Эрнст Юнгер - Годы оккупации Страница 13

Вечером к нам явились на постой солдаты и два офицера одного шотландского полка, их устройство я предоставил хозяйке дома.

Услышал, что вчера произошел долгий разговор, во время которого оба офицера — один из них был сыном лорда Александера,[66] высказали не только свое возмущение такими вещами, которые действительно никоим образом не могут быть оправданы, но и наговорили много несправедливого в отношении немецких военных и немецкой армии. Я это предвидел.

При желании можно составить список обвинений, которые предъявляются побежденному. Вот и на этот раз была повторена история о гарнизоне, который вывешивает белый флаг с тем, чтобы вновь открыть огонь, когда нападающие выйдут из укрытия.

В неразберихе, особенно если погибли командиры, такое всегда будет происходить снова и снова, причем это никогда не основано на предварительном сговоре. Нападающая сторона всегда склонна забывать об осторожности. Именно при таких обстоятельствах и я получил ранение, это случилось 22 марта 1918 года при атаке на шотландские позиции. Их занимал как раз тот самый полк, к которому принадлежали оба наших постояльца — Аргайлские и Сузерлендские горцы. По поводу подробностей, изложенных мною в моих военных дневниках, у меня завязалась переписка с их командиром полковником Хатчинсоном.

Просматривая его письма, я натыкаюсь на такие фразы, как например:

«Your book will remain as a permanent and worthy memorial to the heroism and doggednes of German storm troops. It is more than possible that we may have had contact with one another. It would have been a pleasure to me to meet you on the Western Front, even in conflict».(Ваша книга навсегда останется достойным памятником, увековечившим героизм и стойкость немецких ударных частей. Очень может быть, что мы с Вами уже сталкивались. Мне было бы приятно знать, что мы встречались с Вами на Западном фронте, пускай даже как противники (англ.).)

Это кануло в прошлое; да и в те дни уже представляло собой реликт даже в Европе.

Утром, когда Перпетуя прибирала комнату, в которой они ночевали, я обнаружил там на платяном шкафу заряженный автомат, не замеченный мною ранее. Я забрал его оттуда и утопил в пожарном пруду вместе с предыдущими. Возможно, Хатчисон над этим бы еще посмеялся.

На столе появилась первая черешня. Столь ранний для наших мест срок ее созревания объясняется тем, что эта черешня выросла на последней зеленой ветке засохшего дерева: отпрыски декаданса.

Пополудни в Лоне и Нейвармбюхене при прохладной и пасмурной погоде, время от времени — короткие летние дожди. В такие дни раннего лета земля так и налита соками. Среди высоких лугов и ржаных полей островками вздымаются напоенные свежей влагой живые изгороди и рощи, из которых доносится крик кукушки. Деревни утонули в зелени дубов; лишь кое-где в ней уголком просвечивает стена дома под островерхой крышей. В этой стихии ощущение родины так живо, что ты купаешься в нем, как рыба в воде.

Впервые за время оккупации к нам отважился наведаться через дорогу Вильгельм Розенкранц. Обменявшись кошмарными историями, мы заговорили о дымянке, фумарии, которая раскинулась в своей болезненной красе у меня на письменном столе над рукописями. Увлекшись ее разглядыванием и изучением, я, вместо того чтобы работать, потратил на это все утро. Она относится к тем сорнякам, которые украшают собою сад и которых мне было бы жаль лишиться. Название этого растения очень к нему подходит, оно действительно похоже на дым, его нежные веточки вьются над землей фиолетовой дымкой.

Ужиная в саду под большим буковым деревом, мы беседовали о надгробии Эрнстелю, которое я собираюсь заказать в Карраре. Затем о мантических сновидениях, которые я не записываю; лучше бы их не видеть.

Мне приснилось, что я пришел к Катальфамо. Рядом был «старший друг и начальник», и этот обобщенный тип, меняясь словно хамелеон, принимал обличье многочисленных знакомых, которые выступали в отношении меня в этом качестве на протяжении моей жизни и которым я был многим обязан.

Затем я увидел отца в белом лабораторном халате. Я вошел в дом, мы оба очень обрадовались, встреча была сердечной и трогательной. Эта сцена затем повторилась еще раз, словно в ней было что-то важное, что обязательно нужно запомнить.

Часто мне кажется, что мертвые с годами становятся мудрее и добрее; они растут посмертно, укорененные в нашей душе; истинное кладбище, истинный погост — это мы сами. Они хотят покоиться в наших сердцах. За это они нам благодарны, и это отношение придает силы семьям и народам в их странствии через времена.

На торфяниках, где я затеял выемку торфа, поскольку маловероятно, чтобы нам выдали на зиму уголь. Трудоемкая работа. Единственным орудием служит торфяной заступ — длинное широкое лезвие в форме лопаточки для торта с рукояткой, как у заступа. С его помощью режут торф, причем сперва вырезают длин-

ные полосы, из которых затем нарезают кирпичики. Один человек стоит в яме и срезает стенку, которая напоминает черную губку. Время от времени он затачивает заступ на точильном камне. Он подает заступом срезанные куски двум другим работникам, как пекарь горячие хлебы, вынутые из печи, а те складывают эти куски в кучи. Эта работа называется «шпекование» (speken), кучи шпекуются в восемь слоев и через несколько недель перекладываются уже в двенадцать слоев. При этом кирпичики из нижних слоев не только перекладываются наверх, но еще и переворачиваются другим боком кверху. В дождливые годы приходится и еще раз перебирать каждую горку; тогда их уже складывают по сто штук в форме улья, причем решетчатыми слоями, для того чтобы они пропускали ветер и солнце. Когда я принимаю участие в работе, то бываю вознагражден тем, что иногда мне попадается добыча — редкие торфяные жуки. Происхождение слова speken — неизвестно; полагаю, что оно связано со speichern (складывать для хранения).

При этом занятии заглядываешь в самые сокровенные глубины торфяника. Его волокнистое нутро темно, до отказа пропитано водой и тяжело как свинец. Вид его дает представление о том, какие громадные запасы воды связывают торфяные болота, и о той опасности либо высыхания, либо наводнения, которая грозит нам, если мы нарушим природные свойства этих родниковых почв.

Работая на торфяниках, ты больше удаляешься от жилья, труд здесь таинственнее, чем на поле. Чаще можно видеть именно стариков, в одиночестве перекладывающих торфяные кучи. Там есть свои особые тайны. Торфяные болота относятся к числу великих мировых архивов. По своему богатству торфяники сопоставимы с царскими гробницами; это одна из причин, почему они оказываются под угрозой во времена оскудения. Они подвергаются потребительскому расхищению ради простого достижения ускоренного оборота, который людям с мышлением поденки представляется богатством. Уже надвигаются машины, экскаваторы и узкоколейки. Здесь лучше была бы особая обработка поверхности, при которой она покрывается зелеными лугами.

А вот старик-крестьянин сказал мне как-то: «Торфяник должен оставаться торфяником», мудро выразив порядок вещей в одной краткой формуле. Это лежит за пределами всяческой теории, и в первую очередь теории экономической.

Вот уже и бузина за окном моего кабинета начала расцветать белыми блюдцами соцветий. Матушка клала эти ароматные кругляшки в тесто и пекла с ними сладкие пироги; получалось нечто божественно благоуханное.

Из моего окна взору открывается прекрасный вид на сплошные поля, деревья и крестьянские дома; можно представить себе, что он не менялся на протяжении веков. Трансформаторная будка на заднем плане не мешает; по форме она напоминает древнюю сторожевую башню.

Биографии. На первый взгляд текст доступен всякому, как открытый для широкой публики королевский сад. Хотя в нем встречаются деревья, растения и мифологические фигуры, имена которых знакомы лишь образованному человеку, но их формы доставляют радость всем, включая даже самых простых людей. Затем там есть ротонды, крытые аллеи, галереи, с которыми для узкого круга связаны воспоминания о давно отшумевших празднествах, их огни отгорели и мелодии отзвучали. А среди этих людей опять-таки найдется два-три человека, которым понятны намеки и образы, спрятанные в укромных уголках. И может статься, автор вырезал где-то себе на память тайные руны, которые среди живой материи чудесным образом прирастают особенным смыслом, недоступным никому постороннему. В этом заключается ирония и утверждение неотъемлемого права собственности, что, однако, не умаляет, а напротив, лишь повышает ценность написанного для других людей.