая пальцами дно фарфорового графинчика.

Хираока хмелел и становился всё болтливее. Случалось, что он мог выпить сколько угодно и держался как обычно. Иногда приходил в радостное возбуждение, сквозившее в голосе, и делался весьма красноречивым, что так не похоже на пьяных. А то с особым удовольствием заводил речь о предметах очень серьёзных, горячо спорил или спокойно возражал собеседнику. В те времена они частенько сражались за бутылкой-другой пива, и Дайскэ всегда удивлялся, что с Хираокой куда легче спорить, если он чуточку выпьет. «Рассказать, о чём я думаю?» — начинал обычно Хираока, выпив рюмку сакэ. Тогда они были близки друг другу, не то что сейчас. И оба понимали, что пути к сближению найти не так-то легко. В первую же их встречу на следующий день после приезда Хираоки в Токио они почувствовали отчуждение.

Однако сегодня произошло чудо. Чем больше Хираока пил, тем сильнее напоминал прежнего себя. Сакэ пошло ему на пользу, парализовало нервы, усыпило недовольство, рассеяло тревогу, связанную с его нынешним материальным положением и всей жизнью. Появился пафос, в голосе зазвучали горделивые нотки.

— Я потерпел крушение. Но продолжаю работать. Намерен работать и дальше. Ты, кажется, смеёшься над неудачником?.. Не смеёшься? Впрочем, это неважно. Всё твоё отношение к этим делам не что иное, как насмешка. Можешь смеяться. Пожалуйста! Но ведь сам-то ты ничего не делаешь. Принимаешь мир таким, как есть, не хочешь проявить хоть каплю воли. Ни за что не поверю, что у тебя её нет. Она есть у каждого человека. Ты постоянно ощущаешь неудовлетворённость, я убеждён. А это и есть свидетельство воли. Я же своей волей хочу воздействовать на общество и получить явное доказательство того, что хоть в какой-то степени мне это удалось. Иначе жить не стоит. В этом я вижу смысл существования. Ты же бездействуешь, только размышляешь. Ты как бы разделил мир на две части: одна в тебе, другая вне тебя. Это тоже крушение. Ты спросишь почему? Всё дело в том, что свой душевный разлад ты в отличие от меня загнал внутрь и потому потерпел ещё больший крах, чем я. Но я не могу над тобой смеяться, как ты надо мной. Я бы хотел, но с точки зрения общества мне, в моём положении, непозволительно смеяться.

— Ну что ты, смейся, пожалуйста! Вся штука в том, что я сам над собой смеюсь, и уже давно.

— Это ложь. Верно, Митиё?

Сидевшая всё время молча Митиё мягко улыбнулась и взглянула на Дайскэ.

— Это правда, Митиё-сан, — сказал Дайскэ, протягивая чашечку, чтобы она налила ему сакэ.

— Ложь. Сколько бы жена тебя ни защищала, всё равно ложь. Смеёшься ты над собой или над другими, твой смех — в тебе. Поэтому нельзя тебе ни верить, ни не верить…

— Не надо так шутить.

— Это не шутки. Я говорю совершенно серьёзно. Прежде ты был совсем другим. Скажи, Митиё, кто станет сейчас утверждать, что Нагаи не преисполнен гордыни?

— Послушать тебя, так можно подумать, что именно ты преисполнен гордыни.

Хираока так и покатился со смеху. Митиё взяла графин и вышла.

Хираока поковырял палочками в тарелке и, громко чавкая, поднял на Дайскэ осоловелые глаза.

— Давно у меня не было такого хорошего настроения. А ты вот хандришь. Это никуда не годится. Стань прежним Дайскэ Нагаи! Это говорит тебе твой старый друг Цунэдзиро Хираока. Непременно стань! Берись за дело. И я возьмусь, потому что полон решимости! Берись!

Дайскэ был глубоко тронут, такая неподдельная искренность звучала в словах Хираоки. Ему хотелось видеть перед собой прежнего Дайскэ. И всё же у Дайскэ было такое ощущение, словно от него требуют вернуть съеденную позавчера пищу.

— Ты, когда выпьешь, только голос у тебя пьяный, а голова вроде бы ясная. Так что позволь и мне высказаться.

— Наконец-то! Теперь я узнаю прежнего Нагаи-кун!

Дайскэ сразу расхотелось говорить.

— Ты способен сейчас соображать?

— Разумеется. Главное, чтобы ты соображал, а обо мне не беспокойся. У меня голова всегда в порядке. — И Хираока посмотрел на Дайскэ совершенно трезвыми глазами. Убедившись, что Хираока и в самом деле не пьян, Дайскэ стал говорить:

— Ты упрекал меня в том, что я не работаю. Но я молчал, потому что упрёки твои вполне справедливы. И всё же работать я не собираюсь.

— Почему?

— Почему? Не по моей вине. По вине общества. Не сочти это преувеличением, но меня не устраивают отношения Японии с Западом. В мире не сыщешь другой страны, которая залезла бы в такие долги и тряслась, словно нищий. К тому же совершенно неизвестно, когда она сможет вернуть эти долги. Я не говорю о внешних займах. Их, предположим, ещё можно погасить. Не в этом дело. Но Япония всегда будет зависеть от Запада, что не мешает её стремлению войти в число перворазрядных держав. Во всех областях она тянется за этими державами, развивается, так сказать, вширь, а не вглубь. И это непростительное легкомыслие закончится трагедией. Лягушка никогда не дотянется до вола, как бы ни пыжилась, и в конце концов лопнет. Пойми, такое положение в стране отражается на всех и на каждом в отдельности. Давление Запада мешает нам свободно мыслить и с пользой работать. Получив куцее образование, человек работает до полного изнеможения и в результате становится неврастеником. Поговори с любым. Он, как правило, туп. Ему ни до чего, только до себя. Прожил день, и ладно. И что тут сделаешь, если люди до того вымотаны, что не в состоянии думать? Нервное истощение, к несчастью, постоянный спутник истощения физического. Более того, всё это ведёт к нравственному падению. Жизнь в Японии беспросветна. Сплошной мрак. И среди этого мрака — я один. Любое моё слово, любой поступок — всё бессмысленно. Я лентяй от рождения. Точнее, я был им, ещё когда мы общались с тобой. Просто в то время я всячески себя взбадривал, а ты, думая, что я способный, возлагал на меня большие надежды. Будь японское общество нравственно и физически здоровым, появилось бы сколько угодно дел, где я смог бы применить свои способности, появилось бы сколько угодно стимулов, могущих победить мою лень. И тогда я оправдал бы твои надежды. Но сейчас это невозможно. Если в этом смысле ничего не изменится, я буду принимать мир таким, как он есть, так, кажется, ты сказал, буду общаться с людьми, которые мне по душе, и тем довольствоваться. Не заставишь же всех думать, как думаю я.

Дайскэ сделал паузу, потом взглянул на несколько сконфуженную Митиё и спросил весьма дружелюбно:

— Что скажете, Митиё-сан, о моих рассуждениях? Хорошо ведь, что я такой легкомысленный и беспечный?

— Не понимаю, беспечный вы или просто чуждаетесь людей. А ещё я думаю, что во многом вы притворяетесь.

— В чём же это?

— Слышишь? — обратилась Митиё к мужу. — Он спрашивает в чём.