Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев Страница 14

– Скажи еще раз, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

– А ты постараешься не умирать?

– Да.

– Что говорил доктор?

– Да ничего особенного…

– Но хуже тебе не стало?

– Нет, – солгал он.

– Тогда выпьем еще по одному мартини. Ты знаешь, я до тебя никогда не пила мартини.

– Знаю. Но теперь здорово пьешь.

– А лекарство тебе принимать не пора?

– Пора, – сказал полковник. – Лекарство пора принять.

– Можно я тебе его дам?

– Да, – сказал полковник. – Можно.

Они всё сидели за столиком в углу, и какие-то люди приходили в бар, а другие выходили. У полковника от лекарства слегка закружилась голова, и он ждал, пока это пройдет. «Каждый раз одно и то же, – думал он. – Черт бы его побрал, это лекарство!» Он видел, что девушка наблюдает за ним, и улыбнулся. Это была привычная, испытанная улыбка, которой он пользовался вот уже пятьдесят лет, с тех пор как улыбнулся впервые, и она до сих пор ему не изменяла, как дедушкино охотничье ружье. Ружье, наверно, взял старший брат. «Что ж, он всегда стрелял лучше меня, – думал полковник, – ружье принадлежит ему по праву».

– Слушай, дочка, – сказал он. – Ты только из-за меня не расстраивайся.

– Я и не расстраиваюсь. Ни чуточки. Но я тебя люблю.

– Тоже не бог весть какое занятие, правда? – Он сказал oficio вместо «занятие», – когда им надоедало говорить по-французски, а по-английски при посторонних разговаривать не хотелось, они иногда разговаривали по-испански. «Испанский язык грубый, – думал полковник, – иной раз грубее кукурузной кочерыжки. Но зато всегда можно точно выразить свою мысль, и она запомнится».

– Es un oficio bastante malo, – повторил он, – любить меня.

– Да. Но это единственное мое занятие.

– А стихов ты больше не пишешь?

– Ну, это были школьные стихи. Так же как и мое рисование. У всех у нас в детстве бывают таланты.

«В каком же возрасте у них тут стареют? – думал полковник. – В Венеции не бывает стариков, но мужают здесь очень быстро. Я и сам быстро возмужал в Венеции и никогда уж потом не был таким взрослым, как в двадцать один год».

– Как мама? – спросил он ласково.

– Очень хорошо. Она никого не принимает и почти не видит людей. У нее ведь такое горе.

– Как ты думаешь, она очень расстроится, если у нас будет ребенок?

– Трудно сказать. Она очень умная. А мне все равно придется за кого-нибудь выйти замуж. Но очень не хочется.

– Мы могли бы с тобой пожениться.

– Нет, – сказала она. – Я подумала и решила, что лучше не надо. Это такое же решение, как насчет того, что не нужно плакать.

– А что, если ты решила неверно? Видит бог, я тоже принимал неверные решения, и очень много людей погибло из-за того, что я ошибался.

– По-моему, ты преувеличиваешь. Не верю, чтобы ты часто ошибался.

– Не часто. Но бывало, – сказал полковник. – В моем деле трех раз больше чем достаточно, а я ошибся целых три раза.

– Расскажи, как это было.

– Тебе будет скучно, – сказал полковник. – Мне самому до смерти тошно, когда я вспоминаю, а другим – тем более.

– А я разве другая?

– Нет. Ты моя любовь. Моя последняя, единственная и настоящая любовь.

– А ты их принял, эти решения, давно или недавно?

– Одно давно. Другое попозже. А третье недавно.

– Может, ты мне все-таки расскажешь? Я тоже хочу заниматься твоим скверным ремеслом вместе с тобой.

– А ну его к дьяволу! – сказал полковник. – Ошибки были сделаны, и я заплатил за них сполна. Беда только в том, что расплатиться невозможно.

– Расскажи, как это было и почему невозможно.

– Не хочу, – сказал полковник. И переубеждать его было бесполезно.

– Тогда давай веселиться.

– Давай, – сказал полковник. – Жизнь-то ведь у нас только одна.

– А вдруг не одна? Вдруг еще будут и другие?

– Не думаю, – сказал полковник. – Ну-ка, повернись ко мне в профиль, чудо мое!

– Вот так?

– Так, – сказал полковник. – Именно так.

"Ну вот, – подумал полковник, – начался последний раунд, а я даже не знаю, какой он по счету. Я любил в своей жизни только трех женщин и трижды их терял.

Женщину теряешь так же, как теряешь батальон, – из-за ошибки в расчетах, приказа, который невыполним, и немыслимо тяжелых условий. И еще – из-за своего скотства.

Я потерял в своей жизни три батальона и трех женщин, а теперь у меня четвертая, самая красивая из всех, и чем же, черт подери, это кончится?

А ну-ка, объясните, генерал, – ведь у нас сейчас не военный совет, а свободный обмен мнениями по поводу создавшейся обстановки, – ответьте мне, генерал, на вопрос, который вы мне сами не раз задавали: Где же ваша кавалерия, генерал?

Ну вот, так я и думал, – сказал он себе. Командир не знает, где его кавалерия, а кавалерия не разбирается ни в своем положении, ни в своих задачах, и часть ее, ровно столько, сколько для этого нужно, изгадит все дело, как гадила кавалерия во всех войнах, с тех самых пор, как ее посадили на коней".

– Чудо ты мое, – сказал он. – Ма tres chere et bien aimee.[33] Я очень скучный человек, ты уж меня, пожалуйста, прости.

– Мне с тобой никогда не скучно, я ведь тебя люблю. Мне только хочется, чтобы сегодня мы были повеселее.

– Будь я проклят, но сегодня мы будем веселые, – сказал полковник. – А ты не знаешь чего-нибудь особенно веселого?

– А мы сами разве не веселые, да и все, что творится тут, в городе… Ты ведь часто бывал веселый.

– Да, – признался полковник, – бывал.

– Неужели мы не можем еще раз повеселиться?

– Конечно. Можем. Отчего же…

– Видишь того молодого человека с волнистыми волосами – он их не завивает, он их только аккуратно укладывает, чтобы казаться покрасивее.

– Вижу.

– Это очень хороший художник, но передние зубы у него вставные. Он был раньше pederaste, но другие pederastes как-то раз напали на него на Лидо во время полнолуния.

– Сколько тебе лет?

– Скоро будет девятнадцать.

– Откуда же ты все это знаешь?

– Мне рассказывал один гондольер. Этот молодой человек по нашим временам очень хороший художник. Теперь ведь настоящих художников не бывает. Но подумай, ходить со вставными зубами в двадцать пять лет – это просто смешно!

– Я тебя очень люблю, – сказал полковник.

– И я тебя очень люблю. Я только не знаю, что это значит по-вашему, по-американски. Но я люблю тебя и по-итальянски, хотя это против моих взглядов и против моего желания.

– Нельзя так чертовски много желать, – сказал полковник, – не то, смотри, желание возьмет да исполнится!

– Верно, – сказала она. – Но я бы хотела, чтобы мое теперешнее желание исполнилось.

Оба помолчали, потом девушка сказала:

– Этот молодой человек, – он теперь уже настоящий мужчина и ухаживает за женщинами, чтобы скрыть, что он такое, – написал мой портрет. Хочешь, я тебе его подарю?

– Спасибо. Я буду очень рад, – сказал полковник.

– Там все так поэтично! Волосы куда длиннее, чем у меня на самом деле; и кажется, будто я выхожу из моря, даже не намочив головы. А когда выходишь из воды, волосы прилизанные, концы у них слипшиеся и вся ты похожа на дохлую крысу. Но папа хорошо заплатил за портрет, и хотя это совсем не я, но такой ты бы хотел меня иметь.

– Я часто себе представляю, как ты выходишь из моря.

– Ну да! Ужасное уродство!.. Может, ты правда возьмешь этот портрет на память?

– А твоя мама возражать не будет?

– Нет, мама возражать не будет. По-моему, она будет даже рада от него избавиться. У нас есть картины получше.

– Я очень люблю вас обеих – и тебя, и твою маму.

– Я ей это непременно скажу.

– Как ты думаешь, этот конопатый хлюст в самом деле писатель?

– Да. Этторе ведь тебе сказал. Этторе любит пошутить, но никогда не врет. Ричард, что такое хлюст? Только ты надо мной не смейся.

– Боюсь, что это трудно объяснить. По-моему, хлюст – это человек, который никогда всерьез не занимался своим делом (oficio) и только раздражает всех своим нахальством.

– Мне надо научиться правильно употреблять это слово.

– Не стоит употреблять его вообще. – Потом он спросил: – А когда я получу твой портрет?

– Если хочешь, сегодня. Я попрошу, чтобы его упаковали и послали тебе. Где ты его повесишь?

– У себя дома.

– А туда никто не придет и не будет надо мной смеяться и говорить гадости?

– Нет. Пусть только попробует. И потом, я им скажу, что это портрет моей дочери.

– А у тебя когда-нибудь была дочь?

– Нет, но мне всю жизнь хотелось, чтобы она была.

– Но я могу быть тебе и дочерью тоже.

– Тогда это будет кровосмешением.

– В таком старинном городе, как наш, это никого не испугает. Чего тут только не видали!

– Послушай, дочка…

– Вот и хорошо, – сказала она. – Мне это очень нравится.

– Ну и слава богу, – сказал полковник. Его голос звучал чуть-чуть хрипло. – Мне тоже нравится.

– Теперь ты понимаешь, за что я тебя люблю, хоть и знаю, что этого не надо?