Анатолий Санжаровский - Жених и невеста Страница 14

– А что я должна делать?

– Да что… Войдёте с нами, распишитесь… Автограф оставите… Вот и всё.

– Ну-у! Своей закорючки мне не жалко.

Уважила я людям, на душе как-то посветлело. Выходит, не зря я сюда тащилась, есть от меня полезность!

И потом, что понравилось лучше всего, не у одних у нас, ёлки-коляски, такой перекосяк житуха дала.

Потеплело у меня в груди, сижу улыбаюсь.

«Припожаловал бы мой холерик – без надобностев катить в тот Воронеж… Посулилась под запал…»

Я начинаю припоминать, брать из памяти наши с Валерой разговоры про загс. Помалу дохожу до веры в его словах про смущение.

Ну, в самом деле…

За всю жизнь Валера и разу не занашивал ноги своей в баню. Всё стеснялся.

Я мыла его дома, всегда в тазике. Поливала из чайника и мыла.

Ни разу, сколько помню, не скупнулся в пруду, хоть пруд вот он вот, за огородами, хороший же пруд, князья когда-то белую кость споласкивали. А Валера и разу вот не сполоснулся по причине большого смущения.

– Ну-с, – как скрозь сон слышу я ненатуральный усачов смешок, – продолжим, киска, наши танцы… Ответь не мне, себе ответь. Ты очень меня любишь?

– Ровно столько, сколько и ты меня.

– Ну-у знаешь… с уравниловкой… – ворчит усач и трогает меня за руку. – Бавушка, что ж вы под пустой спите дверью? Впереди никого, ваша очередь…

– Ах, да-а, – спохватилась я. – Обмечталась об своем… Задремала… Идить вы сейчас… идить… Я посля… Я… я… внучку жду!

Совсем из ума выступила, кинулась не в дело сочинять, а у самой уши со срама огнём горят.

– Haм как-то без разницы, – с далёкой подковыркой кладёт ответ усач, – кто выходит замуж, бабунька или внунька.

– Знамо дело, внучка! – лезу я на свою вышку. – Беспокоилась не опоздать. Послала дажно взять очередь!

Эвона куда погнула бабка углы…

– Ну прямо как в гастрономе, – встаёт усач.

Пропали эти за дверью, ан вот тебе двое пьяненьких, как пуговка, мальцов – на вид подлетки вряд ли и вошли во взрослые года – втащили с улицы девчурку ну хрусталик хрусталиком.

Тоненькая, ладненькая, всё при ней.

Даром что баба я, а век бы пила глазами её красу – не напилась бы.

– Серёнь! Старичок! Ты давай держи её, – большенький переложил девчачье запястье в руку меньшаку, – да покрепша, а я двину на дело. Не баловаться мне на посту! Чао!

Большенький поднял в прощанье руку, взаплётку пошёл к нам.

Идёт, размахивает сумкой с буквами ЦСКА и не в крик ли на весь зал шумит:

– Дорогие граждане!.. Даже товарищи!.. Скажите, где здесь срочно женят?

Ему со смешками показывают на мою дверь.

Подошёл, таращится на меня. Я ответно смотрю на него, дивуюсь. До чего ж пьяненький – хоть дёгтем соборуй. Бормотухой так и бьёт, так и шибает от него в нос. Пустые соловые глазенята, чисто тебе из стекла камушки, не мигают.

Уставился на меня и копец. Одно слово, шабаш, миряне, обедня вся.

Не знаю, что ему там такое на подогреве мерещится, только он блудливо лыбится и вовсе не подумывает убирать с меня бесстыдские гляделки свои.

«Ну ты так? Мне не убыточно подковать безногого щенка!»

Без спеха поправила я платочек на голове, на брови так на самые марьяжно надвинула да и – мысленное ль дело, какой вот грех навернулся на старючую дуру штопаную! – в лёгкости в самой малой возьми шалопутно и подморгни мальцу, как в обычности подмаргивают занятным ребятишечкам слабые на пустое слово взрослые, когда подмасливаются со сладостью в душе поточить с детишками трепливый язычок свой.

А он, мокрогубик шкет, икнул и ломит на то мне:

– Ты что, старая клюшка, хипуешь?

Я змеёй так и взвейся:

– Ты, шшшалкопёр! – кладу ему с порога для разгона. – Ты мне из всех рамок не выступай да с хулиганствиями не липни. А то я скоро дородно нос начищу! Видали таковского… С грехом пополам уговорил с наперсточек бормотухи – уже на подвиги повело. Пил бы лучше кефир!

– А в кефире, мать, тоже бегают градусы!

Да его нипочём не проймешь! Ну разве что этим…

Он, соловей соловый, стоит ко мне опьянелой личностью, а у него за спиной, в отдальке так, не у гардероба ли, дружок схватил его невесту в охапку да ух и жмёт, ух и мнёт, ух и поцелуями жгёт.

– Ты б лучше, – в злорадстве показываю ему на то, – глянул, какой компот из твоей любуни творят.

– А, чепухель… Думаешь, я дурнее паровоза? Не знаю?

Сказал он это спокойно, даже равнодушно. Похлопывает знай себе мохнатыми ресничками, знай лыбится…

– И душа, – дивлюсь, – лежит?

– А что ей, душе-то, остаётся?… Втроём мы учились в одном классе… Она, глупка, никак не выберет кого из нас… Так острым треугольником и ходим… С её согласия я предложил – я соединяю идеи с претворениями! – я предложил тянуть на спичках. Мне выпало идти под расписку.

– А что ж она тогда с тем аршином в кепке цалуется?

– По старой памяти, наверное…

– Юр! – зовёт Сергей моего разговорщика. – Хиляй к нам! Давай сыпь к нам… Можь, сюда в другой раз? А?

– Не-е, блатная ты сыроежка… Перестань компостировать мне мозги. Я своего не отпущу!

– Ну как знаешь, отец…

– Старичок, ты чего слова жуёшь? Ты давай руби конкретно, что там у тебя.

– А хотя бы то, что напрасно я вчера отстегнул от родительского бюджета на билеты целых полтора рэ… – Сергей смотрит на часы на стене. – Вообще-то, сразу если сейчас сняться с якоря, успеем в «Славу» на наш «Народный роман».

– Это-то и всё? Что твоё кино? Секи момент. Здесь начнётся кинуха почище! Зря ли мы градусы для духа принимали?

Тут выплыл розовенький усач со своей картинкой под руку; так и пляшет, ловкий гусь, перед ней, как бес перед заутреней.

– Ну, паря, – дергаю я Юрку за рукав, – чего стоишь врытым столбушком? Твой черёд. А посчастило б тебе, хлопче…

Юрка молча развёл руками.

Только это Юрка за дверку, тут тебе девчушка, – она всё прятала глаза, – со всей моченьки в неожиданности ка-аак дёрнет ручонку из менышаковых ослабелых клещей да рысью на двор, меньшак – вследки.

Мдa-a… Такой ералаш напрямик большая родня той моей каше, когда я сбежала от своего прасольщика из-под самого венца…

Что ни говори, а у любви свой устав…

Вот…

Проходят большие века, рушатся целые государства, в борьбе народы меняют власть, но ни нá волос не меняет Любовь своего устава: нет и никогда не объявится такая сила, что могла бы взять верх над Любовью и положить ей свою волю.

Ничего нет первее Любви. Ничего нет праведней Любви. Ничего нет главнее Любви. Ничего нет сильнее Любви.

Человечий род – это всего лишь вечное дитя Любви, дитя умное, дитя красивое, дитя богатырское, но вместе с тем и дитя слабое, кому суждено жить, покуда живёт Любовь…

Жду я, пожду… Ан ни девчушки, ни меньшака…

Осталось мне одно: сиди да слушай.

А скрозь дверь помилуй как хорошо слыхать.

– Здрасьте, – говорит Юрка.

– Здравствуйте.

Голос у женщины со скрипом как вроде.

– Я вот пришёл… Понимаете?…

– Понимаю. Зачем вы пришли?

– А зачем все сюда приходят?… Я ззамуж хочу!.. И мммоя девушка!..

– А где же ваша девушка?

– Как где?… Здесь… Её кореш мой у гардероба караулит. Она, понимаете, стесняется. Понимаете?

– Отчего же не понять. Сколько, молодой человек, вам лет?

– Тёть, а вы в семнадцать лет жените?

– Надо специальное решение райисполкома.

– А ну без специального?

– Без специального нет.

– Из-за какой-то бумажки…

– А без бумажки не могу.

– Вы и не можете! Всё ж в ваших руках… Что вам стóит! Ну, тё-ё-ёть…

– Как вы себя ведёте?

– Хорошо веду. Я зззамуж хочу! И мммоя девушка!

– Приходите через год. К той поре, надеюсь, вы протрезвеете.

– Да Тани уже не будет! Не будет! Как вы это не поймёте?!

Тут Юрка как заревёт, бедолага, по-страшному и в слезах вылетел от регистраторши, будто ветром его выкинуло.

Вот ты какая горькая нескладица…

Не успела я свести, что тут да к чему, ан висит-болтается у меня на шее Ленушка.

– Бабушка… родненькая… – ронит слёзы, – не yxoди-и…

В толк никак не войду, с чего она такую песню поёт.

– А куда это я ухожу? – стороной так в разведку выуживаю.

– Да-а, куда-а… Хитроумка ты… – Помалу Ленушка перестаёт мокрить. – Когда ты пошла, я спросила дедушку: «Дедушка, а почему бабуня такая сердитая?» А дедушка ответил: «Бросила меня бабуня, ушла». – «А почему?» – «Я ей больше не наравлюсь. У меня на голове нету волосов». – Бабушка! Родненькая! Не бросай дедушку! Ну честное слово, волосики у дедушки на головке ещё вырастут, как у братика Коли!

– Ну-у, ежель всё так, как распеваешь, – смеюсь, – не спокину я ненаглядного дедушку твоего. Только что ж сам?

– А сказал – придёт. И вот увидишь, придёт!

А кочерга эта горелая легка на помине. Вон он сам, мокроглазый, ясной личностью сверкает.

Подступается, через усталь улыбку засылает.

– Я, Марьянушка, – входит в рапорт, – Ленушку взял. Всё, думаю, смелости мне накинет… Завидела она тебя с порожка, вывинтила потную ручонку у меня из кулака, локотки нарастопыр да и понеслась вприскок к вашей милости. Ни на каких вожжах не удержать. Спокинула деда одного на произвол случая. А меня было в дверях не опрокинул с катушек один шутоломный жених… Это ж по какому по такому папуасскому правилу обходятся тут с нашим братом, что тот жених натурально ревел белугой?