Габриэль Маркес - Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабушке (сборник) Страница 14

– Вот здесь и дальше живут люди.

Бабка недоверчиво обвела глазами жалкие пустынные улочки селения: оно было чуть больше того, откуда она уехала, но такое же унылое и неприютное.

– Хм… – усомнилась бабка.

– Это земли миссионеров.

– Меня лично интересуют контрабандисты, а не благотворительность, – сказала старуха.

Прислушиваясь к их разговору, Эрендира сунула пальчик в мешок с рисом и, неожиданно нащупав нитку, потянула ее и вытащила длинное ожерелье из натурального жемчуга. Она испуганно держала его в пальцах, точно дохлую гадюку, а водитель меж тем втолковывал бабушке:

– Что за выдумки, сеньора! Здесь и в помине нет контрабандистов.

– Как это нет! – ухмыльнулась бабка. – Расскажи кому другому.

– Ну ищите на здоровье, может, повезет, – добродушно хохотнул водитель. – Болтают что ни лень, а чтоб видеть – никто.

Грузчик, заметив ожерелье в руке Эрендиры, выхватил его и быстро сунул в мешок с рисом. В эту минуту бабка, все же решившая остаться в этом убогом городке, кликнула Эрендиру, чтобы с ее помощью слезть с грузовика. Эрендира поцеловала молодого грузчика второпях, но пылко и как надо.

Бабка, сидя на величественном кресле посреди пустыря, наблюдала, как сгружают ее имущество. Последним оказался баул с останками Амадисов.

– Ну и тяжесть! Внутри, случаем, не покойник? – засмеялся водитель.

– Там два покойника, – отчеканила бабка. – Так что обращайтесь с ними уважительно.

– Бьюсь об заклад – там две мраморные статуи! – снова хохотнул водитель.

И, бросив без всякого почтения баул в кучу с обгорелой, изломанной мебелью, подставил старухе протянутую ладонь:

– С вас пятьдесят песо.

Старуха кивнула в сторону грузчика:

– Вашему работничку уплачено сполна.

Водитель озабоченно глянул на молодого парня, молча кивнувшего головой, а потом залез в кабину, где всю дорогу сидела молодая вдова с малышом на руках, который плакал и плакал от жары. И вот тут грузчик, человек весьма в себе уверенный, сказал бабке:

– Эрендира, с вашего позволения, поедет со мной. У меня самые серьезные намерения.

Девочка испуганно пролепетала:

– Я ни о чем не просила.

– Я и говорю, это – моя воля, – сказал грузчик.

Бабка оглядела его с ног до головы, но вовсе без презрения, а как бы примериваясь, хватит ли у него пороху.

– Лично у меня нет возражений, – сказала она, – только плати сразу за все, что я потеряла по ее небрежности… Это – восемьсот семьдесят две тысячи триста пятнадцать песо минус четыреста двадцать, которые она выплатила, итого, значит, восемьсот семьдесят одна тысяча восемьсот девяносто пять.

Водитель завел мотор.

– Клянусь, я отдал бы вам эту кучу денег, кабы они у меня были, – сказал парень серьезным голосом. – Девочка того стоит.

Бабушке пришлись по душе решительные слова юноши.

– Когда будут, возвращайся, сынок, – сказала она сочувственно, – но сейчас отваливай, пока не поздно, а то, если посчитать, ты мне должен еще десять песо.

Грузчик на ходу вскочил в кузов и махнул рукой Эрендире, но она со страху не ответила.

На этом самом пустыре, где сгрузили вещи, Эрендира с бабушкой быстро возвели нечто вроде палатки из цинкового листа и остатков персидских ковров.

Расстелили на земле две маленькие циновки и проспали всю ночь не хуже, чем в сгоревшем особняке, пока солнце, проникшее сквозь щели, не напекло им лица.

В то утро, против всякого обыкновения, бабушка сама занялась Эрендирой. Она разрисовала ей лицо сообразно идеалу покойницкой красоты, какая была в моде в пору ее юности, потом приклеила ей накладные ресницы и повязала на голове бант из органди, напоминавший огромную бабочку.

– Ты страшна, как смертный грех, – задумчиво протянула бабушка, – но это к лучшему: мужики, они мало что смыслят в женщинах.

Вскоре они услышали, а позже увидели мулов, устало ступавших по каменистой дороге. Эрендира по велению бабки сразу улеглась на циновку в романтичной позе, точь-в-точь как молоденькая дебютантка перед поднятием занавеса. Опираясь на епископский жезл, старуха вышла из палатки и уселась на кресло в ожидании первой добычи.

Подъехавший путник оказался почтарем. Ему было не больше двадцати, но выглядел он солиднее из-за своей профессии. На нем была форменная одежда цвета хаки, гетры, пробковый шлем, а за поясом – пистолет. Сидя верхом на грудастом муле, почтарь вел в поводу второго, не такого крепкого, но навьюченного мешками с почтой.

Поравнявшись с бабкой, он приветственно помахал ей рукой и двинулся было дальше. Но старуха мигнула ему загадочно, приглашая заглянуть внутрь. Почтарь изогнулся и увидел возлежавшую на циновке размалеванную Эрендиру в платье с траурной фиолетовой каймой.

– Нравится? – спросила бабка.

Парень наконец-то смекнул, что за товар ему предлагают.

– С голодухи сойдет, – ухмыльнулся.

– Пятьдесят песо.

– Фьюить! Она что, из чистого золота? – воскликнул почтарь. – Да на эти деньги я могу есть и пить целый месяц!

– Не жмись! – сказала бабка. – На авиапочте платят больше, чем священникам.

– Да я – обыкновенный почтарь. Пора знать, что авиапочту развозят на грузовичке.

– Говори, говори, а любовь нужна не меньше еды, – наседала старуха.

– Одной любовью сыт не будешь.

Старуха поняла: человек, живущий за счет чужих надежд, не пожалеет времени поторговаться всласть.

– Сколько у тебя с собой?

Почтарь спрыгнул на землю, извлек из кармана несколько мятых-перемятых бумажек и показал их бабке. Она их схватила жадно, точно пойманный мяч.

– Я сбавлю, – сказала, – но с условием: пусть о нас знают повсюду!

– Узнают и на другом конце света, будьте нате! – сказал развозчик почты. – Это по моей части.

Эрендира сняла накладные ресницы – они не давали даже моргнуть – и подвинулась на самый край циновки, освобождая место подвернувшемуся мужчине.

Едва он вошел в палатку, старуха резко задернула за ним занавесь, служившую дверью.

Сделка оказалась очень удачной. Распаленные рассказами служителя почты, понаехали отовсюду мужчины, чтобы самим удостовериться в прелестях Эрендиры. Вслед за ними привезли лотерейные столики и киоски со снедью. Последним примчался на велосипеде фотограф, который поставил в этом стойбище свой старинный фотоаппарат на штативе под траурно-черной накидкой, а позади – полотно с нарисованными озером и какими-то неправдоподобными лебедями.

Бабка обмахивалась веером, восседая на своем троне, и всем своим видом выказывала полное равнодушие к затеянному ей делу. Единственное, что ее заботило, – это порядок в очереди клиентов и правильность суммы, которую она с них брала за вход к Эрендире. Поначалу бабка была очень строга и чуть не отказала одному приличному клиенту, у которого не хватило всего пяти песо. Но через месяц-другой она усвоила уроки суровой действительности и принимала в доплату медальки с изображением святых, семейные реликвии, обручальные кольца – словом, всякие золотые вещицы, пробуя их на зуб, если не блестели.

За время, проведенное в городке, бабка собрала деньжат, и, купив ослика, они отправились с внучкой в глубь пустыни в поисках более прибыльных мест.

Она восседала на спине осла в носилках, прячась от недвижного солнца под скособоченным зонтом, который держала над ней Эрендира, семенившая рядом. За ними шли четверо индейцев и несли все, что бабка прихватила с покинутого стана, – спальные циновки, подновленный трон, алебастрового ангела и баул с костями двух Амадисов. Вслед за караваном ехал на велосипеде фотограф, однако дер жался на расстоянии, будто он ни при чем.

Через полгода после пожара старуха составила для себя полное представление о ходе дел.

– Если так пойдет дальше, – сказала она Эрендире, – ты расплатишься со мной через восемь лет, семь месяцев и одиннадцать дней.

Она еще разок пересчитала все в уме, не переставая жевать зерна маиса, лежавшие под передником, в пришитой к поясу сумке, где она прятала и деньги.

– И учти, я не беру в расчет затраты на индейцев и на прочие нужды.

Сморенная тяжелым пропыленным зноем, Эрендира еле поспевала за осликом, безропотно слушая бабкины подсчеты, и едва сдерживала слезы.

– У меня так болят кости, будто в них толченое стекло, – проговорила девочка.

– Постарайся сейчас заснуть.

– Хорошо, бабушка.

Эрендира закрыла глаза и, глубоко вдохнув обжигающий воздух, зашагала, провалившись в сон.

Фермерский грузовичок, забитый клетками с птицей, катил по дороге, распугивая козлов, исчезавших в клубах поднятой пыли, и птичий гомон был потоком свежей воды в липком воскресном дурмане, окутавшем городок Святого Михаила Пустынника. За рулем сидел раздобревший фермер-голландец с задубелой от ветров кожей и медно-рыжими усами, которые он унаследовал от одного из прадедов. Рядом с ним сидел его первенец-сын по имени Улисс – золотистый юноша с отрешенными морскими глазами, похожий на падшего ангела. Голландец сразу заметил палатку, перед которой скопилась длинная очередь солдат местного гарнизона. Солдаты сидели на земле и, передавая друг другу бутыль, делали по глотку; их головы были прикрыты ветками миндаля, точно они прятались в засаде перед атакой.