Любен Каравелов - Болгары старого времени Страница 14

— Еще не ужинали? — спросил Хаджи Генчо свою старушку.

— Нет еще.

— А я уж поужинал, жена.

— Ты это хотел сказать мне, Хаджи?

— Нет, не это. Подожди немножко. Вот придет дочка, тогда я сообщу вам кое-что. Одну важную и приятную новость.

Но Хаджи Генчо не дождался прихода дочери и тут же поделился с женой своей тайной.

— Ну, слушай, жена, — начал он. — Ты хорошо знаешь, что я человек умный и ученый. И еще лучше знаешь, что бог предназначил меня для больших дел. Это всем известно. Так или нет?

— Ну да, ну да, Хаджи. Что же дальше?

— А дальше то, что наша Лила будет женой богача.

— Скажи скорей, Хаджи, кто ж это такой? Кто сватается к нашей дочке?

— Кто? А вот и не скажу. Люблю женщин мучить, к терпению их приучать, чтоб не любопытничали. Женщина мало знать, да много понимать должна.

— Я мать, Хаджи, и хочу знать, какая судьба ждет нашу дочку, кто будет ею владеть.

Во время этого разговора в комнату вошла девушка лет шестнадцати; черные глаза ее блестели как-то особенно живо и весело; прикрытые длинными загнутыми ресницами, они были полны нежности, энергии, душевной теплоты. Черные, изогнутые дугой брови, маленький алый ротик, высокий, открытый, чистый, прекрасный лоб, яркий румянец на белоснежном лице, щечки, словно пушистые персики, с ямочками, темно-русые шелковые кудри, рассыпающиеся по плечам, — все счастливо сочеталось в облике девушки. Прибавьте к этому высокий рост и тонкий стройный стан, крепко стянутый поясом с золочеными бляхами. Голова этого прелестного существа была повязана тонким, как вуаль, красным стамбульским платочком. Одета она была в расшитое шелком шерстяное платье домашней, работы, а сверху наброшен был красный суконный кунтуш, тоже расшитый шелком. В широком вырезе платья на высокой груди виднелась вышитая шелковая сорочка, к которой страстно льнули мониста и коралловое ожерелье. Девушка несла кувшины с водой — в одной руке с желтыми, в другой с зелеными разводами.

При виде дочки Хаджи Генчо встал и пошел ей навстречу. Увидав направляющегося к ней чадолюбивого родителя, она так испугалась, что чуть не уронила кувшины: она хорошо знала, что если нежный папаша приближается к ней, то лишь затем, чтобы оттаскать ее за ухо или отвесить ей родительскую оплеуху, — то и другое было у Хаджи Генчо и наказанием и лаской. Впрочем, в случае нужды у него находились наказания и посильнее; но если Хаджи Генчо решал пустить в ход эти сильные средства, то наказанный был уже не жилец на белом свете: это испытали на себе его сыновья. У Хаджи Генчо было пять сыновей; двоих он очень скоро отправил на тот свет: одного за то, что тот бегал по улицам с мальчишками, а другого за то, что убил камнем петуха. Третьего — самого непослушного — Хаджи Генчо отвел в конак и попросил агу всыпать ему за непокорность пятьдесят палок по пяткам. Побитый скрылся от стыда из Копривштицы, бежал в Валахию и с тех пор ни разу не написал отцу о том, где находится, что делает, как себя чувствует, а Хаджи Генчо и слышать о нем не хочет.

— Прощенья просить у меня не желает, песий сын! Я от него отказался, проклял его, слышать о нем не хочу, — твердит Хаджи Генчо.

Итак, Лила испугалась отца; но скоро она узнала, что ее страх напрасен. На этот раз Хаджи Генчо не пытался ни дернуть ее за ухо, ни влепить ей пощечину. Он взял ее двумя пальцами за подбородок и, улыбаясь, сладким голосом промолвил;

— Ну, дочка, поздравляю! Отец нашел тебе жениха, да такого, какой тебе и во сне не снился! Скорей целуй отцу руку и отвесь ему семьдесят семь поклонов.

Лила поцеловала ему руку и, не промолвив ни слова, удалилась, а Хаджи Генчо напутствовал ее словами:

— Ступайте, растите, плодитесь и размножайтесь!

Произнеся это заклинание, он вернулся на свое место.

— Да скажи мне, наконец, Хаджи, за кого ты прочишь Лилу? Кому решил отдать ее? Прошу тебя, скажи скорей, ради господа-бога и любви к семье, — стала со слезами умолять своего почтенного супруга старушка.

— Много будешь знать — скоро состаришься либо с ума спятишь, — ответил Хаджи Генчо и завалился спать в углу под киотом. Скоро нежный супруг и отец захрапел.

Покрыв его мохнатым синим одеялом, старушка вздохнула и отправилась к своей «семье», то есть к дочери, которая готовила ужин. Увидав мать, девушка с улыбкой промолвила:

— Папа сегодня что-то очень веселый, мама. Я давно не видела его таким.

— Да, весел, очень весел, — ответила баба Хаджийка. — Он хочет тебя чужим людям отдать.

Лила покраснела и опустила глаза.

— Не знаю, за кого только, — продолжала мать. — Упрямый старик не хочет говорить, но я уж догадываюсь… Знаешь, за кого, Лила?.

Девушка молчала.

— Ну, не знаешь, так я тебе скажу: за Павлина, сына Либенова. Парень добрый, умный, хорошего рода…

Лила покраснела пуще прежнего и отвернулась, чтобы мать не видела ее лица. Но вдруг глаза ее наполнились слезами; она кинулась к матери на шею и заплакала.

— Что ж ты плачешь, детка? Или Павлин тебе не по нраву? Ты ведь его знаешь, Лила? Ну, конечно, знаешь. Ведь правда? — спрашивала мать свою дочку, ласково глядя ей в глаза.

— Знаю, мама, знаю, — тихо, с полными слез глазами промолвила Лила. — Он часто брал мои цветы и просил у меня напиться.

— Ну, так как же: нравится он тебе или нет?

— Нравится, мама, очень нравится…

Долго еще продолжался этот разговор двух кротких и любящих сердец; наконец обе, веселые и счастливые, сели ужинать.

У бабушки Генчовицы душа была добрая, мягкая, любящая, какие в жизни редко встречаются; но все ее прекрасные, драгоценные свойства обнаруживались, только когда она находилась наедине с детьми, без мужа; при муже Хаджи Генчовица становилась суровой, мрачнела и хмурилась, словно Стара-планина или Черное море. Около полуночи мать рассталась с дочерью и, поцеловав ее в лоб, пошла спать.

Таким-то образом Хаджи Генчо держал тот совет со своими родными, про который он налгал дедушке Либену. Говоря по правде, Лила была рада выйти за последнего человека, за вдовца, за бобыля, за нищего, лишь бы только избавиться от отцовского очага, отцовских забот и отцовского деспотизма. Но, узнав, что отец выдает ее за Павлина, она от радости всю ночь глаз не могла сомкнуть.

«Пришел конец моим мученьям, — думала она. — Ничего мне не жаль, ничто не привязывает меня к отцовскому дому, ничто мне здесь не мило! Только об одном болит мое сердца: жаль расстаться с бедной мамой. Тяжело ей будет одной с отцом! А я буду счастлива: муж у меня будет добрый, свекра и свекровь все хвалят. Я попрошу Павлина купить маме карловский платок кофейного цвета и заставлю ее скинуть старый желтый, который она носит чуть не с моего рождения. Как она обрадуется, когда я принесу ей новый платок! Спрячу его за пазухой и спрошу: „Знаешь, мама, что я тебе принесла?“ А она мне: „Не знаю, дочка, не знаю, милая!“ Тут я выну платок, подам ей и скажу: „Вот тебе платок, мамочка. Мой Павлин купил тебе его за то, что ты любила меня, была добрая… Он и башмаки тебе купит… Носи на здоровье!“ А отцу что подарить? Сама не знаю. Или не дарить ничего? А ведь, по правде говоря, и отца жалко, хоть он и злой и не любит нас. Попрошу Павлина купить ему шапку хорошего — крымского барашка; а брату — сапоги: он любит высокие сапоги… Но вот беда: отец как увидит, что брат высокие сапоги надел, бог знает чего натворит! Может, лучше купить ему нарядные башмаки с красивыми кистями? Отец говорит мне: „Башмаки носят порядочные люди, а высокие сапоги одни бездельники“».

Воображение наивной молодой девушки разыгралось; за ночь она все передумала, все заранее перечувствовала; мысленно представила себе все подробности своей свадьбы: как она будет одета, как отправится в церковь, как на нее все смотреть станут; и ей будет неловко, странно, стыдно, страшно, а потом весело, хорошо…

«После свадьбы, — продолжала она свои размышления, — свекровь пойдет в церковь, а мы с Павлином за ней. При виде, нас все будут говорить: „Вот славная парочка; будто со свечкой друг дружку искали“. А как я буду любить свекра и свекровь, невесток, деверей, золовок! Всех их буду называть голубчиками да голубушками, милыми, дорогими…»

Наконец, убаюканная сладкими мечтами, Лила, уткнув лицо в подушку, уснула блаженным ангельским сном.

IV. Копривштицкие кумушки

— А что, Павлин, ведь пора женить тебя, сынок! Я женил твоих братьев, чтоб их жены заботились обо мне, старике, а они мне народили целый ворох внучат и хлопочут о них, а стариков — на свалку. Мать уж стара стала, не может за мной ухаживать. Ей нужна помощница, — сказал дедушка Либен сыну, весело глядя ему в глаза.

— Ладно, отец. Пора так пора… Коли ты говоришь — женись, я готов исполнить твою волю… Женюсь хоть десять раз…

— Да разве ты турок, сынок, чтоб десять раз жениться? Смотрите, пожалуйста, петух какой выискался, — захохотал дедушка Либен.