Грация Деледда - Элиас Портолу Страница 13

Но особенно распаляло его навязчивое воспоминание о том, как он возвращался в Нуоро после паломничества к Святому Франциску, и Элиас ничего с этим не мог поделать. Во сне ему почти всегда представлялась одна и та же сцена: он всем телом физически продолжал ощущать прикосновение Магдалины и ее руки; вспоминая ее слова, он чувствовал, что у него опять кружится голова от удовольствия и тревоги.

Элиас злился, но ничего с собой не мог поделать; по временам губы его повторяли обет, а мысли были совсем далеко, и тогда он проклинал себя, хотел даже себя поколотить, наказать, но одолеть себя так и не мог.

«Мой отец прав, — думал он. — Я самая настоящая размазня, скотина, дурак. С какой стати думать о женщинах, и тем более о той, на которую нельзя глаз положить? Разве нельзя жить по-иному? Мужиком нужно быть, мужиком, львом, а я ягненок, шалая овца. Что поделаешь? Таким уж я, должно быть, уродился. Была бы моя воля, я бы уж непременно уродился с сердцем из камня. Впрочем, как знать, со временем я, наверное, излечусь от этого безумия».

Эти мысли, однако, не могли утешить Элиаса, ибо он чувствовал, что его безумие продлится еще долго.

День ото дня нарастало у него в груди обостренное желание увидеть Магдалину, и, по крайней мере, в этом он был тверд. Его, правда, страшил день, в который Магдалина, Пьетро и тетушка Аннедда явятся для стрижки овец, и вместе с тем Элиас никак не мог дождаться, когда же он наступит, и ощущал вместе со страхом трепетный восторг от приближения желанного мига.

Накануне их прибытия ближе к вечеру Элиас заделывал проход в ограде овечьего выгона; с другой стороны ограды простирался лес, охраняемый дядюшкой Мартину Монне, сильваном. Где же был сам дядюшка Мартину? Элиас еще его не встречал, хотя дважды или трижды пытался его отыскать.

Неожиданно в тот вечер дядюшка Мартину вышел, наконец, из леса и приблизился к ограде. Старик был высоченного роста, с длинными рыжеватыми волосами и густой седой бородой; он был еще крепким и держался прямо; лицо его, все в грубых морщинах, казалось вылитым из бронзы. Он был величествен в своем темном одеянии, поверх которого носил куртку без рукавов из смазанной жиром кожи; и походил на доисторического человека. Элиас встретил его радостными восклицаниями, перескочил через стенку ограды и протянул руку старику.

— Какое счастье вас видеть, дядюшка Мартину! Я дважды вас искал. Как поживаете?

— Со свиданьицем! Да минуют впредь тебя беды наподобие той, что пришлось тебе пережить. Как поживаешь? Я сам — ничего; мне тут пришлось было отлучиться на какое-то время, — неторопливо отвечал дядюшка Мартину ровным звучным голосом.

Они устроились на изгороди пастбища и долго беседовали: им так много всего надо было сказать друг другу!

— В самый первый день, как я вернулся, — сказал Элиас, — вы мне приснились. Я был во дворе, у себя дома, притомился, малость выпил и заснул. И вы мне приснились: мы вот так, как сейчас, были перед этой оградой. Надо же, как сбываются сны!

— В самом деле, — согласился дядюшка Мартину, ничуть не удивившись.

Элиас не стал ему пересказывать свой сон от начала и до конца, а лишь спросил:

— А сами вы верите в сны?

— Что же мне тебе сказать? Не то чтобы сны сбывались сами по себе: просто часто случается так, что мы что-то предвидим, постоянно об этом думаем, и в конце концов нам это снится; потом это случается, а нам кажется, что сбылся сон, хотя это просто должно было случиться.

Элиаса еще раз восхитила мудрость дядюшки Мартину, но он покачал головой. Ему вновь вспомнился его сон на берегу Изалле: разве мог он предвидеть и желать того разговора, который потом у него случился с Магдалиной? Нет, ему казалось, что нет.

— Завтра, — сказал он, выждав немного, — завтра мы стрижем овец, дядюшка Мартину. Вы ведь придете к нам? Будет моя мать, мой брат Пьетро со своей невестой.

— Ах, да, я слышал, что твой брат собирается жениться. Хороша ли невеста?

— Да, кажется, хороша. Она красавица.

— Ну, этого мало. Красивые картины вешают на стенки, чтобы украсить дом. Жена же должна быть добродетельной, она должна прилепиться сердцем к мужу и не любить больше в мире никакого другого мужчины.

Элиас задумался и ничего не ответил. Было уже поздно, закатное небо бледнело, лес молчал в торжественной ночной тиши, нужно было возвращаться в хижину.

— Вы придете, дядюшка Мартину? Мы вас ждем, приходите непременно!

— Приду!

— Ну смотрите, вы дали слово! — напомнил Элиас и перескочил через стенку.

— Я всегда был человеком слова, Элиас Портолу. Передай от меня привет отцу.

— Хорошо. Доброго вам вечера!

— И тебе тоже!

Дядюшка Мартину не только сдержал слово, но и пришел спозаранку и помог пастухам уз подготовке к этому своего рода празднику. На востоке разгоралась пожаром утренняя заря, разливая золотисто-желтые потоки света по траве и камням пастбища; на западе лес молчал, чернея на бледно-сером фоне небес.

Дядюшка Портолу прокаливал на огне камень, чтобы делать джункату[11]. Элиас и дядюшка Мартину резали ягненка, крупного, как овца: они его ободрали, разрубили тушу на части и извлекли еще дымящиеся внутренности.

Вскоре после восхода солнца появился Пьетро вместе с женщинами. Они медленно приближались на подводе, которой правил Пьетро. Никто и не подумал пойти им навстречу, но Элиас почувствовал, как у него отчаянно забилось сердце. Магдалина ловко и проворно первой соскочила на землю, оправила одежду и помогла спуститься с подводы своей матери и тетушке Аннедде.

Пьетро принялся сгружать поклажу (тетушка Аннедда привезла в изобилии и свежего хлеба, и вина), а женщины направились к хижине. Магдалина, как никогда, была свежей и привлекательной: белоснежная вышитая и накрахмаленная блузка, юбка из темного ситца с небесно-голубой оторочкой подчеркивали ее прекрасные формы. Едва Элиас увидал ее вблизи себя, как пылающие глаза Магдалины взяли его в плен, и он почувствовал, что совсем пропал. Но и в этом сладостно-томительном смятении он нашел в себе силы подумать:

«Нужно сделать так, чтобы не оставаться с ней наедине, иначе мне крышка. Мне кому-нибудь надо открыться, чтобы тот человек всегда был со мной рядом и никогда бы меня не оставлял с ней наедине, если вдруг выдастся случай. Ах, я боюсь самого себя. Но кому открыться? Может быть, матери, отцу? Нет, это невозможно. Маттиа? Он не поймет. Тогда дядюшке Мартину!»

Он перевел дух. Дядюшка Мартину важно разглядывал с высоты своего роста невесту, пока дядюшка Портолу представлял ее наигранным и язвительным тоном:

— Эй ты, старый медведь, видишь, какая у Пьетро невеста? Ее зовут Магдалина, она умеет и прясть, и шить, и никто никогда не сказал о ней ничего плохого. Ты только посмотри на эту белую голубицу, разве ты не чуешь, какой аромат роз она источает? А это — Аррита Скада, старая голубка, ты видишь ее, Мартину Монне?

— Да, вижу.

— Добрый день! — поприветствовала его тетушка Аррита и с любопытством спросила: — А вы сами, часом, не из Оруне ли будете? И живете вы в угодьях такого-то?

— Я родом из Оруне, и живу как раз у него в угодьях.

— Потом поговорите! — прервал их дядюшка Портолу. — А сейчас пошли-ка пить джункату, поедим свежего творога. Поторапливайтесь!

— Солнце только что взошло — время пить джункату еще не пришло, — произнесла, смеясь, Магдалина.

— Дочь моя, — изрекла тетушка Аррита, — нужно есть и пить, когда тебя угощают, невзирая на солнце в небе.

— Ну что, Мартину Монне, ты слышал старую голубку? Ну, чем не ума палата?

Они вошли в хижину, где находились Маттиа, козленок и кот; потом к ним присоединился Пьетро, и все были в сборе. Женщины уселись на табуретках из пробкового дуба, Элиас, молчаливый, но не грустный, раздал всем ложки из овечьего копыта, дядюшка Портолу откупорил сосуды с джункатой и молоком. Дядюшка Мартину возвышался над присутствующими и упорно разглядывал Магдалину.

Поели и попили вдоволь; джунката была отменной, да и дядюшка Портолу оскорбился бы, если приглашенные не опорожнили бы малунес[12] полностью.

Сразу после завтрака принялись за стрижку: овец хватали, вязали, валили на траву, причем они даже не сопротивлялись; а Маттиа и Элиас их ловко стригли большими пружинными ножницами. Тут и там появлялись на земле груды лохматой и грязной шерсти, а разом похудевшие, освобожденные от пут овцы вновь принимались спокойно пастись.

Женщины, по обыкновению, занялись обедом, ягненка же должен был приготовить сам дядюшка Портолу. Магдалина упорно не желала оставлять Элиаса в покое, словно ее связывала с ним некая магическая нить, и всякий раз как он поднимал глаза, он встречался с ее взглядом, которым, казалось, она хотела его приворожить. Неожиданно они остались одни: Пьетро удалился в хижину, Маттиа погнался за овцой, оказавшейся более строптивой, чем остальные, а дядюшка Мартину отправился ему помочь.