Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес Страница 14

Поперхнувшись от негодования, Гонсало потребовал можжевеловой: право, это пойло, что подает Гаго, больше похоже на отраву, чем на коньяк…

Тито пожал плечами:

— Ты же не дал сходить к Брито за водкой… Можжевеловая и того хуже. Ее не станут пить даже негры из этого Лоуренсо-Маркеса, который ты собираешься кому-то продавать. Скверные португальцы, торгующие Португалией! Глава местной власти должен бы запретить разговоры на подобную тему,

Но глава местной власти в ответ отрезал, что он не только разрешает разговоры на эту тему, но и приветствует их. Будь он премьером, он тоже продал бы Лоуренсо-Маркес, а заодно Мозамбик и все восточное побережье. В розницу! С молотка! И вообще продал бы Африку с аукциона, на Дворцовой площади! Желаете знать почему? Пожалуйста: во имя здравого принципа, лежащего в основе всякого разумного правления (он привстал и выбросил вперед руку, как бы держа речь в парламенте). Кто владеет заморскими территориями, которых не в силах освоить по недостатку средств или рабочих рук, должен эти территории продать и на вырученные деньги починить крышу у себя над головой, унавозить свой огород, увеличить поголовье своего стада, вырастить сад на доброй земле, по которой ходят его собственные ноги! У нас дома, в самой Португалии, целая богатейшая провинция не вспахана, не орошена, не возделана, не заселена: Алентежо! *

Тито громко заворчал, отвергая достоинства Алентежо: если не считать нескольких участков близ Бежи и Серпы, Алентежо попросту полоса тощей земли, которая в лучшем случае дает урожай сам-два; где ни поскреби, наткнешься на гранитный монолит. У брата Жоана есть в Алентежо большое поместье, огромное поместье, а дает всего триста милрейсов дохода!

Гоувейя, которому случалось вести адвокатскую практику в Мертоле, так и вскинулся. Алентежо! Да это отличная земля! Но запущенная. Гнусным образом запущенная по вековой тупости наших правителей… Богатейшая, плодороднейшая провинция! Вот арабы… Да что арабы! На днях Фрейтас Галван рассказывал, что…

Но Гонсало Мендес (действительно выплюнувший можжевеловую с гримасой отвращения) одним махом вынес приговор всему Алентежо: сказки о его плодородии — не более чем вредная иллюзия!

Навалившись грудью на стол, Гоувейя кричал:

— А ты бывал в Алентежо?

— Я и в Китае не бывал, а…

— Так не говори! Один виноградник Жоана Марии чего стоит…

— Подумаешь! Сотня бочонков кислятины! А вокруг на десятки и десятки лиг ни единого…

— Житница страны!

— Бесплодная пустыня!

Между тем, не обращая внимания на шум, Видейринья звенел струнами в одиноком пылу, уносимый потоком горестных вздохов ариозского фадо, и рыдал про черные глаза, пленившие его сердце…

Ах! В глазах твоих черных как ночьЯ увидел погибель свою…

В лампах выгорел весь керосин. Господа призвали Гаго и потребовали свечей; тот выглянул, уже в одном жилете, из-за ситцевой занавески, улыбаясь с привычной расторопной услужливостью, и напомнил их милостям, что давно перевалило за полночь и скоро пробьет два… Гоувейя, опасавшийся бессонных ночей из-за болезни горла (у него от всякого пустяка воспалялись миндалины), всполошился и полез в карман за часами. Затем вскочил, застегнул на все пуговицы редингот, еще энергичнее сдвинул набок цилиндр и стал торопить мешковатого Тито. Оба жили в верхней части города: Гоувейя против почты, а Виллалобос в переулке за монастырем св. Терезы, в старом доме, где некогда проживал палач из Порто, — там он и был найден мертвым, с ножом между лопаток.

Но Тито не собирался спешить. Засунув трость под мышку, он отозвал Гаго в полутемный угол длинного помещения и начал с ним шушукаться: речь шла о запутанной истории относительно покупки охотничьего ружья, превосходного «винчестера», отданного трактирщику в залог сыном нотариуса Гедеса из Оливейры. Когда Тито спустился наконец с лестницы, Фидалго из Башни и Жоан Гоувейя стояли внизу, на залитой лунным светом мостовой, и снова яростно спорили. На этот раз причиной стычки оказался постоянный предмет ссор между ними: губернатор округа Андре Кавалейро.

То была старая, непримиримая, беспощадная и непонятная вражда. Гонсало кричал, чтобы при нем не упоминали, ради всех пяти ран Христовых, этого разбойника Кавалейро, этого жеребца, этого скомороха, который развратил весь округ! А Жоан Гоувейя, напряженно вытянувшись, устремив на фидалго колюче-сухой взгляд и непримиримо сдвинув набок цилиндр, утверждал, что его друг Кавалейро — человек светлого ума, второй Геракл, сумевший навести в Оливейре порядок, расчистить здешние авгиевы конюшни! Фидалго рычал. Видейринья, на всякий случай пряча гитару за спиной, уговаривал раскричавшихся приятелей вернуться в таверну и не будить всю улицу.

— У тещи доктора Венансио второй день колики в животе. Мы шумим прямо у них под окном…

— Так скажи ему, чтобы не болтал чепухи! — неистовствовал фидалго. — Противно слушать! Помилуй, Гоувейя, ну можно ли говорить, что у нас никогда не было такого прекрасного губернатора, как Кавалейро? Я не об отце говорю… Уже три года как его нет в живых…

Не спорю, он управлять не умел… Слабый, больной человек… Но после него был виконт де Фрейшомил. Был Бернардино. Ты же служил при них! Вот настоящие люди! А этот жеребец Кавалейро!.. Верховный правитель округа обязан прежде всего не быть смешным. А твой Кавалейро — ну прямо персонаж из водевиля! Поэтическая грива, закрученные усы, томные глаза, выпяченная грудь, фу-ты ну-ты!.. Опереточный любовник! И притом глуп, капитально глуп! Нет, господа, такой скотины только поискать… И сверх того, жулик.

Вытянувшись в струнку рядом с громадным Тито, словно колышек у подножия башни, председатель городской палаты яростно сжимал в зубах сигару. Потом сказал холодно и четко, уставив в фидалго указательный палец:

— Ты кончил, Гонсалиньо? Так знай: во всей Оливейре — понимаешь, во всей! — нет никого, — понимаешь, никого! — кто мог бы сравниться с Кавалейро умом, характером, манерами, образованием, политическим тактом!

Фидалго из Башни, растерявшись, умолк. Потом презрительно, надменно взмахнул рукой:

— Это слова чиновника, живущего на жалованье!

— А это… это слова грубияна, забывшего о приличии! — взвыл Гоувейя, еще больше выпрямляясь и сверкая выпученными глазами.

В ту же минуту между ними протянулась, отбросив на мостовую широкую тень, толстая, как палица, рука Тито и разъединила спорщиков,

— Стоп, господа! Не будем ссориться. Пьяны вы, что ли? Ей-богу, Гонсало…

Но Гонсало уже сожалел о своих словах. В порыве доброты и великодушия, неизменно привлекавших к нему все сердца, он смущенно пробормотал:

— Прости меня, Жоан Гоувейя! Я знаю: ты заступаешься за Кавалейро как друг, а не как подчиненный. Что прикажешь делать, голубчик!.. Когда при мне заговаривают об этом жеребце Кавалейро… Сам не знаю, я словно заражаюсь духом конюшни: начинаю лягаться, реветь по-ослиному…

Гоувейя, сразу оттаяв (он всей душой любил фидалго и восхищался им), обдернул на себе редингот и только проворчал, что «наш Гонсалиньо — все равно что шиповник: всем взял, да только колюч…». Затем, воспользовавшись этой минутой смирения и раскаяния, продолжал свой панегирик, хотя и несколько сдержаннее. Он готов признать, что у Андре есть кое-какие слабости. Да, конечно, известное самомнение… Но зато какое сердце! И Гонсалиньо должен согласиться…

Фидалго в новом приступе отвращения попятился и всплеснул руками:

— Ах, Жоан Гоувейя, ты не понимаешь!.. Ну, скажи, почему ты сегодня за ужином не ел салата из огурцов? Салат был замечательный, даже Видейринья соблазнился! Я взял целых две порции, а потом доел все, что осталось. В чем же тут дело? А в том, что ты испытываешь врожденное, органическое отвращение к огурцу. Твой организм не выносит огурцов. Нет таких доводов, нет таких аргументов, которые заставили бы тебя проглотить огурец. Многие любят салат из огурцов; но лично ты его не переносишь. Так вот, у меня с Кавалейро происходит то же, что у тебя с огурцами. Я его не переношу! Нет таких доводов, нет такого соуса, под которым я мог бы его проглотить. Он мне противен! Он не лезет мне в глотку! Мне от него тошно!.. И еще одно…

Тут вмешался Тито, которому надоел этот спор и давно хотелось спать:

— Ну, будет, будет! По-моему, сегодня мы таки проглотили свою порцию Кавалейро! Все мы славные ребята, и нам остается только разойтись по домам. Свидание, кефаль… Я валюсь с ног. Скоро утро, стыд и позор!

Гоувейя даже подскочил от испуга. Вот дьявольщина! Ведь в девять утра у него комиссия по переписи населения!.. Чтобы рассеять последние следы взаимной обиды, он на прощанье обнял Гонсало. И когда фидалго уже спускался к фонтану в сопровождении Видейриньи (после всех подобных пирушек младший провизор провожал его до самых ворот «Башни»), Жоан Гоувейя, удалявшийся под руку с Тито, еще раз обернулся посреди Калсадиньи и привел изречение «не помню уже какого философа»: