Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1) Страница 13

— Между нами говоря, дружок, — признавался мой тогдашний многоопытный ментор, — на вечеринках миссис Ньюком собирается далеко не лучшее общество. Да и сама она отнюдь не блещет воспитанием. И все-таки у своего банкира надо бывать — это производит хорошее впечатление. Раз приглашают, загляни этак минут на пять, очень тебе советую!

И я изредка заглядывал, хотя обхождение хозяйки заставляло меня думать, — может быть, и зря, — что ей отлично известно о тех тридцати шиллингах, которые остались на моем счету в их банке. В течение этих двух-трех лет мистер Хобсон Ньюком не раз при встрече приглашал меня в гости, если в тот день или на следующий за столом у них оставалось свободное место, и я волен был принять или не принять его приглашение. Впрочем, посещая, эти обеды, вы, так сказать, не многим обязываетесь. Подобное лондонское гостеприимство не связывает духовными узами гостей и хозяев. Ваш белый жилет заполняет собой брешь за столом, и вы удаляетесь, хорошо наполнив желудок в благодарность за оказанную услугу.

— Милый мой, — говаривал мой добрый старый дядюшка, — если бы мы не вправе были обсуждать людей, чью хлеб-соль мы едим, вообрази, как скучен и нем стал бы Лондон. Самые приятные воспоминания сохранились у меня о тех вечерах, когда после званого обеда мы усаживались en petit comite [12] и перемывали косточки ушедшим. Сегодня тебе, завтра мне, mon cher [13], почему бы и нет? Неужто ты думаешь, я не знаю, что моим друзьям известны мои слабости и причуды? А раз так, я отдаю себя на их суд de bonne grace [14]. Entre nos [15], Хобсон Ньюком — неплохой человек, но уж очень вульгарен, и жена у него — совсем ему под стать.

Раз в год леди Анна Ньюком (о которой мой ментор говорил куда осторожнее, — я заметил, чем знатнее был человек, тем осторожней и уважительней отзывался о нем майор Пенденнис), итак, раз или два в году леди Анна Ньюком открывала свои залы, чтобы устроить в них концерт или бал; и тогда — все равно был то бал или концерт — в гости к ним съезжалась вся знать, а отчасти и люди нетитулованные, и улица перед их домом была запружена экипажами. Миссис Ньюком тоже давала балы и концерты, но в пику невестке, у которой обычно выступали итальянские певцы, на ее вечерах исполнялась лишь английская музыка. "Для меня и отечественная музыка хороша", — говорила она.

По правде сказать, эти дамы не очень-то жаловали друг друга. На Брайенстоун-сквер были не в силах пережить превосходство родственников с Парк-Лейн, и список именитых гостей, собиравшихся на вечерах милейшей Анны, наполнял завистью сердце милейшей Марии. Разные есть люди на свете. На одних титул и житейские блага производят столь сильное впечатление, что они тут же падают на колени и начинают поклоняться их обладателям. Другие же воспринимают чужое благополучие как личную обиду: стоит им завидеть экипаж богача, как они принимаются кричать и улюлюкать. Миссис Ньюком, насколько мне позволяет судить мой скромный житейский опыт, не просто завистлива, но возводит свою зависть в принцип. Она считает ее проявлением честности и гражданской независимости. Уж она-то не станет унижаться перед какими-то спесивыми аристократами. Она — дочь стряпчего и жена коммерсанта, у нее все по-простому. Бедненький Брайен, ее деверь (пусть не обольщается — в Лондоне все все знают), не успеет прийти из банка, как уж будь любезен ухаживать за жениной родней и увиваться за разными господами из Мэйфэра, когда ему, может, хочется посидеть с приятелями. Нет, ей не свойственно такое глупое тщеславие. Подобные суждения она без утайки высказывала каждому из своих знакомых почти в каждой беседе. Разумеется, наши дамы не находили удовольствия в обществе друг друга. Иным людям вечно мерещится в титулованных особах наглое высокомерие, другие же упорно утверждают, что все священники — лицемеры, сторонники реформ — негодяи, чиновники — казнокрады, и так далее. Миссис Ньюком, без сомнения, не считала себя лицом предубежденным, а напротив, казалась себе женщиной честной, независимой и возвышенного образа мыслей. Обе дамы командовали своими мужьями, которые были людьми слабовольными и, как все мужчины в этой семье, по правде сказать, легко подчинялись женщинам. Поэтому, если сэр Брайен Ньюком голосовал за торийского кандидата от Сити, то мистер Хобсон Ньюком поддерживал сторонников реформы; если Брайен сидел в палате общин среди умеренных консерваторов, то Хобсон разоблачал предателей и обрушивал такие громы на развращенных аристократов, что все налогоплательщики Мэрилебона были вне себя от восторга; а когда леди Анна со своим мужем и многочисленными чадами приняла доктрину Высокой церкви и стала соблюдать великий пост, миссис Ньюком подняла крик об угрозе папизма и покинула часовню, где у них было постоянное место, едва тамошний проповедник вышел на кафедру в стихаре.

Бедный озадаченный Ханимен! Поистине то был для тебя скорбный день, когда ты взошел на свою хорошенькую кафедру с благоухающим носовым платком (и не менее усладительной проповедью), в своем свежевыглаженном, таком чистеньком, таком опрятненьком стихаре, который, по твоему убеждению, так шел тебе! Какой ужас отразился на твоем лице и с какой растерянностью пригладил ты свои кудряшки украшенной перстнями рукой, когда увидел, как миссис Ньюком, от которой тебе перепадало не меньше двадцати пяти фунтов в год, воззрилась на тебя со своей скамьи, схватила за руку мистера Ньюкома и, распахнув дверцу семейной ложи, зонтиком выгнала оттуда всех своих отпрысков, удивленных, но в общем-то обрадованных, что их уводят с проповеди, а потом еще послала Джона через всю церковь за сумкой с молитвенниками! Да, не одного хорошего обеда лишился Чарльз Ханимен из-за этой злосчастной рясы! Зачем только глава их епархии предписал ему так облачиться? И Ханимен стал ходить с видом мученика — любо-дорого смотреть. Если б назавтра его должны были отдать на растерзание хищникам, и тогда бы он не проявил столько кротости и трогательного смирения перед своими мучителями. Но я забегаю вперед. В те давние времена, о которых идет речь, а было это лет двадцать тому назад, ни одному священнику не взбрело бы в голову читать проповедь в стихаре; те, кто прежде отваживался на это, мигом, караемые суровой десницей закона, исчезали с кафедры, как черт проваливается в коробочку. Чарльз Ханимен читал тогда свои изящные проповеди в роскошной шелковой мантии магистра искусств, которую вместе с чайником, наполненным золотыми монетами, получил в подарок от благодарной паствы прихода Лезерхед.

Однако, дабы читатель не подумал, что обида на миссис Ньюком за выказанное ко мне пренебрежение заставляет меня преднамеренно рисовать эту богатую и добродетельную даму в неблаговидном свете, я постараюсь в точности, насколько позволяет память, привести здесь отзыв одного ее родича — мистера Джайлза, эсквайра, которого мне посчастливилось встретить за ее столом и который, когда мы вместе возвращались с Брайенстоун-сквер, изволил весьма откровенно беседовать со мной о только что покинутых родственниках.

— Хороший был обед, сэр, — сказал мистер Джайлз, попыхивая взятой у меня сигарой и явно настроенный на самый светский и общительный лад. — Стол у Хобсона Ньюкома отменный, не припомню, чтоб у кого был лучше. Вы, я заметил, скушали только одну тарелку черепахового супа. А я всегда на него налегаю, особенно в этом доме: я ведь знаю, откуда они получают провизию. У нас с Хобсоном один поставщик — устричная компания в Сити, и уж в чем-чем, а в черепаховом супе мы толк знаем. Нам его только подавай! Да, неплохой был суп! Вы, очевидно, начинающий адвокат, молодой ходатай или что-нибудь в этом роде. Я догадался потому, что вас посадили на дальнем конце стола и не обращали на вас внимания. Там и мое место. Я родственник, и, когда у них за столом остается незанятое место, Ньюком приглашает меня. Вот сегодня встречает он меня в Сити и говорит: "Том, говорит, сегодня в половине восьмого у нас обед. Приходи к нам, да прихвати с собой Луизу, мы ее уж бог знает сколько не видели". Луиза — это моя жена, сэр, сестра Марии; из нашего дома он ее и взял. "Нет, Хобсон, отвечаю, Луиза нянчит восьмого", — у нас ведь их восемь, сэр. А по совести вам сказать, сэр, моя супруга ни за что к ним больше не пойдет. Не выносит она всего этого. Покровительственный тон миссис Ньюком хоть кого выведет из себя. "Так вот, говорю, старина Хобсон, от хорошего обеда кто откажется? Я приду, а уж Луизу уволь — не захочет она, — то есть не сможет!"

Пока мистер Джайлз, заметно воодушевленный кларетом, чистосердечно выкладывал эту историю, его спутник, мистер Артур Пенденнис, размышлял о том, как он, встретившись нынче днем с мистером Ньюкомом на лестнице клуба "Мегатериум", принял приглашение на этот обед, от которого так решительно отказалась миссис Джайлз.

— Я человек бывалый, что ни говорите, — продолжал разглагольствовать ее супруг. — Неужто я стану обращать внимание на всякие раздоры между женщинами? Миссис Ньюком со своей невесткой вон тоже не больно дружат. Я знаю, Мария вечно старается как-нибудь ее поддеть, величает ее гордячкой, аристократкой и награждает другими такими же прозвищами. А моя жена говорит, что Мария изображает, мол, из себя эдакую радикалку, а ведь не пригласит нас в те дни, когда в доме бывают баронет с супругой. "Ну и что с того, Лу, душечка, — отвечаю я ей. — Я и не жажду встретиться ни с леди Ньюком, ни с лордом Къю, ни с кем из них". Кью — странное имя, не правда ли? Отчаянный франт этот молодой лорд Кью, невозможный повеса! Юношей я служил клерком у Ньюкомов, еще во времена старой госпожи и мистера Ньюкома — отца обоих братьев, — достойней человека не сыскать было на всей лондонской бирже. — Тут мистер Джайлз, увлеченный этой темой, приступил к подробному изложению истории фирмы.