Теофиль Готье - Два актера на одну роль Страница 14

Тут вы скорчите такую мину, что станете похожи на попугая, который только что разгрыз пустой орех, а прелестница готова выцарапать вам глаза, обзывая вас извергом, если не похуже! Что до меня, то я ленив даже в любви, мне нравится, когда мне оказывают внимание. Как бы обольстительны ни были любовные утехи, я не стану покупать их радости ценою, пусть даже пустячных, усилий, — я всегда презирал дрессированных собак, которые перепрыгивают через палку ради подачки — пирожка или сухарика.

Иногда любовники смахивают на грузчиков, которые тащат громоздкую мебель по узенькой лестнице, и на того, кто идет позади, наваливается вся тяжесть, тому же, кто идет впереди, легко, и он же еще распекает приятеля, — дескать, не торопишься и не так за дело берешься; хорошо, если передний не выпустит из рук шкаф и вся махина не рухнет на идущего сзади — и тот не пересчитает все ступени, не вылетит во двор и не покалечит голову и спинной хребет.

Нет на свете милее женщины, которая и приласкает вас, и снимет с вас ботинки, и поднимет ваш носовой платок, да и свой платок вас поднимать не заставит, и сама приведет в порядок постель, которую вы смяли вместе с ней. Нет нужды писать ей записки, нет нужды сочинять элегии, вам нечего бояться, как бы не пропустить свидание, нет нужды идти на свидание непременно, словом, нет нужды выполнять уйму повинностей, которые превращают в каторжный труд то, что всего сладостней и проще на свете.

Мариетта знает, как я бездеятелен, и стойкая девушка не боится никакого труда, она усердна, самоотверженна и не позволяет мне ни о чем хлопотать. Я привык к ее заботам и, не выходя из дому, имею то, что любители похождений ищут где-то далеко с опасностью для жизни и кошелька.

По сути, самое верное в любви — это обладание, мимолетный поцелуй говорит больше и выразительней, чем яростное сопротивление, и, поверь мне, за одно биение сердца я бы отдал великолепнейшую тираду о единении душ и прочей чепухе в эдаком роде, пригодной для школьников, импотентов да нытиков и ломак школы Ламартина и отпетых дураков вроде тебя или иных прочих.

Запомни и припрячь в один из тайников своего сознания, дабы воспользоваться при случае, следующую истину: всякая женщина стоит другой, лишь бы была столь же хорошенькой; герцогиня и портниха в иные мгновения схожи, а нынче аристократическое звание дает женщине только красота, а мужчине — дарование. Возобладай талантом и красивой женой, я назову тебя князем, а ее — княгиней.

Пойми еще вот что, господин светский угодник. Ведь неизъяснимое, наивысшее блаженство ты испытываешь, когда о тебе заботится женщина, с которой ты близок, и этого блаженства тебе не доводилось испытать, да испытать и не доведется. Твои изысканные дамы для этого любят не настолько сильно, а мы, французы, хоть и обладаем природной сметливостью, но испокон века, откровенно говоря, порядочные болваны и верховодить не умеем. Да здравствуют турки — эти молодцы знают толк в вещах и постигли суть женщины, не говоря о том, что жен у них множество и держат они их взаперти, а это мудро вдвойне. На мой взгляд, Восток единственный край на земле, где женщины на своем месте: дома и в постели!

Господи Иисусе! Как же, по-вашему, отвечать на эти срамные речи! Я краснею как вишня, даже когда переписываю их, а ведь обыкновенно я бледнее, чем Дебюро! Могу сказать одно: спору нет, Родольф будет проклят на том свете, а на этом не получит Монтионовской премии. Если же вы, сударыня, кое в чем не согласны со столь бесчеловечным приговором, я вам охотно дам адрес Родольфа и вы обсудите с ним все это по пунктам, — желаю вам блистательного успеха, я же умываю руки и буду стойко продолжать великолепную эпопею, начало которой вы только что лицезрели.

Наутро Мариетта вручила своему повелителю письмецо, предварительно любопытства ради исследовав конверт, на котором оттиснуты были инициалы г-жи де М***. Он поспешно распечатал его. То был пригласительный билет. Пробелы между напечатанными строками были заполнены рукою г-жи де М***; у нее был английский почерк — тоненькие высокие буквы, которые лениво клонились слева направо и бесцеремонно налегали на печатный текст. Почерк неприятно удивил Родольфа — почерк, как у самых заурядных женщин, — в наше время все женщины грамотейки, и даже кухарки выводят правильно щавель, а не щивель. Подобный английский почерк вырабатывается после двадцати пяти уроков и не позволяет по этим четко, без нажима, выписанным буквам судить о характере и привычках пишущего. Ричардсон, все подмечавший, заметил, что почерк своенравной подруги Клариссы Гарлоу был беспорядочен и сумбурен, как и ее ум, и хвостики букв «р» и «д» залихватски шли вкривь и вкось. Ныне он ничего бы не разгадал в почерке взбалмошной мисс, ибо женщины, присвоив себе условную душу, условные ум и выражение лица, приняли условный почерк, так что стало просто невозможно хоть на миг угадать истинный их нрав; они всегда во всеоружии, и в этом их макиавеллевская хитрость. Пусть себе теряется любовная записка, написанная таким почерком, — никто не распознает, чья она, даже муж, ведь такие посланьица никто не подписывает, тем более в наши дни, когда больше одной любовницы сразу не заводишь.

Между тем Родольф решил принять приглашение, полагая, что все остальное вознаградит его сторицею.

Приемный день г-жи де М***, как уже знает читатель, бывал по субботам, и до этого счастливого дня наш герой не давал ни отдыха ни срока портному, торопя его закончить баснословный жилет, которому надлежало потерять невинность в салоне г-жи де М***. Пришло время одеваться: он надел и сменил галстуков двадцать, если не больше, пока не остановился на одном; он перемерил все свои панталоны и все не мог решиться, какие же выбрать, он перепробовал десять разных причесок и в конце концов нарядился весьма своеобразно. От всех этих приготовлений отдавало мещанским духом за целое лье. Самый захудалый писарь, званный на вечеринку к модистке, вел бы себя точно так же, и тут должно признаться, что наш поэтический герой погряз в гуще прозы. Дай-то Бог, чтобы ему удалось выбраться из этой трясины и наконец показать себя в истинном своем свете — драматичным и страстным, как и подобает мужчине и художнику.

Костюм Родольфа был так оригинален, что при его появлении в гостиной раздался легкий шепот, и все с любопытством на него уставились. Он поклонился г-же де М*** и пробормотал какую-то банальную фразу; во имя чести (чести Родольфа, а не г-жи де М***) я о ней умолчу; затем он присел на козетку рядом с приятелем своим Альбером, а затем, даю вам слово, лакомился пирожным, слушая романсы, выпил несколько стаканов пунша, в один присест поглотил чуть ли не все мороженое, похлопал в ладоши, выслушав чтение классических стихов, словом, вел себя, как человек заурядный, так что все, кто ожидал узреть оригинала, льва, как говорят англичане, пришли в восторг, видя, с какой бесподобной непринужденностью и учтивостью он держит себя в обществе.

Проза овладевала нашим героем самым непостижимым образом. Биржевой делец, завязавший с ним беседу, скаламбурил, и что же? Родольф не только не упал в обморок от этой невыносимой пошлости, но даже в ответ, в свою очередь, сочинил каламбур похлеще, от которого у Одри разлилась бы желчь, а у достопочтенного дельца глаза чуть не вылезли из орбит, что являлось признаком наивысшего удивления, если верить прописным истинам, которые внушаются детям в пансионах.

Мещанство, присущее нашему веку, в конце концов прорвало магический круг эксцентричности, которым Родольф оградил себя от пошлости, ставшей повальной болезнью, тяжелый приторный чад все сгущался вокруг него, и в конце концов ему самому все представилось в мещанском и пошлом свете, и если б ему на голову вдруг напялили фуражку солдата национальной гвардии, а сбоку прицепили патронную сумку и тесак, он бы не принял это за шутку дурного тона и даже попросил бы вас похлопотать о том, чтобы его сделали капралом, и заорал бы: «Да здравствует порядок и августейшее семейство!» — под стать достойному Жозефу Прюдому.

Каламбур Родольфа, разглашенный биржевым дельцом, облетел салон, вызвал трепет восторга и всеобщий смех.

Мужчины поглядывали на Родольфа с завистью, а женщины с явной благосклонностью: решительно Родольф стал почетным гостем.

Госпожа де М*** улыбалась ему весьма благосклонно. Г-н де М*** взял его за руку и пригласил приходить почаще.

Родольф пронзил сердце и мужа и жены одним-единственным каламбуром. О, altitudo![16]

Обаятельная манера, с которой он держался, внимал и аплодировал серенаде, исполненной любителями, снискала ему всеобщее благоволение и продвинула на целый шаг во мнении г-жи де М***. Но своим каламбуром он уже успел сделать целых два и даже три шага, и каждый из них куда больший, чем обычный первый шаг, ибо во мнении и в сердце женщины (одно ли это и то же или это два разных понятия?) первый шаг — это, безусловно, шаг вперед, и приводит он вас только к порогу ее души, второй — уже побольше и вводит вас в самую ее душу, но вот вы делаете третий, верный шаг в семимильных сапогах — и вы уже у цели, и вы завладели ее душой. Родольф и завладел душой г-жи де М*** при первой же встрече. Как не повезло этому молодому человеку!