Натаниель Готорн - Рассказы Страница 14

— Пусть меня самого повесят, — вскричал Доминнкус Пайк, въезжая на вершину одинокого холма, — но я поверю, что старый Хиггинботем не повешен, только когда увижу его собственными глазами и услышу об этом из его собственных уст! А так как он известный плут, то я еще потребую, чтобы священник или другой почтенный человек поручился за его слова.

Уже темнело, когда он подъехал к сторожке у Кимболтонской заставы, отстоявшей примерно на четверть мили от самого городка. Серая кобылка бежала резво и почти нагнала трусившего впереди верхового, который миновал шлагбаум на несколько минут раньше Пайка, кивнул сторожу и продолжал свой путь. Доминикус знавал сторожа и раньше и, покуда тот отсчитывал сдачу, обменялся с ним обычными замечаниями о погоде.

— Скажите-ка, — спросил торговец, занося кнут, чтобы легче перышка коснуться им крутого бока кобылки, — не видали вы за последние день-два старого мистера Хиггинботема?

— Как же! — отвечал сторож. — Он только что перед вами проехал заставу, вон и сейчас еще маячит в темноте. Он нынче ездил в Вудфилд на торги. Обычно старик останавливается потолковать со мною о том о сем, но сегодня он только кивнул, точно хотел сказать: «Запиши за мной что следует», — и проехал дальше. Он, видите ли, где бы ни был, к восьми часам непременно возвращается домой.

— Да, я слыхал об этом, — сказал Доминикус.

— Никогда не видел, чтобы человек был так желт и худ, как этот старый сквайр, — продолжал сторож. — Сегодня я как увидел его, так сейчас же подумал: старик больше похож на привидение или на мумию египетскую, чем на живого человека из плоти и крови.

Торговец вгляделся, напрягая глаза, и далеко впереди смутно различил фигуру одинокого всадника. Ему показалось, что он узнал спину мистера Хиггинботема, но вечерние тени вкупе с облаком пыли из-под копыт лошади делали его очертания такими расплывчатыми и туманными, что казалось, будто вся фигура таинственного старика вылеплена из серой сумеречной мглы.

Доминикус вздрогнул.

«Это он с того света возвращается через Кимболтонскую заставу», — подумал он.

Потом он дернул вожжи и поехал вперед, все на том же расстоянии следуя за серой тенью, покуда та не исчезла за поворотом дороги. Когда торговец, в свою очередь, доехал до поворота, ни лошади, ни всадника уже не было видно, но зато перед ним открылась главная улица городка и невдалеке площадь, где несколько лавок и две харчевни сбились в кучу вокруг молитвенного дома. Слева тянулась каменная стена, огораживавшая лесной участок, дальше за воротами виднелся фруктовый сад, потом луг и, наконец, дом. То были владения мистера Хиггинботема; прежде его дом стоял у самой проезжей дороги, но когда в Кимболтоне устроили заставу, он оказался в стороне.

Доминикусу не раз случалось бывать в этих местах, и серая кобылка сама остановилась, потому что, думая о своем, он позабыл натянуть вожжи. «Будь я неладен, если проеду мимо этих ворот, — сказал он себе, весь дрожа. — Не знать мне покоя, покуда не погляжу, висит мистер Хиггинботем на груше святого Михаила или не висит». Он соскочил с зеленой повозки, накинул вожжи на столб у ворот и пустился бежать по лесному участку так, словно нечистая сила гналась за ним по пятам. В это самое время часы на башне начали бить восемь, и с каждым ударом Доминикус прибавлял ходу, пока наконец на открытой поляне посреди фруктового сада не обрисовалось в полумраке роковое дерево. Огромный сук, отделяясь от узловатого искривленного ствола, торчал поперек дорожки, отбрасывая густую тень. Внизу под суком происходила какая-то возня.

Наш торговец никогда не приписывал себе большей храбрости, чем полагается мирным людям его промысла, и сам не мог бы объяснить, откуда взялась у него такая прыть в этот решительный миг. Достоверно однако, что он бросился вперед, ударом кнутовища сшиб с ног здоровенного ирландца и увидел перед собой мистера Хиггинботема собственной персоной, который, правда, не висел на груше святого Михаила, но стоял под ней весь дрожа, с веревкой на шее.

— Мистер Хиггинботем, — сказал Доминикус срывающимся голосом. — Вы честный человек, и я поверю вам на слово. Скажите мне, повесили вас или нет?

Если читатель до сих пор не разгадал еще секрета, достаточно будет нескольких слов, чтобы объяснить ему несложную механику, благодаря которой это грядущее событие заранее возвестило о себе. Трое людей сговорились убить и ограбить мистера Хиггинботема; двое из них струсили и бежали один за другим, тем самым оттянув преступление каждый на один день; а третий уже начал приводить замысел в исполнение, когда был застигнут неожиданным возмездием в лице Доминикуса Пайка, который, подобно героям старинных преданий, явился, повинуясь слепо зову судьбы.

Остается только сказать, что с этого дня старый мистер Хиггинботем проникся необыкновенным расположением к табачному торговцу, благословил его сердечную склонность к хорошенькой учительнице и весь свой капитал завещал их детям, оговорив за родителями право пользования процентами. В надлежащий срок он оказал им последнее благодеяние и умер христианской смертью в своей постели, после какового прискорбного события Доминикус Пайк с семьей покинул Кимболтон и открыл крупную табачную фабрику в моем родном городе.

УЭЙКФИЛД

Перевод В. Метальникова

В каком-то старом журнале или в газете я, помнится, прочел историю, выдававшуюся за истину, о том, что некий человек — назовем его Уэйкфилдом долгое время скрывался от своей жены.

Самый поступок, отвлеченно рассуждая, не так уж удивителен, и нет основания, не разобравшись внимательно во всех обстоятельствах, считать его безнравственным или безрассудным. Тем не менее этот пример, хотя и далеко не самый худший, может быть, самый странный из всех известных случаев нарушения супружеского долга. Более того, его можно рассматривать в качестве самой поразительной причуды, какую только можно встретить среди бесконечного списка человеческих странностей. Супружеская пара жила в Лондоне. Муж под предлогом того, что он уезжает по делам, нанял помещение на соседней с его домом улице и там, не показываясь на глаза ни жене, ни друзьям (при том, что он не имел для такого рода добровольной ссылки ни малейшего основания), прожил свыше двадцати лет. В течение этого времени он каждый день взирал на свой дом и очень часто видел покинутую миссис Уэйкфилд. И после такого долгого перерыва в своем супружеском счастье — уже после того, как он считался умершим и его имущество было передано наследникам, когда имя его было всеми забыто, а жена его уже давным-давно примирилась со своим преждевременным вдовством, — он в один прекрасный вечер вошел в дверь совершенно спокойно, точно после однодневной отлучки, и вновь сделался любящим супругом уже до самой своей смерти.

Это все, что я запомнил из рассказа. Но этот случай, хотя и ни с чем не сообразный, беспримерный и, вероятно, неповторимый, все же, по-моему, таков, что он вызовет сочувственный интерес у очень многих. Мы великолепно знаем, что никогда не совершили бы такого безумия, и все же подозреваем, что кто-нибудь другой был бы на него способен. Во всяком случае, мне лично неоднократно приходилось размышлять над этим происшествием, и я каждый раз ему удивлялся, чувствуя при этом, что оно обязательно должно быть правдиво, и живо представляя себе характер героя. Когда какая-либо тема так сильно овладевает вашим воображением, самое правильное — продумать ее до конца. Если читателю захочется размышлять по этому поводу самому, пусть он это и делает; если же он предпочитает следовать за мной по пути двадцатилетней причуды Уэйкфилда, я скажу ему — милости просим. Я уверен, что в этой истории отыщутся и определенный смысл и мораль — даже если нам их трудно заметить, — изящно в нее вплетенные и сжато выраженные в последней, заключительной фразе. Раздумье всегда плодотворно, а каждый из ряда вон выходящий случай таит в себе соответствующее назидание.

Что за человек был Уэйкфилд? Мы можем вообразить его себе каким угодно и окрестить его именем созданный нами образ. Он уже прошел половину своего жизненного пути. Его супружеская любовь, никогда не бывшая слишком пламенной, охладела и превратилась в тихое, привычное чувство. Впрочем, из всех мужей на свете он, возможно, был бы одним из самых верных, ибо известная вялость характера не позволила бы ему нарушить покой, в котором пребывало его сердце. Он был по-своему мыслителем, но не очень деятельным. Его мозг был постоянно занят долгими и ленивыми размышлениями, которые ни к чему не приводили, так как для того, чтобы добиться определенных результатов, ему не хватало упорства. То, о чем он думал, редко обладало достаточной определенностью, чтобы вылиться в слова. Воображением, в истинном смысле этого слова, Уэйкфилд особенно одарен не был. Кто мог предполагать, что, обладая сердцем холодным, хотя отнюдь не развращенным или непостоянным, и умом, никогда не отличавшимся лихорадочным кипением мысли или блуждавшим в поисках решений необычных вопросов, наш друг займет одно из первых мест среди чудаков, прославившихся своими эксцентрическими поступками? Если бы его знакомых спросили, кого они могли бы назвать в Лондоне, кто наверняка не совершит сегодня ничего такого, о чем будут говорить завтра, они бы все подумали об Уэйкфилде. Может быть, только одна бы его жена поколебалась. Она-то, нисколько не анализируя его характера, отчасти знала о безмятежном эгоизме, постепенно внедрявшемся ржавчиной в его бездеятельный ум, о своеобразном тщеславии (черте его характера, наиболее способной внушить опасения), о склонности его хитрить и скрытничать, не выходившей обычно за пределы утаивания различных пустячных обстоятельств, которые особенно и не заслуживали огласки, и, наконец, о том, что она называла «некоторыми странностями», наблюдавшимися порой у этого вполне порядочного человека. Это последнее свойство нельзя определить, и, возможно, оно вообще не существует.