Эмиль Золя - Доктор Паскаль Страница 14

— Никто не спорит, вы еще крепки, дядя! — ответил восхищенный Паскаль. — И вы имеете право смеяться над нами, потому что вы нисколько не заботились об этом… Но я боюсь только одного: как бы в один прекрасный день, раскуривая свою трубку, вы не вспыхнули сами, словно чаша с пуншем.

Польщенный Маккар громко расхохотался.

— Шути, шути, мальчуган! Стакан коньяку во сто раз лучше твоих паршивых лекарств… Все вы чокнетесь со мной, не так ли? Я хочу, чтобы вы добрым словом помянули мое гостеприимство. Плевать хотел я на разных сплетников! У меня все не хуже, чем у любого буржуа: хлеб, маслины, миндаль, виноград, земля. Летом я покуриваю трубку в тени шелковиц, а зимой вон там, у стены, на солнышке. Что скажешь? За такого дядюшку не приходится краснеть!.. Клотильда, для тебя, если хочешь, есть наливка. А вы, Фелисите, моя дорогая, насколько я знаю, предпочитаете анисовую. У меня есть все, уверяю вас, у меня есть решительно все!

Он сделал широкий жест, словно хотел показать, как велико его достояние — все это добро старого проходимца, превратившегося в отшельника. Фелисите, которую он сразу напугал, начав перечислять свои богатства, не сводила с него глаз, готовая его прервать.

— Спасибо, Маккар, нам ничего не нужно, мы спешим… А где же Шарль?

— Шарль? Отлично, отлично, сию минуту! Я понимаю, папаша приехал повидать сынка… Но это не помешает нам пропустить рюмку — другую.

Когда же все наотрез отказались, он обиделся и прибавил со своей нехорошей усмешкой:

— Шарля здесь нет, он там, у старухи, в убежище.

И, подведя Максима к краю террасы, он указал ему на ряд больших белых зданий; расположенные между ними сады напоминали тюремные дворы для прогулок заключенных.

— Смотрите, племянничек, прямо перед нами виднеются три дерева. Так вот, подальше от того, что налево, фонтан во дворе, отсчитайте в первом этаже дома, что выходит во двор, пятое окно направо — это и будет комната тети Диды. Малыш там, у нее… Я отвел его к ней совсем недавно.

Это была любезность администрации. В продолжение двадцати одного года, проведенных в убежище, старуха ни разу не причинила каких-либо хлопот своей сиделке. Она была очень спокойна, кротка и целые дни неподвижно сидела в своем кресле, глядя куда-то прямо перед собой. Ребенку нравилось бывать у нее, да и она как будто интересовалась им. Поэтому его иногда оставляли у нее часа на два, на три, поглощенного вырезыванием картинок, и смотрели сквозь пальцы на такое нарушение правил.

Новая помеха еще больше усилила дурное настроение Фелисите. Она рассердилась, когда Маккар предложил отправиться за мальчиком впятером, всей компанией.

— Какой вздор! Ступайте туда один и возвращайтесь поскорее… Мы не можем терять столько времени.

Этот приступ сдерживаемой ярости показался дядюшке забавным; чувствуя, насколько он ей неприятен, он стал теперь, посмеиваясь, настаивать:

— Вот так на! Подумайте, детки, всем нам представляется случай повидать нашу старую мать, нашу общую родительницу. Скрывать нечего — все мы, как вы сами знаете, родились от нее. Разве это вежливо не навестить ее, не пожелать ей доброго здоровья? Тем более, что мой племянничек, приехавший издалека, быть может, никогда ее и не видел… Что до меня, то я от нее не отказываюсь, нет, черт возьми, нет! Правда, она сумасшедшая, но ведь матери, которым перевалило за сто, встречаются не так уж часто. Ради этого одного стоит побеспокоиться и проявить к ней хотя бы немного внимания. —

Наступило молчание. На всех повеяло каким-то холодком. Клотильда, до сих пор молчавшая, первая заявила взволнованным голосом:

— Вы правы, дядюшка. Мы все пойдем туда.

Даже Фелисите принуждена была согласиться. Снова сели в карету. Маккар поместился рядом с кучером. Утомленное лицо Максима еще более побледнело из-за какого-то угнетавшего его предчувствия. Все время, пока длился короткий переезд, он расспрашивал Паскаля о Шарле с отцовским интересом, под которым скрывалось возраставшее беспокойство. Доктор, смущенный повелительным взглядом Фелисите, смягчал истину. Конечно, ребенок слабого здоровья, но именно поэтому его охотно оставляют на целые недели в деревне у дяди. Однако он не страдает какой-либо определенной болезнью. Паскаль не сказал, что как-то однажды у него мелькнула мысль укрепить у мальчика мозг и мускулы посредством впрыскивания нервного вещества, но ему помешало одно постоянное явление: малейший укол вызывал у ребенка кровотечение, которое каждый раз приходилось останавливать при помощи тугой повязки. То была слабость выродившихся тканей, кровавая роса, выступавшая на коже. В особенности он был подвержен кровотечениям из носу, таким внезапным и обильным, что его нельзя было оставлять одного из опасения полной потери крови. В заключение доктор прибавил, что его умственные способности действительно дремлют, но что он надеется на их развитие в более живой и деятельной духовной среде.

Наконец подъехали к убежищу. Маккар, слушавший весь этот разговор, спрыгнул с козел, повторяя:

— Очень милый мальчик, очень милый. Кроме того, красив, как ангел!

Максим, еще сильнее побледневший, вздрагивал от озноба, несмотря на удушливую жару, и не задавал больше вопросов. Он рассматривал обширные здания убежища и флигели разных отделений — мужского, женского, тихих больных и буйно помешанных, — отгороженные одни от других садами. Всюду была необыкновенная чистота; гробовая тишина нарушалась только звуком шагов и звяканьем ключей. Старый Маккар знал всех сиделок. Кроме того, все двери сразу распахнулись перед доктором Паскалем, лечившим некоторых больных. Пройдя по галерее, свернули во двор; это было здесь, в одной из комнат первого этажа, оклеенной светлыми обоями и очень просто обставленной. Вся мебель состояла из кровати, стола, кресла и двух стульев. Сиделка, никогда не покидавшая свою больную, как раз куда-то отлучилась. И за столом друг против друга сидели только больная и мальчик: она — одеревеневшая в своем кресле, он — на стуле, поглощенный вырезыванием картинок.

— Входите, входите! — повторял Маккар. — Не бойтесь же! Она очень милая!

Прабабка Аделаида Фук, которую все ее многочисленные внуки и правнуки ласково называли тетя Дида, даже не повернула головы, несмотря на шум. Еще в молодости истерические припадки расстроили ее здоровье. Пылкая, страстного темперамента, пройдя через множество испытаний, она все же сохранилась до восьмидесяти трех лет, когда ужасное горе, тяжелое душевное потрясение бросили ее в омут безумия. С этого времени — уже двадцать один год — разум ее угас, наступило внезапное слабоумие, отнявшее всякую надежду на выздоровление. Теперь, в возрасте ста четырех лет, она все еще жила, позабытая всеми, с окостеневшим мозгом, в состоянии спокойного безумия. Болезнь ее больше не развивалась и не угрожала смертью. Все же из-за старческой дряхлости ее мускулы мало-помалу атрофировались; тело ее было как бы съедено возрастом, остались только кожа да кости, так что ее приходилось переносить из постели в кресло. Превратившись в пожелтевший скелет, иссохший, как столетнее дерево, на котором осталась только кора, она все же прямо сидела в своем кресле. Только глаза жили на ее тонком и длинном лице. Она пристально смотрела на Шарля.

Клотильда робко приблизилась к ней:

— Тетя Дида, мы приехали вас повидать… Разве вы не узнаете меня? Я ваша правнучка, я иногда навещаю вас.

Старуха, казалось, не слышала. Она не сводила глаз с мальчика, вырезавшего картинку — короля в пурпуре и золотой мантии.

— Довольно, мамаша, — вмешался Маккар. — Перестань дурачиться. Ты ведь можешь взглянуть на нас. Вот этот господин — твой правнук, нарочно приехавший из Парижа.

Услышав его голос, тетя Дида повернула голову. Она медленно оглядела всех своими светлыми и пустыми глазами, затем снова уставилась на Шарля и по-прежнему погрузилась в созерцание. Больше никто не проронил ни слова.

— Она такая со времени последнего страшного потрясения, — заговорил наконец приглушенным голосом Паскаль. — Всякое сознание, всякая память как будто исчезли у нее. Она почти всегда молчит, только изредка можно услышать бессвязный быстрый лепет, какие-то неразборчивые слова. Она смеется и плачет без всякого повода; это неодушевленное существо, которое ничто не трогает… И все же я не осмелюсь утверждать, что мрак непроницаем; быть может, где-то в глубине погребены воспоминания… Ах, бедная наша прабабка! Как я жалею ее, если она еще не дошла до полного забвения! О чем она может думать в продолжение двадцати одного года, если еще способна вспоминать?

И жестом он как бы отодвинул это хорошо знакомое ему прошлое. Он снова видел ее молодой; то была высокая, тонкая и бледная женщина с испуганными глазами. Она скоро осталась вдовой после Ругона, грубого садовника, за которого вышла замуж по собственному желанию. Еще не окончился траур, как она бросилась в объятия контрабандиста Маккара и любила его любовью волчицы, даже не обвенчавшись с ним. Так она прожила пятнадцать лет в каком-то содоме и хаосе, с тремя детьми — одним законным и двумя внебрачными. Иногда она исчезала на целые недели и возвращалась избитая, вся в синяках. Потом Маккар был убит выстрелом из ружья, — его застрелил, как собаку, жандарм. Она окаменела после этого первого удара. Уже тогда на ее бледном лице жили только глаза, прозрачные, как вода в источнике. Скрываясь от всех, она заперлась в своем домишке, оставленном ей любовником, и прожила там сорок лет монахиней, страдая время от времени ужасными нервными припадками. Другой удар прикончил ее, повергнув в безумие. Паскаль помнил эту страшную сцену, он присутствовал при ней. На сей раз пострадал ее внук Сильвер, несчастный мальчик, жертва семейной вражды и кровавых распрей, которого она взяла к себе на воспитание. Жандарм раздробил ему голову выстрелом из пистолета во время усмирения повстанцев в 1851 году. Ее всегда забрызгивало кровью.