Владимир Корнилов - Псих ненормальный Страница 13

— Питья нету.

— Поделюсь.

В предбаннике ко мне подплыла Варвара:

— Пойдете в соседний санаторий на двухсерийный советский детектив? Калерия Алексеевна тоже идет.

Виталька подмигнул: мол, Бог в помощь. Две чекушки оттягивали мое несчастное, слишком легкое для зимы и посуды пальтецо.

— Неужели пойдете? — спросил Весну, забыв поздравить с Новым годом.

Она робко пожала плечами, и я снова почувствовал, что она промерзла до самой середки. Впервые подал ей пальто и потом осторожно, словно могло взорваться, снял с вешалки свое.

Мы четверо уселись в темном кинозале. Непонятно, откуда в первый день года набралось столько зрителей. Я подумал, что у Витальки тоже в семье непорядок. Дома не задержался и клеит Варвару, которая не замужем, хотя доктор наук и могла бы кого-нибудь завести для утешения. У всех сложно. Мне стало не по себе. И еще эти чекушки оттопыривали пальто. Чего хочу? Зачем лезу к женщине? Может, у нее свое «в печали и радости»? Может, она не хочет на время... А кто хочет на время? Томка? Томка тоже не хочет. Томка за меня пошла бы, будь я хоть сколько-то надежен... Зачем охмуряю Весну? Написал ее и отваливай, а не приставай...

На экране советского разведчика забрасывали в немецкий тыл.

— Кажется, страшная чепуха, — шепнула Лера.

Справа сопел Виталька. Тискал Варвару. А ведь у всех у нас было по отдельной комнате.

— Ужасная чепуха, — повторила Лера.

— Пошли. — Я взял ее за руку.

— Если выберемся...

Сзади зашикали. Советский разведчик уже получал погоны немецкого лейтенанта. Мы вышли, тесно прижавшись, ее рука в моем кармане. Казалось, всех делов дойти до коттеджа. Я сжимал ее руку, с которой сползла вязаная перчатка (свои вчера оставил в кулинарии). Рука была податлива и плечо, что вкладывалось в мое, тоже, но, когда на повороте к пансионату я обнял женщину, она вся напряглась, как гребчиха, и мне показалось, что прижимаю к себе не субтильную преподавательницу английского языка, а металлическую статую спортсменки в парке культуры и отдыха.

Я взял ее под руку. Как ни в чем не бывало снова просунула свою ладонь в мой карман. Снова обнял, и снова меня оттолкнула.

— Давайте погуляем. Погода хорошая, — сказала спокойно.

Погода и впрямь была ничего. Снег свисал с веток, а звезды — с неба. Было тихо. Только поскрипывало под ее сапогами и моими ботинками.

— Не сердитесь... Вы жутко красивая...

Во мне что-то размякло, словно уже выпил. Но водка еще только булькала во внутренних карманах. Лера не ответила.

— Я, когда встретил вас у калитки, ахнул и потом написал по памяти... Неприятно?

— Непривычно.

— Хотите поглядеть?

— Да, но сначала еще пройдемся... — Она совсем по-девичьи пожала плечами и снова просунула руку в мой карман.

— Завтра ко мне приезжают отец, сын, муж...

Нужна ей моя живопись! Мы молча прошли по расчищенной аллее и повернули назад. Ее рука по-прежнему согревала мою.

В дверь коттеджа была всунута телеграмма: «Поздравляю люблю надеюсь». Я в сердцах ее разорвал.

— Покажите вашу работу, — сказала Лера. Наверное, думала, что никакой картины нету.

Я сбросил на койку пальто, забыв, что оно начинено четвертинками, и запоздало выставил их на стол, двух сиротливых свидетельниц моего краха.

— Раздевайтесь.

Она покачала головой.

Я принес с терраски картон. Самому было любопытно поглядеть.

— Вот. — Я прислонил его к платяному шкафу. — Сейчас плохо видно. Утром, если нет солнца, она лучше. Понравится — подарю. Осторожней, не вымажьтесь.

Пальто она не сняла, но очки достала. Я отошел в угол и смотрел на свою несчастную «Весну». Конечно, освещение было ужасным. Но снег и при электричестве выглядел неплохо, а синее пальто — просто здорово! Мне вдруг захотелось повторить все на настоящем холсте — метра полтора на метр. Точь-в-точь как здесь, только лицо подробней. И все назвать «Поражение». Мое. А чье еще?..

Лера молчала. Очки ее старили и, главное, приземляли. На картоне она была другая. Если бы меня написали так, я бы влюбился без памяти.

— Нравится, — сказала она. — Не умею объяснить, но, по-моему, очень хорошо. У меня в тот день было именно такое чувство: снег, я вхожу в калитку, и что-то должно со мной случиться. Может быть, очень хорошее, но я не уверена... Как вы догадались?

— Не догадался, а просто... Ну, сами понимаете...

— Значит, вы человек впечатления. Приглянулась женщина — тащите на холст... И ничего вы обо мне не знали. Увидели — и сразу в картину... Вы счастливый. Я у вас ее не возьму. А жаль. Повесила бы напротив тахты, смотрела бы на себя снизу вверх и все шла бы, шла... Не так уж люблю свое синее пальто, но у вас оно вышло красивым.

— Тогда выпьем за наши неудачи. — Я кивнул на две четвертинки, в своей одинокости похожие на детдомовских близняшек. Почему-то пришли на память Васькины девчонки, которых в глаза не видел.

— Не хочется. Устала.

Она ушла, а я выглотал обе, не закусывая. Нечем было.

9

На другой день с головной болью продолжал писать вид из окна. В поселок понаехало горожан в ярких нейлоновых куртках, вязаных шапках, и, пробегая мимо, они мне то и дело пачкали снег. Солнце на снегу выходило неплохо. Унылое зеленоватое солнце на унылом зеленоватом снегу. Забор за утоптанным снегом получался чересчур бурым, словно была не зима, а долгая мокрая осень. Я провозился до обеда. В раздевалке Лера, присев на корточки, укутывала своего детеныша в платок, кроличью шубку и шерстяной капор. Этот платок и шубка напомнили мне эвакуацию. Я тоже ходил на Урале перевязанным, только платок был поверх пальто. Мне стало неловко перед мальчишкой, и я вернулся в коттедж мучиться с забором.

Когда стемнело, спустился к морю, но прошагал всего километра два, чтобы не проморгать ужин. За моим столом сидели Виталька и его незапоминающаяся жена, а за длинным — Варвара со взрослым сыном и Лера без своего детеныша. У Витальки и его жены был вид усталый, а у Варвары — чересчур семейный. Она все перекладывала со своей тарелки сыну и еще подзывала подавальщицу, прося добавки. В Лерино лицо я не вглядывался, но по тому, как сидела, как держала вилку и как однажды, тряхнув головой, перекинула косую прядь, чувствовал, что ничего особенно скверного с ней не случилось.

Как всегда, быстро поев, я вышел в предбанник, и тут она меня нагнала.

— Куда пойдем? — спросила так, словно вчера не отталкивала меня на темной аллее, а потом в коттедже. — В соседнем поселке французский фильм. Только давайте пешком...

Она опять сунула ладонь в мой карман, и мы двинулись бодро, словно были совсем юными, дружили с детства и во всем доверяли друг другу.

— Мои уехали, — вздохнула она, и ее пальцы, освободясь от перчатки, переплелись с моими.

Мы ведь не дети, хотел сказать, но вместо этого спросил, давно ли она замужем.

— С пятого курса... Но чуть на первом не выскочила...

— Родители не пустили?

— Нет, просто слишком красивым был. Испугалась...

— А на пятом расхрабрились?

— Этот другой. Очень верный. Настоящий.

Мне показалось, она заклинает себя.

— Очень настоящий. Только все время молчит.

— Не нравится, что вы здесь?

— Да, и здесь, и в институте...

Значит, он молчит, а она замерзает... А мне как быть?

Мы вошли в поселок в начале десятого. Никаких сеансов уже не было, оставался ресторан. В зале сидело несколько флотских офицеров с женами (или дамами?), несколько жлобов с девахами и несколько пар из профсоюзных санаториев. Лера была лучше всех, но на нее даже не оглянулись. Оркестр — электрическое трио — казался сонным. То и дело скрывался за желтым шелковым занавесом, и тогда кто-нибудь из официантов включал телевизор. Показывали новогоднюю чушь.

Официантов было больше, чем ужинающих. Наверно, стажировались. Вполне приличные парни. Один, правда, успел оплешиветь, но зато сразу подлетел с меню, словно я уже выложил чаевые, и тотчас все принес.

Под электрическую музыку плыли, тесно обнявшись. Но уже я однажды сорвался на ресторанных танцах, потому налегал на гурджаани.

Мы сидели до конца, до последнего электрического вальса, потом прошли по спящему поселку до станции и еще долго ждали поезда. На платформе дуло. Лера грела обе руки в моих карманах, не пугаясь пассажиров. То ли захмелела, то ли впрямь была с вывертом.

Мы остались в тамбуре, и вдруг она положила руки мне на плечи. Но, когда потянулся к ней, руки сразу ожелезнели.

Фу-ты ну-ты... Я отстранился. Тотчас ее руки ослабели, и она погладила меня по щеке.

(Зачем помню мелочи? Меня всегда раздражала неполнота близости. Но все якутские месяцы в палатке перед сном прокручивал в мозгу эти дурацкие подробности, и они вытравились в памяти, как на цинке.)

10

На другое утро возле столовой она схватила меня за руку и вновь спросила, куда пойдем.

Мы спустились к морю. Погода была дрянная. С ночи пошел дождь, потом опять снег, а сейчас, в десятом часу, валил снег с дождем. Не то что торчать на берегу, даже гулять по шоссе было безумием. Зато на берегу никого не было. Она вяло сопротивлялась, ее губы скользнули по моим и уткнулись мне в шею.