Мигель Астуриас - Зеленый папа Страница 14

— Где он шляется? — повторил мальчишка, которого сержант встретил на площади. Это, наверное, была площадь — грязная лужайка, окруженная деревьями. — Где алькальд шляется?.. Да никто не знает где, — сверкнул один мальчишечий глаз, другой скрывался под клоком волос.

— А куда он пошел, не знаешь?

— Не. Неизвестно. Его тут уже два дня нету.

— И не сказал, куда пошел?..

— Не. Ничего не сказал. Ушел…

Сержант направился к ранчо разузнать, куда девался алькальд. Три глинобитных домика оказались пусты. В патио — куры и поросята. На галерее прикорнула в тени еще какая-то живность. А солнце, огненное солнце — как жаровня. Ни шороха, ни дуновения.

Никто не знал, где алькальд. Сержант двинулся в обратный путь. В дороге, если идешь один, полезно закурить. Он зажег вонючую сигару — подарок мистера, который снюхался с доньей Флорой. «Что-то есть у них с доньей Флорой, что-то есть. Недаром они тогда валялись в лесу, когда патруль на них наткнулся…» Вынимая сигару изо рта, он поглаживал себя ладонями по груди, промокая пот; ворот рубахи уже успел изрядно ороситься слюной и потом, стекавшим со щек.

«Мамаша-то ему, этому гринго… — он курил и шагал, — подходит, пожалуй, больше, чем дочь; больше самка она; больше места есть, где ему свой… х-х-характер выказывать. Так-то вот, понятное дело. Да девчонка ведь и не ходила с ними предлагать деньги крестьянам — то она спит, то проверяет счета, то пироги печет, то письма родственникам пишет. В общем, чего только старуха не придумывала, чтоб оставить ее дома, а самой «оторвать» с гринго — на благо людям, на пользу стране. Плохо, что девчонка-.то сообразила и захотела им насолить… Не стала унижаться, не сказала матери: оставь моего гринго, — а пошла подбивать крестьян не продавать землю, как призналась эта брюхатая, что арестована в Тодос-лос-Сантос…

Пока я тут рыскаю, — говорил он себе, — наверное, уже привели доктора, а зачем, зачем?.. Чтоб ихнюю смерть признал, будто и без того не видно… Бедняги колдуны, вчера похвалялись своими чумазыми рожами, ракушками и черепахами, а теперь с петлей на шее болтаются, листы банановые!..»

Сплюнув окурок из жгучего, как перец, табака — «сигара что удила: чем пуще рвет рот, тем лучше сорт», он вошел в прихожую дома, превращенного в казарму, доложить капитану о новой неудаче: не было алькальда и в Буэнавентуре. Капитан в это время выходил с врачом из своего кабинета, чтобы присутствовать при снятии повесившихся. Острыми мачете перерубили пояса, на которых они висели, и обыскали их. На шее одного нашли несколько образков с изображением Сеньоры де Эскипулас, нанизанных на шнурок. На другом — ничего. Ни волоска. Только дюжая грудь и умолкшее сердце. Врач констатировал смерть, не коснувшись тел. Воронье кружило над крышами. Чтобы похоронить, ждали приказа коменданта порта. От трупов уже несло смрадом, когда их бросили в глубокую яму среди поля. Поверх них — земля, а еще выше — небо; но не сами они укрылись небом: голубизну дня и темноту ночи на них набросил бог.

И в глаза ее не видывали в доме крестных Асейтуно. Донья Флора и янки застали родственников уже на ногах. В домашних хлопотах. Если тут, на побережье, не встать с петухами и не использовать утреннюю прохладу, ничего не успеешь сделать.

— Перекусите, кума, немножко… кофе с булочкой… Нехорошо столько времени с пустым желудком… Надо что-нибудь проглотить… если можете…

— Я сама скорбь ходячая… Знаете ли вы, кума, что такое скорбеть, глядя вдаль из окна поезда и зная, что где-то в этой неведомой дали — моя дочь, одетая в белое платье невесты, плывет по реке?

Дон Косме Асейтуно утешал ее:

— Не может того быть, кумушка; я тысячу раз говорил с Майари и никогда не слыхал от нее о самоубийстве. Это все ваши выдумки…

— Не знаю, не знаю, как я сюда живой добралась… Бывали минуты, когда меня так и подмывало броситься с поезда, покончить с собой… Ужасно, ужасно, ужасно!.. Ехали, ехали, ехали… Эти бесконечные просторы под луной, бледной, как моя дочь, погибшая в реке…

— Перекусите, кума, немножко… кофе с булочкой, убеждала ее донья Паула де Асейтуно, придвигая к ней чашку и плетенку с хлебом.

— Майари, говорите, не думала о самоубийстве!.. Отец ее покончил жизнь самоубийством.

— Но это не передается, кума, не наследуется; известное дело…

— Здесь Джо; пусть он вам расскажет, пусть расскажет, крестные, какой она номер выкинула, когда приняла его предложение. Она побежала, эта злодейка, по острову, по косе, прямо в море, чтобы он ее окликнул, и он окликнул ее, когда увидел, что она летит уже по колено в воде. Если бы он ее не позвал, она бы утонула.

— То было совсем другое, донья Флора, — спокойно возразил Мейкер Томпсон, — то было испытание любви.

— Да, испытание любви, которое она начала там и закончила, нарядившись невестой, вчера вечером в реке… Ради бога, идемте к коменданту, надо же что-то предпринять… Сердце чует недоброе.

Коменданта пришлось ожидать. После утренней зорьки он всегда уходил купаться подальше от порта. По временам слышались выстрелы. Он стрелял цапель. Рука ли поднимала пистолет или пистолет руку? Быть или не быть? Тысячи черных пятен усыпали небо. Птицы летели к югу, образуя прихотливые геометрические фигуры. Уроки стереометрии. Там и сям — рыбаки. Возвращаются. Уходят в море. Неизвестно, возвращаются ли, уходят ли они — слепит солнце и сапфир.

— Хорошо, что пароход еще не прибыл, а мои бананы уже здесь, — сказала донья Флора по пути в комендатуру.

Супруги Асейтуно остались дома ожидать, что скажет комендант, смоляной чурбан в белом мундире, выскочка, которому они отвечали на приветствие лишь потому, что он представитель власти. Если бы не это — никогда в жизни. Подумать только — лишить работы дона Косме, учителя с таким стажем, получившего отставку по возрасту и из-за пустячной глухоты!..

— Слышишь, Косме?.. Ты как думаешь? Крестница сама лишила себя жизни или с ней что-нибудь сделали?

— Не знаю, что тебе сказать. Самоубийство заранее отвергаю. Я уже говорил куме, Майари — девочка рассудительная, разумная и к тому же добропорядочная. Такие матери, как донья Флора, мало знают о том, что творится в сердцах их детей. Увлекаясь своими делами, они забывают о единственном деле, каким должны заниматься, — спасением душ, воспитанием детей, ибо в детях, в тех, кто будет спасен или обречен на мучения, обитает также и душа тех, кто им даровал жизнь. Плохое дитя — это ад. Хорошее — рай.

— Ты мне дашь хоть слово вымолвить?..

— Говори, Паблита, говори, но не себе под нос; погромче, чтобы я тебя слышал.

— Злые языки болтают, — ты не поверишь, — что крестница очень страдала, глядя, как мать и этот мистер, который к ним липнет, стараются отобрать землю у людей в Бананере. Если это так, то в припадке отчаяния она могла сделать какую-нибудь глупость.

— Тогда, значит, я был прав, что выбил у кумы из головы мысль о самоубийстве Майари. Если девочка и страдала, то страдала, как говорится, за чужие беды, а вот те, кому угрожала потеря земли, на собственной шкуре испытали все ужасы обезземеливания. За это они и отомстили, отомстили, сорвав зло на той, кого так любили донья Флора и сеньор Джо. Ясно как день, она не стала бы убивать себя из-за чужой беды, а вот те, другие… Знаешь, как кличут этого гринго?.. Зеленый Папа…

— Помилуй бог, это все равно что сказать — антихрист.

Зеленый тент, распростертый над верандой, смягчал свет в кабинете. Комендант, обмахиваясь веером из игральных карт, ждал посетителей, известивших о себе еще поутру. Ему нравилось давать аудиенции.

Двое повесившихся, одна пропавшая девушка, алькальды, ушедшие в столицу, крестьяне, не желающие ни за какую цену продавать землю. Хорошо же начался денек.

Он высморкался, будто дал залп из обеих ноздрей, услыхав голоса доньи Флоры и ее будущего зятя. Эта манера сморкаться по-военному служила своего рода предупреждением для посетителей, которые должны понять, что приближаются, преодолевая сопротивление часовых, к трону самого властелина.

Не поздоровавшись, донья Флора бросилась к нему:

— Вы что-нибудь знаете о ней, комендант?

И прежде чем военный успел ответить, она стала сыпать словами, фразами, жалобами, обвинять владельцев земли — земли, которую у них если не купят, то отберут, — обвинять в том, что они украли дочь и хотят надругаться над нею…

— Ах она, растяпа!.. Ах, растяпка моя дорогая!.. Ах, моя глупенькая!.. — рыдала донья Флора.

Мейкер Томпсон удовольствовался тем, что пододвинул ей стул, маленький железный стул, способный выдержать всю тяжесть матери, а мать, порой теряющая контроль над собою, в общем, самозабвенно исполняла роль благородной страдалицы, затаив в душе гнев и жажду мести.

— Насчет того, сеньора, что с вашей дочкой могла стрястись беда, о которой вы говорите, насчет мести крестьян вы и не думайте. За это я вам ручаюсь.