Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам Страница 14

Мстислав полулежал в шезлонге в комнате со спущенными шторами; там его и нашел посланный графиней камердинер. Возле него на полу валялась не то французская, не то английская газета, которую граф Перед тем, очевидно, просматривал. Он и не спал и не бодрствовал. В таком полузабытьи проводил он почти все время в последние годы, если только его не вырывали из него неотложные светские обязанности или важные для поддержания семейного престижа дела.

И что тут удивительного? Он отдыхал после давно, по его словам, промелькнувшей, но бурной молодости, полной волнений, страстей и разных событий, которые разыгрывались во всех концах света. Жизненные силы двадцатипятилетнего графского отпрыска были исчерпаны или, во всяком случае, подорваны, и когда ему доложили о приходе матери, он только приоткрыл глаза и, лишь полежав еще немного, медленно, со стоном, поднялся с шезлонга. Глубокая усталость и отвращение ко всему владели им — иногда он по целым дням и месяцам находился во власти сплина, подумывая даже пустить себе пулю в лоб или как-нибудь иначе покончить с этой опротивевшей и ничем его больше не привлекавшей жизнью. Однако благовоспитанный сын никогда не забывал, к чему его обязывает знатное происхождение и высокое положение в свете.

И сейчас, не испытывая никакого удовольствия от визита матери, он все-таки встретил ее в дверях, почтительно поклонился и, подвинув самое удобное кресло, предложил тихо, еле цедя сквозь зубы, но безупречно вежливо.

— Veuillez-vous asseoir, chère maman! [234]

Графиня села, живописно завернувшись в мантилью, и, помолчав, сказала:

— Я пришла поговорить с тобой, Мстислав, о деле, очень важном для тебя, для меня… и для всей нашей семьи…

— Je vous écoute, chère maman [235].

— Только что y меня была княгиня…

По неподвижному, как маска, лицу Мстислава скользнула брезгливая гримаса.

— Она была с дочерью… княжной Стефанией… Cette bonne, cette excellente princesse… savez-vous… elle m’a fait des ouvertures относительно твоей женитьбы на княжне, mais des ouvertures tellement claires, tellement même pressantes[236], и я уверена, что тебе достаточно сделать один шаг, и дело будет решено.

Графиня с беспокойством посмотрела на сына, а он сидел, уставясь в пол, сгорбившись, словно удрученный чем-то.

— Madame la princesse est trop bonne, — сказал он, зевая, — le malheur est ’, что я этот шаг делать не стану.

— Pourquoi? Mais pourquoi donc? [237] — воскликнула графиня.

— Я, кажется, уже имел удовольствие говорить тебе, chère maman, что княжна Стефания страшна, как ведьма…

— Ты просто смотришь на нее с предубеждением, mon enfant; она совсем не дурна, у нее красивые глаза и волосы, а когда она говорит, то становится совсем мила.

— К сожалению, это бывает очень редко! Она всегда молчит, как рыба, и я подозреваю, qu elle est affreusement bête! [238]

— Что ты, Мстислав! Зачем так оскорблять княжну. Она в самом деле не очень разговорчива, но совсем не глупа… Наконец, ты расшевелишь… развеселишь ее…

— La belle affaire! [239] Мне самому нужно, чтобы меня веселили и развлекали. Я уже не так молод, chère maman, чтобы заниматься возрождением разных горбатых Г алатей…

Графиня поморщилась:

— Что за выражения, Мстислав! Я заметила, как только речь заходит о княжне, ты начинаешь говорить ужасные вещи…

— Parce-que cela me donne des nausées, rien qu’à penser! [240]

Графиня недовольно помолчала, а потом сказала с внезапной решимостью:

— Parlons franchement. Est-ce que je vous parle, mon cher, d’un mariage d’amour? [241] Разве моральный и жизненный опыт не учит нас покорно и с готовностью приносить свои симпатии и антипатии в жертву более святым и высоким интересам и обязанностям? Я считаю, что женитьба на княжне Стефании и есть такой высший, святой долг и обязанность.

Княжна принадлежит к одной из знатнейших польских фамилий, а по матери она в родстве с несколькими аристократическими семействами Европы… Кроме того, за ней дают огромное приданое… Старшие ее сестры уже замужем и получили свою долю, но Стефания получит, по-моему, вдвое больше их обеих… par manière de compensation je crois…[242] и я нахожу это вполне справедливым… Так вот… parlons franchement… может быть, ты считаешь, что Помпалинские вознеслись уже так высоко, что вполне могут пренебречь такой партией и несколькими миллионами злотых в придачу?..

Последние слова были сказаны с легкой иронией. Мстислав почувствовал это и оживился.

— Я прекрасно знаю, chère maman, — насмешливо, в тон ей, ответил он, — что ты всегда с некоторым пренебрежением относилась к семье моего отца…

— Пренебрежением?.. Нет, — сказала графиня, перебирая бахрому на мантилье. — Просто я принадлежу к старшему поколению, лучше знаю историю семьи и не обольщаюсь на этот счет… Parlons franchement… Помпалинские sont des parvenus…[243]

— Chère maman, — повысил голос Мстислав и встал с шезлонга.

— Des parvenus, — флегматично повторила графиня… — Замужество мое было мезальянсом… Но я не ропщу… Я давно приучила себя терпеливо сносить удары судьбы, даже самые жестокие… Но что удивительного, если мне хочется, чтобы ты занял более высокое положение в обществе, чем было дано твоему отцу… и мне…

— Oh! Chère maman! Если даже замужество уронило тебя во мнении света, твои личные качества снискали тебе общее уважение.

— Мне помогло происхождение… — сказала графиня, поднимая голову и не обращая внимания на горечь, звучавшую в голосе сына. — Смело могу сказать, что только благодаря женитьбе на мне твоего отца и безукоризненным манерам, такту и превосходному savoir — vivre графа Святослава Помпалинские получили доступ в высшее общество… Только это более или менее уравняло их со старинными дворянскими родами… Но это очень узкий и замкнутый круг, шоп cher! N’y entre pas, qui veut

— Mais puisque, благодаря тебе, chère maman, nous y sommes entrés déjà [244], почему же я должен жертвовать собой из-за самой уродливой и безобразной женщины, какая только есть на свете?..

— Потому, mon cher, что после нашей с твоим дядей смерти Помпалинские опять скатятся вниз, окажутся там, где были, то есть среди de riches parvenus [245], у которых деньги в долг берут, но на порог гостиной не пускают и дочерей за них не выдают… Неужели ты думаешь, что граф Август с сыном или брат твой Цезарий сумеют продолжить начатое нами?.. Non, mon cher[246], граф Август для наших знатных знакомых— всего лишь предмет насмешек; Вильгельм — c’est un joli garçon [247] и ничего больше… к тому же… il se ruinera[248]. А что до Цезария, ты сам прекрасно знаешь, какой это тяжелый крест для всех нас… Entre nous[249], его слабоумие и неотесанность объясняются только наследственностью… конечно, со стороны отца. И n’y a que toi, mon cher[250], из всей нашей семьи, ты один можешь выполнить эту священную, благородную миссию, от тебя зависит честь или бесчестье имени Помпалинских, которое ты всегда принимал близко к сердцу…

Помолчав немного, графиня продолжала;

— Прости меня за горькую правду. Мне тоже было нелегко ее высказать, но для материнского сердца нет преград. Оно все преодолевает. Oui [251], дорогой Мстислав, тебе необходимо жениться на Стефании. C’est une occasion [252], который может больше не представиться. Неужели ты думаешь, что княгиня стала бы желать и даже добиваться замужества, если б бедная Стефания была хоть чуть-чуть красивей? Будь уверен, что нет. Нашелся бы какой-нибудь князь или граф de vieille roche а на Помпалинского никто и смотреть бы не стал. Я вижу, тебя это оскорбляет. А мне… думаешь, мне это не боль* но, не унизительно? Одному богу известно, сколько я бессонных ночей провела, думая об этом, сколько слез пролила! Но теперь я смирилась и не ропщу больше… но это не значит, что я разучилась трезво смотреть на вещи и не желаю для сына лучшей доли…

Графиня встала с важным и величественным видом, как мать, исполнившая тяжелый долг. Но, прощаясь, сказала уже ласково и примирительно:

— Ну что, убедила я тебя, Мстислав? Теперь ты понял, что надо поступиться своей антипатией, кстати, совершенно неоправданной, ради вещей более важных? Ради собственного счастья, наконец?

По лицу Мстислава было видно, что гнев и раздражение борются в нем с почтением, какое всякий благовоспитанный сын обязан питать к матери. Последнее победило, и, прикоснувшись губами к холеной руке графини, он сказал небрежно, с легким неудовольствием:

— Chère maman, я уже давно перестал верить в любовь, счастье и тому подобные absurdités [253], да, наверно, и никогда не верил. Женщины мне тоже давно безразличны. Но все-таки я не понимаю, зачем нужно добровольно обрекать себя на жестокую пытку — жить под одной крышей с княжной. C’est une aversion enfin, une aversion qui est plus forte que moi…[254] Я ничего не могу с собой поделать…