Анри Мишо - Портрет А Страница 14

Есть тут один нищий — безрукий, с парализованными ногами, он ползет на коленях, и за ним, метрах в двух, волочится котомка, привязанная веревкой к пояснице, по утрам он появляется на Чауринги, это оживленный бульвар в Калькутте. Думаете, ему достается куча денег? Я как-то из праздного любопытства двигался за ним примерно с полчаса — за это время он собрал всего 2 пайса (4 пайса составляют один анна, а 16 анна — это одна рупия, 7 франков). Некоторые так шатаются, что не продвигаются за все утро и на десять метров, падают и снова поднимаются. В этом же самом городе живут раджи, самые богатые люди в мире, наравне с американскими миллиардерами. Ну что вы, у каждого своя судьба. Ко всему можно привыкнуть. Если эгоист записался в святоши, он делается еще в десять раз большим эгоистом.[18]

Однажды я побывал в конторе индийского адвоката в Калькутте.

Мне особенно нечего о нем сказать. Это важная персона, его хорошо знают во Дворце.

Я хотел бы все же сказать кое-что о его бумагах. На полках лежали пакеты с грязным бельем. Но это не было грязное белье, это были его бумаги, их перевязали и завернули в старые полотенца для рук, так что сквозь дыры выглядывали то подписи секретарей, то менее значительные записи. Несколько листков высовывались наружу дальше других и покачивались от сквозняка.

Само собой, я не рискну оценивать его достоинства как юриста.

Относительно других достоинств ограничусь несколькими замечаниями.

Другие дома, в которых мне довелось побывать, не принадлежали адвокатам. Если бы в них было просто пусто! Но какое уродство, просто стиль рококо!

На свадьбу некоторые тратят по 50 000 рупий (полмиллиона). И выходит безобразно!

В Индии можно привыкнуть есть один рис, бросить курить, употреблять крепкие напитки или вино, мало есть.

Но жить в уродливой обстановке — худшее из самоистязаний. Это очень тяжко.

Почему столько безобразного вокруг?

В этом народе, которому три тысячи лет, у богатых по-прежнему вкусы парвеню.

Один западный философ, побывав в этих краях, ощутил внезапную тягу к пантеизму,{61} которую он объяснил здешней жарой и близостью джунглей, выдвинув таким образом свою гипотезу о глубинных корнях индуистской религии и философии. Это было неизбежно — при таком-то климате ну как не сделаться пантеистом?

Если бы этому писателю довелось побывать на берегах рек Мараньон или Напо, что в верховьях Амазонки,{62} где тоже весьма жарко и где есть настоящие джунгли, он бы, я думаю, немало удивился, обнаружив, что тамошние обитатели веселы, бодры, хладнокровны, у них ясный ум и ни малейшей склонности к пантеизму.

Кстати, Индия не слишком жаркая страна, есть под душем там не приходится. Четыре месяца в году вообще стоит холодная погода. Зимой, совершая омовения в верховьях Ганга, индусы дрожат. В Дели все кашляют. Директор коллежа Дюплеи в Чандернагоре ходит в пальто.

Что же касается джунглей, то индусы — отцы многодетных семейств — не могут позволить себе такую роскошь. От джунглей осталось всего ничего. Их место заняли поля и рисовые плантации.

На севере страны деревья попадаются редко, они высокие, растут друг от друга поодаль, у них густые и пышные кроны в форме зонтика. Они придают сельской местности величавое спокойствие.

Пожалуй, дело здесь не в жаре, а скорее во вспышках голода (а если в летнее время дождь запаздывает, голод неизбежен), в бесчисленных болезнях и змеиных укусах — все это наложило свой отпечаток на индусов, и тут не обязательно склонность к пантеизму, а что-то сродни ощущению, какое бывает у моряка в море, и еще — неверие в свои силы.

Однако некоторые местные народности, причем из самых древних, как, например, санталы,{63} совершенно лишены этих свойственных индусам черт. Природа повлияла на них совсем по-другому: они живые, милые, непринужденные люди, и религия брахманизма, которую исповедуют практически все, кто живет вокруг, их не привлекает.

Нет, не джунгли порождают тигра — это сам тигр предпочитает жить именно там. Но бывает, что он селится и в горах, а там как раз холодно.

Вероятно, каждый народ заселяет местности определенного типа, хотя мог бы безбедно жить и во многих других местах.

Португальцы предпочитают равнины (Португалия, Бразилия), испанцы — высокогорные плато (Мексика, Перу, Эквадор, Чили, Венесуэла и пр.). Арабу легче быть самим собой в пустыне (Аравийский полуостров, Египет и пр.). А кактусы (растущие на плато и в пампасах Южной Америки) — самые жесткие и неподатливые растения на свете, как и индейцы, которые обитают в тех местах.

Большинство деревьев в Италии растут лучше, чем во Франции. Начиная с Турина разница уже бросается в глаза. Кроны каштанов в Брюсселе гуще, чем в Париже, там они куда менее пышные — да и вся остальная растительность парижского региона немного уступает брюссельской. Следует ли из этого, что бельгийцам больше нравится, когда у каштанов добротные мясистые листья, а не ажурные? Что именно по этой причине они и предпочитают жить в Бельгии?

Что благодаря созерцанию этой буйной растительности и натура у них стала… чуть менее тонкой, грубее скроенной?

Можно ли сказать, что поскольку их вспаивает та же земля, что и эти растения, окружает такой же уровень влажности, овевает тот же ветер, та же природная энергия, поскольку они, наконец, питаются плодами этой земли, то они и сами сделались немного похожими на все, что их окружает?

Что из-за повышенной влажности у здешних жителей за долгие годы так развились носовые пазухи, что им тяжело даются поездки, например, в засушливый Прованс или в африканские пустыни, где воздух еще суше, — потому что им там трудно дышать?

Нет, в подобных рассуждениях толку мало, интересных объяснений надо искать где-то совсем в другом месте.

Индия поет, вот что важно, Индия поет. Поют всюду: от Цейлона до Гималаев. Нечто яркое и неизменное сопровождает здешних жителей, пение их не отпускает.

Может ли человек быть таким уж несчастным, когда поет? Нет, той леденящей безнадежности, которая вообще-то бывает на свете, здесь не встретишь. Той самой безнадежности, которой нет ни конца, ни края и которая встречается только в наших краях.

Азиаты — по природе своей студенты. У китайцев повсюду экзамены. Сановники любого уровня держат экзамены.

Азиаты умеют впитывать, принимать на веру, они склонны к ученичеству. В Сантиникетане в Бенгалии я был на лекции об одном ведическом тексте. Хорошая лекция, но ничего необыкновенного в ней не было. Студенты же сидели навострив уши, готовые принять на веру все, что бы им ни сообщили. Меня подмывало сказать им что-нибудь обидное.

В индийской литературе, а уж в китайской — и тем паче, на десять авторских страниц приходится три строчки цитат.

Нужно показать себя прилежным учеником.

В Бенгалии, если ваш собеседник знает, что вы писатель, разговор будет таким: «А, так, значит, вы изучали литературу? И какая у вас степень?» Этот вопрос задают первым. Отвечайте не задумываясь: «доктор», и даже если вы колбасник, называйтесь «доктор колбасных наук». Еще меня спрашивали: «Кто ваш наставник?» Когда я отвечал: «Никто, да и зачем он мне?» — они не верили. Им казалось, что за этим кроется какая-то непонятная хитрость с моей стороны.

К чему я никогда не привыкну, так это к тому, что передо мной унижаются. Послушайте, я не раджа, не набоб, не заминдар,{64} и вообще никакой не господин. Понимаете, я такой же, как все. Давайте без церемоний, прошу вас, во мне нет ничего особенного, мы обычные люди — и вы, и я, и совершенно не из-за чего тут биться лбом об землю. Нет, мне не нужны слуги. (Один повар все-таки добился, чтобы я его нанял, и манеры у него были такие, словно он готовился служить у принца.)

Слуги всегда вызывали у меня ужасное смущение. Когда я вижу слугу, меня охватывает ужас. Мне кажется, это я сам стал слугой. И чем он приниженнее, тем больше это унижает меня.

Да уж, брахманам есть чем гордиться, они потрудились на славу. За прошедшие две с лишним тысячи лет им удалось принизить двести пятьдесят миллионов человек.

Этого результата, а ему нет аналогов в мировой истории, достаточно, на мой взгляд, чтобы проникнуться отвращением к «Законам Ману» с их двойным стандартом и двойной меркой. Еще совсем недавно неприкасаемый, перед тем как перейти дорогу, должен был звонить в колокольчик и громко кричать: «Осторожно, брахманы: идет грязный ничтожный неприкасаемый. Осторожно, идет отребье». Этот бедняга не имел права ни на вход в храм, ни на приличную работу, ни на общение с людьми — ни на что, ему только и оставалось, что презирать самого себя, и все-таки его положение не настолько его подавляло, чтобы он не мог найти «истинного Бога».