Эрнст Юнгер - На мраморных утесах Страница 14

Раскорчёванный участок был покрыт увядшей травой, которая только на заднем плане уступала место серой волчанке, какую встречаешь на мусорных свалках. На фоне этой высохшей растительности странно свежо выделялись два высоких куста, которые на первый взгляд мы приняли за лавр, однако листья в жёлтую крапинку были похожи на виденные в мясных лавках. Они росли по обе стороны старого сарая, с воротами нараспашку стоявшего на раскорчёванном участке. Свет, который его освещал, был, правда, не солнечным, а ярким и без тени, он очень резко подчёркивал выкрашенную в белую краску постройку. Каменные стены были разделены чёрными балками фахверка, стоявшими на трёх основаниях, а над ними остро поднималась серая крыша из кровельной драни. К ним были прислонены также жерди и крюки.

Над тёмными воротами на поле фронтона был укреплён череп, в бледном свете скаливший зубы и, казалось, с ухмылкой приглашавший войти. Как цепочка заканчивается драгоценностью, так им завершался узкий фриз фронтона, как будто образованного из коричневых пауков. Но мы тотчас же догадались, что он был сделан из кистей человеческих рук, прикреплённых к стене. Мы видели это так отчётливо, что различили маленький деревянный гвоздь, вбитый в ладонь каждой.

На деревьях, обрамлявших выкорчеванный участок, тоже белели мёртвые головы, некоторые — в глазницах их уже вырос мох — словно с мрачной улыбкой взирали на нас. Стояла мёртвая тишина, за исключением безумного танца, с каким кукушка скакала вокруг места для отбеливания черепов. Я услышал, как брат Ото, словно в полусне, прошептал:

«Да, это — Кёппельсблеек».

Внутренняя часть сарая лежала почти в темноте, и мы разглядели только у самого входа скамью живодёра с растянутой на ней кожей. В мрачной глубине за нею мерцали ещё бледные, пористые массы. Мы видели, как в сарай к ним точно в улей летели рои голубовато-серых и золотистых мух. Потом на площадку упала тень крупной птицы. Её отбрасывал коршун, который с пилообразными крыльями обрушился на поле волчанок. Только увидев его по красную шею медленно клюющим из рыхлой земли, мы поняли, что там мотыгой орудовал какой-то человечек, и что птица сопровождала его работу, как ворон следует за плугом.

Вот человечек положил мотыгу и, насвистывая песенку, зашагал к сараю. На нём была серая куртка, и мы видели, как он потирал руки, словно после праведного труда. Войдя в сарай, он принялся стучать и скрести на живодёрской лавке, продолжая при этом с лемурной весёлостью насвистывать свою песню. Потом мы услышали, как, точно аккомпанируя ему, ветер прошёлся по ельнику, так что бледные черепа на деревьях хором загромыхали. В его порывы примешивались позвякивание качающихся крюков и постукивание сухих рук на стене сарая. Звук был деревянным и костяным, как в театре марионеток в царстве смерти. Одновременно с ветром принесло стойкий, тяжёлый и сладковатый запах разложения, заставивший нас содрогнуться до мозга костей. Мы почувствовали, как мелодия жизни внутри нас зазвучала самой мрачной, самой низкой струной.[36]

Позднее мы не могли сказать, как долго рассматривали это видение — вероятно, не дольше мгновения. Потом, словно очнувшись, мы взяли себя в руки и бросились обратно в высокоствольный лес Филлерхорна под издевательский крик кукушки. Отныне мы знали дьявольскую кухню, из которой над Лагуной тянулись туманы, — поскольку мы не хотели отступать, старик показал нам её немного отчётливее. Это и есть те подвалы, над которыми возвышаются гордые замки тирании, а ещё выше видно, как клубятся благоухания их праздников: смрадные логовища ужасного сорта, в них навечно отвергнутый сброд жутко наслаждается поруганием человеческого достоинства и человеческой свободы. Тогда замолкают музы и истина начинает мерцать как затухающий светильник на злом ветру. Тут видишь, как слабые отступают, едва лишь забурлят первые туманы, даже военная каста начинает робеть, когда видит лезущую на бастионы из низин шайку страшилищ. Так получается, что военная храбрость на этом свете стоит во втором эшелоне; и только высшие, которые живут с нами, проникают в самую обитель ужаса. Ибо они знают, что все эти картины живут лишь в нашем сердце, и, словно сквозь представленные отражения, проходят сквозь них в гордые врата победы. Тогда они просто великолепно возносятся страшилищами в своей реальности.

Однако нас пляска смерти на Кёппельсблееке испугала до глубины души, и мы, дрожа, стояли в глубине леса и прислушивались к крику кукушки. Но тут нас начал охватывать стыд, и брат Ото предложил сейчас же ещё раз возвратиться к раскорчёванному участку, потому что Красная лесная птичка осталась невнесённой в книгу находок. Мы имели обыкновение прямо на месте вести дневник обо всех находках растений, поскольку знали, что в памяти у нас многое стирается. Таким образом, мы, пожалуй, могли бы сказать, что наша «Florula Marinae»[37] возникала в поле.

Мы, стало быть, не обращая внимания на крик кукушки, снова пробрались на невысокий холм и отыскали в листве растеньице. Ещё раз хорошо разглядев его, брат Ото вынул шпателем корневище. Потом мы циркулем обмерили траву во всех её частях и с датой внесли в нашу книжицу также подробности местонахождения.

Странно, что когда мы, люди, действуя в рамках назначенного нам призвания, занимаем пост, — нас тогда охватывает сильное чувство неуязвимости. Мы переживали это уже на поле брани, где воин, когда близость смерти грозит изнурить его, охотно посвящает себя обязанностям, предписанным его положением. Аналогичным образом и наука очень часто нас укрепляла. Во взоре, который обращается к вещам ради их познания и без низкого ослепления, заключена великая сила. Он особенным образом питается созиданием, и только в этом заключена власть науки. Так мы чувствовали, как даже слабый цветочек своей формой и внешним видом, которые неувядаемы, даёт нам твёрдость сопротивляться дыханию разложения.

Когда мы потом шагали среди высоких деревьев к лесной опушке, выглянуло солнце, каким иногда ещё видишь его незадолго до заката в туманные дни. В ажурных кронах гигантских деревьев вилось золотое сияние, и золотым был блеск мха, на который ступала наша нога. Крики кукушки сейчас давно смолкли, но в самых высоких, суховершинных ветках были незримо вскормлены соловьи, превосходные певцы, чьи голоса задушевно пронизывали прохладную влажную листву. Потом с зелёным мерцанием, как из гротов, поднялся вечер. От усиков жимолости, свисающих сверху, заструился сильный аромат, и пёстрые бражники с жужжанием поднялись до её жёлтых, похожих на рупор, цветов. Мы видели, как они, слегка подрагивая и потерявшись в мечте сладострастия, висят перед губами вытянутых вверх чашечек, потом они, вибрируя, запускали в сладкое дно тонкий и слегка изогнутый хоботок.

Когда мы покидали Филлерхорн у трёх тополей, бледный серп луны начал уже окрашиваться в золото, а на небосводе выступили звёзды. В камышовых зарослях мы столкнулись со старым Беловаром, который со своими слугами и егерями пошёл по нашим следам. Старик рассмеялся, когда потом за чаркой шафранового вина мы показали ему красный цветок, добытый нами в Кёппельсблееке; но мы молчали и, прощаясь, попросили его быть начеку на своём прекрасном и невредимом хуторе.

20

Есть опыт, побуждающий нас перепроверить всё заново, и к нему относилось для нас знакомство с хижиной живодёра у Кёппельсблеека. Сначала мы решили навестить отца Лам проса, но, прежде чем мы добрались до монастыря Фальциферы, нас коснулся злой рок.

На следующий день мы перебирали в кабинете с гербариями и в библиотеке длинные рукописи и уже многое предали огню. Теперь мы осознали близость опасности. Потом с наступлением темноты я ещё немного посидел в саду на перилах террасы, чтобы порадоваться аромату цветов. Клумбы ещё хранили солнечное тепло, но от береговых трав уже поднималась первая прохлада, ослабляющая запах пыли. Потом с мраморных утёсов в сады Рутового скита каскадами полился едва заметный запах лунников и цветов ночносвечника. И, как есть благоухания, которые опускаются, и другие, восходящие вверх, так сквозь эти тяжёлые волны от земли проникал какой-то более лёгкий и тонкий аромат.

Я пошёл на него и увидел, что в сумерках раскрылась большая золотистая лилия из Ципанго. Света ещё было достаточно, чтобы догадаться о её золотисто-пламенной полосе, а также о «тигрении»,[38] которым была великолепно прорисована белая чашечка. На светлом дне её, подобно языку колокола, стоял пестик, вокруг которого образовывали круг шесть тычинок. Они были покрыты коричневой пудрой, словно тончайшим экстрактом опиума, мотыльки пока не успели облететь цветок, так что в центре их ещё светилась нежная складка. Я склонился над ними и увидел, что они дрожали своими фибрами, точно механизм курантов природы: подобно колокольному звону, который вместо звуков изливает мускатную эссенцию. Навсегда останется чудом, что эти нежные живые существа одухотворены такой интенсивной любовной силой.