Павел Крусанов - Бом – Бом Страница 14

а спев, выпустила из глаз солнечный луч, заблудившийся на дне её зрачков ещё в июле.

Фёдор не остался в долгу – достав из мошны серебряный рубль, он протянул его Марфе и сказал:

– Перекусишь – дам червонец.

Марфа перекусила в один укус, и князь Норушкин сдержал слово.

Однако этим не кончилось. Поражённый дивом, вскоре Фёдор сговорился со вдовой воеводы Тихона Яковлева, впавшего в царскую немилость и с горя проглотившего ключ от колокольного языка (отчего у него приключилась смертельная колика), и приобрёл уродицу Марфу Мшарь, в крещении Анну, себе в собину, отдав за неё заливной лужок и пять душ дворовых в придачу. С тех пор Фёдор Норушкин самолично возил Марфу по ярмаркам из города в город и из веси ввесь, разбивая на базарных площадях для зрелища яркий шатёр-самосклад и не страшась в пути ни ненастья, ни голода, ни крамольников Хлопка, а что касается двенадцати сестёр Иродовых – лихорадки, лихоманки, трясухи, сухотки, гнетухи, кумохи, желтухи, бледнухи, колотьи, маяльницы, знобухи и трепухи, – то те и сами хоронились от него, как черти от грома.

Любопытен разговор, случившийся между Фёдором Норушкиным и отцом его Андреем Ильичом вскоре после того, как первый (несомненно, с согласия последнего) по причуде обзавёлся незлобивым болотным выродком.

– Где едят и пьют, там лайно не испражняют, – сказал старик сыну. – Держи своё чудище от Побудкина подальше – сдаётся мне, из тех оно демонов, бродячих волхов, что башню чёртову хотят под дьявольскую лапу прибрать, чтобы реки крови неповинныя полиять, омрачать свет страха ради и царство лукавого в мире начернять. Я-то бы на мужиков сторожихинских токмо не полагался, а прежде всего шелепами её медяными попарил и глаза ей выколупал – так-то поспокойней было б.

– А коли безвинна она? – возразил Фёдор. – Тогда через те шелепы сквозь землю пропадёшь и будут тебя в жупеле огненном черви ясти.

– Типун на язык! Я уж край могилы зрю – тебе впредь чёртову башню блюсти.

– Наставь, батюшка, несмыслен я в этом.

– Придёт срок, Бог наставит. Исполнишь волю Его – быть тебе светом одеянну и небом прикрыту и в горних одесную от Спаса сидеть. А нет – как червь сгинешь, как неплодное дерево посечён будешь, как блудник и хищник на суде вышнем явишься, как тать и убийца и всякому человеку лицемерец окаянный...

Итак, Фёдор Норушкин не был склонен считать Марфу Мшарь бродячим волхом, что по преданию должны предохранять чёртовы башни от праведного очищения, – он держал её скорее за человеческое существо, которое Господь сотворил либо в скверном настроении, либо в назидание прочим смертным, либо в порыве одному Ему доступного остроумия. Такова была для Норушкина Марфа – ничего сатанинского, просто нелепый болдырь. А кем для неё мнил себя Фёдор? Пестуном, опекуном, ангелом-хранителем, ловким сергачом – поводырём учёного медведя или просто господином, хозяином, как считал себя хозяином каждой борзой в своей псарне, пусть и вымеска дикой масти, как считал себя хозяином каждой скотины в своём хлеву? Не тем, не тем и не этим. Вернее, всеми понемногу и никем определённо, в незамутнённом виде. Верно также и то, что испытывал он к ней ещё одно чувство – нечто сродни нежности к беспомощному и до крайности наивному существу, сродни умилению, какое вызывает недавно прозревший кутёнок.

Догадываясь, что за её несусветным уродством Фёдор углядел человека с разумом и чувством, Марфа распахнула перед ним свою душу, в пучине которой таились от посторонних глаз печальная покорность, жизнелюбие и непреклонное мужество, с которым она сносила свою ужасную судьбу. Марфа знала мир лишь по книгам житий, рассказам дворни и детским воспоминаниям – ребёнком она проводила дни в затворничестве, в вынужденной обособленности, к которой часто бывают приговорены люди телесно безобразные, – благодаря чему её рассуждения о жизни отличались невинностью и трогательной нелепостью. Милостивого человека это не могло не пронять.

Между тем, пока Фёдор, сверх усвоенных Марфой наук, обучал её скакать без седла на лошади, страсть к Норушкину разгорелась в уродице с такой силой, что это привело к разлитию чёрной желчи и девица едва не рассталась с рассудком. Обычно подобное происходит с людьми из-за гнёта неотвязных мыслей – когда упорная дума одолевает человека, в нём получает силу чёрная влага, а это влечёт к тому, что дело выходит из границ любви и вступает в область безумия. И тогда от этой одержимости не остаётся иного лекарства, кроме соединения с желанным... Но об этом после.

Где бы теперь ни появлялась Марфа Мшарь, она везде имела сокрушительный успех. Фёдор представлял её не жалкой погрешностью творения, но явлением зловещего чуда, возбуждая к ней интерес у самого высокого общества. Он показывал её уже не только в балаганах на ярмарках, но и на званых обедах в барских усадьбах, на воеводских дворах, перед иноземными посольствами и торговыми гостями, зимой во множестве съезжавшимися на Русь за мехом соболя, лисицы, горностая, белки и рыси, а также в хоромах московских бояр и приказных дьяков. Во фряжском кафтане и красных турецких шальварах, с бряцающими браслетами на руках и ногах, она танцевала под лютню заморскую гальярду, пела разбойничьи песни, расцвечивая одноголосье восхитительными мелизмами, скакала, ухая по-совиному, татарчонком на лошади и бесподобно улыбалась во все свои четыре ряда зубов. Случилось даже, что однажды, после представления в шатре-самоскладе, раскинутом посреди огромного торжища прямо на льду Москва-реки в окружении лавок, ломящихся от товаров, и освежёванных туш коров и свиней, поставленных на ноги в мёртвые стада, Фёдор позволил обследовать Марфу Мшарь двум учёным иноземцам – мейстеру Давиду Шене, лейб-медику и цирюльнику жениха царевны Ксении герцога Иогансена Шлезвиг-Голштинского, скончавшегося накануне осенью от невоздержанности, так и не успев выучиться по-русски с помощью подаренного ему царём Борисом букваря и «Откровения святого Иоанна», а также Касперу Муле, алхимику и лекарю посольства Стефана Какаша от римского императора Рудольфа П. Следствием этого осмотра явилась затяжная пря между Шене и Муле: первый утверждал, что Марфа из числа тех жён, кому раз в сто лет для поучения прочих выпадает особая расплата за Евин грех, ибо Марфа не переносит не только вкус яблок, но даже их запах; второй настаивал, что Марфа из потомства волосатой Лилит, первой жены Адама, и к Еве не имеет касательства, поскольку на судьбе Марфы начертано девять имён и имена эти такие: первое от Бога, второе от дьявола, третье от отца, испустившего семя, четвёртое от породившей её матери, пятое от людей, шестое от успенского попа, седьмое совиное, восьмым именем она называет себя во сне, но забывает его при пробуждении, а девятым с рождения заклеймила её смерть, и как оно будет сказано, так душа её упокоится. Через эту учёную тяжбу слава Марфы Мшарь достигла Европы. А Фёдор тем временем блюл свою выгоду: счастливые подчас склонны бездушно использовать несчастных, играя на дурных наклонностях людей – беспечных жертв благополучия. Благодаря диковинной уродице Норушкин за три года увеличил состояние вдвое – в своём любопытстве люди бывают не только безжалостны, но и щедры, особенно, если дело касается того порочного интереса, какой испытывает человек ко всякому противоестественному выпадению из числа себе подобных.

Старик Андрей Ильич Норушкин (Фёдор был запоздалым ребёнком, прежде него отец родил на свет семерых дочерей) преставился ровно через три года после того, как узрел край могилы. Тело его, цельное, невскрытое, было набальзамировано вызванным из Новгорода немцем Христофором Рейтлингером, который сперва чрезвычайно удивился присланным за ним саням с полостью из шкуры белого медведя, а затем ужасному цвету покойника – от шеи до пупка тот был иссиня-бурым, в то время как ноги и лицо имели естественный для трупа оттенок. Впрочем, получив вперёд десять розеноблей, немец не возроптал и дело сделал. Набальзамированное тело положили в еловый гроб, который, в свою очередь, был помещён в хорошо вылуженный медный гроб, последний же вставили в гроб дубовый, который крепко заколотили, обтянули сверху чёрным бархатом, а днище обили кожей. Затем гроб оковали по всем восьми рёбрам серебряными полосами, а сверху прибили распятие. Из такой домовины никакому навью не встать – ведь известно: есть могилы, где прах и тлен, где пируют могильные черви, а есть такие, где исполненные гнева мертвецы сами жрут этих червей, пытаясь унять голодное чрево. Распознать же одни от других можно по ночной росе: на первых могилах она белая и сладкая, а на вторых нет её вовсе – навьем выпита.

Хоронили Андрея Ильича в Побудкине, подле часовни. В Сторожихе на возок, где ехала скрытая огромной шубой и пуховыми платками Марфа Мшарь, с рычанием и рёвом кинулись бдительные мужики, так что Фёдору пришлось обжечь их кнутом, чтобы опамятовались. Провожающих на погосте было немного – только свои. Марфа, сидя тайком за мёрзлым кустом, ибо путь в Побудкино был ей покойником заказан, любовалась сквозь свою неизбывную печаль ледяной бородой Фёдора и ладанным дымком из кадила, который пускал над запертым гробом ступинский батюшка.