Михаил Козаков - Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы Страница 13

Эти трое только сегодня заняли два наилучших номера в «Якоре», и Абрам Нашатырь, просматривая их паспорта, прочел в них те же три фамилии, которые вот уже целую неделю выцветшими на солнце большими, красными буквами афиш извещали всех жителей Булынчуга о завтрашнем интересном концерте.

Эти трое были московские артисты. Один из них — бритый, с темными, большими зрачками, с густой волной седых полос — ел медленней остальных, часто откидываясь на спинку стула и обводя неторопливым и внимательным взглядом посетителей «Марфы».

Иногда он наклонялся к своим спутникам, короткими и меткими фразами делился с ними впечатлениями, и сидевшая почти вплотную к нему Елена Ивановна слышала его приятный грудной голос, слегка протяжные, но круглые, как кольца, сочно произносимые слова.

Второй из артистов — худощавый, со смуглым, цыганского типа лицом и курчавой узкой головой, — оживленно и часто смеясь, разговаривал со своей молодой и красивой спутницей, называя ее на «ты» и «Элен», и Елене Ивановне было почему-то приятно, что у этой красивой артистки и у нее — одно и то же имя.

В антракте рыжий виолончелист наклонился к пианино и прогудел:

— Если я кому-нибудь завидую в этом… заведении, так вот этим троим. У них жизнь в прислугах ходит! И можешь

сколько угодно шуметь, а они твой крик своей тишиной покроют… У них шум в жизни особенный!… Образованные, конечно: не то, что мы с вами!

Исаак Моисеевич устало пожал плечами: даже и ему сегодняшний вечер отдавил плечи непосильным грузом.

Тусклое и серое, как известь, лицо Елены Ивановны покрылось вдруг минутными лишаями краски: о, как возненавидела она сейчас рыжего виолончелиста, видевшего в ней только тапершу в этом душном кафе!… О, будь проклят сегодняшний тяжелый и жестокий вечер!…

И когда она услышала за своей спиной мягкое и чуть тоскливое:

— Ici tout le monde boit et se rejouit, mais je vois ici seulement des visages tristes et malheu-reux!… — она вдруг обернулась и, дрожа всем телом, запинаясь, сказала:

— Mais ici il у a des fiers, fiers dans leurs souf-frances!…

— О-о-ох!… — изумленно вскрикнул изумленный виолончелист. Он был поражен теперь не меньше, чем во время дикого убийства ничем не провинившегося попугая.

— А-а-а?! — не мигая, смотрел он на Елену Ивановну. — Вы умеете?…

Девушка была бледна, а плечи и руки ее лихорадочно дрожали. Она не знала теперь, почему вдруг ворвалась в чужой разговор: то ли толкнула ее на это тоскливая певучая фраза седоволосого артиста, то ли противен был в своей грубости всегда пахнущий чесноком рыжий виолончелист…

Турба и сидевшие за столиком с любопытством рассматривали девушку.

— Вы правы, конечно, милая моя, — услышала она тот же певучий и ласкающий голос. — Но и я был прав, — обращался уже к своим спутникам актер. — И я был прав, когда говорил вам, что человека можно узнать только тогда, когда между вашими и его глазами — не меньше метра…

— И когда у обоих свободны языки!… — рассмеялся худощавый артист.

— Пригласите девушку к столу… она, очевидно, из интеллигентных, — шепнула седоволосому соседу красивая артистка. — Нет, постойте, — я… Это может оказаться очень интересным. Особенно вам, — такому же большому психологу, как и артисту!…

Она громко сказала:

— Мы очень просим вас отдохнуть за нашим столиком. Мы — ваши коллеги: мы — актеры…

И ее синие молодые глаза были ласковы и лучисты, — Елена Ивановна искала тепла: она робко и застенчиво кивнула головой.

Когда, через четверть часа, Абрам Нашатырь вошел в зал, он увидел, что вместо девушки сидел за пианино худощавый артист, а за столиком — раскрасневшаяся Елена Ивановна.

— Что это значит? — удивленно спросил он у Розочки. Она улыбнулась.

— Это — артисты. Они пригласили ее поужинать с ними, а этот пианист, — это он на афише! — сел позабавиться вместо нее. Ой, как он играет! Нашим музыкантам стыдно вместе с ним…

— Та-ак… — словно растерявшись, протянул Абрам Нашатырь. Та-а-ак. Они даже пьют теперь вместе с ней пиво, — ну, пусть себе пьют.

И он отошел в сторону… чтоб через несколько минут вновь уже заинтересоваться, как и все тогда в зале, тем, что неожиданно приключилось за этим столиком.

Но пока его не покидала, как и все это время, упрямая мысль о требованиях крепко осевшего у него в доме брата, Немы…

Крутой и настойчивый, Абрам Нашатырь не знал теперь, как избавиться от Немы; в угрожавшем и шантажировавшем его калеке он уже не видел брата, и Нёма стал для него злейшим врагом.

«Напился пьяным, проигрался сегодня в карты и распутствует теперь с девкой в саду. Зверюга, циркач!…» — Абрам Нашатырь чувствовал от охватившей его злобы внутреннюю колющую дрожь.

Часы пробили одиннадцать с половиной; еще полчаса, -и можно будет вместе с Марфой Васильевной подсчитать сегодняшнюю обильную выручку.

И вдруг — прыгающий, как мяч, взрыв раскатистого хохота, чей-то жалобный заплетающийся стон, шум от опрокинутого стула, голоса: «Вот ужас… фу! безобразие!… она чересчур выпила», и опять оглушительный смех.

— Что такое? опять скандал?… — Абрам Нашатырь бросился на шум.

— Леночка… Леночка… я не переживу… простите меня! — И мимо него, пошатываясь и рыдая, цепляясь за стулья, пробежала на кухню, закрыв руками лицо, Елена Ивановна.

— Фу, скандал… Несчастная… Вот приключение… — красивая артистка, натягивая спавшее с плеча платье, поспешно направилась к выходу.

— Обыкновенная история с обыкновенными последствиями…

Седоволосый актер криво усмехнулся.

— Ха-ха-ха!… — хохотал, багровея, рыжий виолончелист. -Они ее в свою интеллигентную компанию… ха-ха-ха!… разговоры порядочные, угощение… ха-ха-ха!… а она возьми и… неприличие громко при всех… Ой, я не могу больше!…

— Она больна, очевидно… — мягко сказал актер. — Бедняжка!… Она только что рассказывала про свою убитую мать… она боялась встречаться тут с каким-то человеком, похожим на того самого убийцу… Ах, бедняжка!

— По-французски сначала… ха-ха-ха!… а потом вдруг — звук по-деревенски!… Ой, не могу!… — не унимался виолончелист. — Поэзия в прозе… ха-ха-ха!…

…И когда пробегала по кухне, опьянев с непривычки от пива и раздавленная, казалось, непоправимым своим, оскорбительным для других поступком, — отчего-то схватила лежавший на табурете топор и горячую, полную воды кастрюльку и бросилась бежать в сад. Горячая вода, выхлюпнувшись, ошпарила ногу, и уронила Елена Ивановна кастрюльку, а топор крепко зажала в окостеневших руках.

Шарахнулась в сторону, наткнувшись сначала — у самого дома — на какую-то женщину, оправлявшую юбку, а потом — в темной аллее — на Нему, которого теперь не узнала.

Он увидел в ее руках блеснувший топор и отскочил в сторону. А когда она, громко рыдая, побежала в глубь сада, неслышно прыгал за ней на костылях — от пьяного любопытства.

… Было двенадцать, и кафе закрывали.

— Отец! — сказала растерянно Розочка, — Отец, надо найти ее… Елену Ивановну. Я боюсь за нее!

Но он и сам уже собирался это сделать: вот удобный случай, чтобы отказать этой скандальной девушке от места…

А когда кто-то из кухни сказал ему, что пианистка схватила, убегая, топор, — Абрам Нашатырь поторопился.

На первой же аллее он столкнулся с торопливо подпрыгивающим братом.

— Абрам!… — запыхался Нёма, — Абрам!… Что случилось м?! Она повесилась… Ей-богу!

— Где?! — воскликнул Нашатырь.

— Там, где вешают белье… возле самого сарая… Я сам все видел, Абрам… все сам!…

— И ты ей не помешал, Нёма?… — тихо сказал Абрам Нашатырь. — Почему?…

Он волновался.

— Я не хотел мешать ей, Абрам… Это — такой удобный случай для нас обоих… Идем… позовем людей, милицию… чтобы ее сняли…

— Стой! — сильно сжал его руку брат. — Покажи мне, где она… идем вместе.

И Абрам Нашатырь, не отпуская руки, потащил за собой Нему.

— Как… как ты видел, Нёма?… Расскажи…

— Она бегала по саду, я — за ней: мне было интересно, Абрам, почему у нее топор вдруг в руке.

— Ну?… Ну!…

— Она два раза бросалась на мокрую землю и выла, как собака перед чьей-то смертью… Подожди, не прыгай так скоро, Абрам: ты забыл, что у меня только одна нога…

— Ну… Ну?! рассказывай же!…

— Я и рассказываю… Потом она побежала вдруг, как сумасшедшая, вот сюда, к сараю, и я — за ней. Только не мог уже догнать… а очень близко чтоб быть — боялся. Ты видишь, какая луна на открытом месте? Ну, так вот, с этого самого места я увидел: перерубила она топором веревку, что для белья, быстро… веревку на вот тот большой крюк, что для весов у тебя приделан…

— Она бешеная, Нёма… Бешеная!… — глухо бормотал Нашатырь.

— Ну да, Абрам, и на здоровье для нас обоих… Ящик там какой-то у сарая стоял, — так она этот ящик под ноги себе подставила, полезла на него… петлю сделала… и вообще все, что полагается, Абрам… Прощайте, — хотел я ей крикнуть, -так только сил у меня не хватило… Ну, пусти мою руку: я вешаться не собираюсь…