Константин Паустовский - Беспокойная юность Страница 15

— И что ж, успеваешь?

— Когда как, — спокойно ответил солдат. — По большинству, успеваю. Только день на день не приходится. Как пофартит.

Солдаты около фурманки вдруг зашевелились. Иные быстро присели на корточки, иные побежали к небольшой балочке около дороги. Но те, которые курили в фурманке, из нее не вылезли, а продолжали торопливо затягиваться, обжигаясь и сплевывая.

— Докурились, стрелки! — насмешливо закричал возница солдатам. — Он вам даст покурить, германец. Мать родную припомните!

Тотчас что-то блеснуло с пронзительным визгом, треснул резкий гром, и невдалеке от фурманки земля взлетела фонтаном желтых комьев и грязи.

— Но-о! — закричал возница на лошадей. — Заразы! На живодерке вам место, а не на действительной службе.

Но лошади не ускорили шаг. Второй снаряд ударил позади нас в край дороги. Впервые я услышал свистящий шорох осколков.

К нашей двуколке подбежал вольноопределяющийся, почти мальчик. Лицо его еще не успело обветриться и загореть. По всему было видно, что мальчик этот из городской интеллигентной семьи.

Он схватился за задок двуколки и прерывающимся голосом, но очень вежливо спросил:

— Скажите, пожалуйста, скоро они перестанут стрелять?

Возница от неожиданного этого вопроса даже крякнул и остановил лошадей.

— А ты их попроси, германцев, — сказал он с ледяной насмешкой. — Поклонись в ножки. Человек ты образованный. Может, они для тебя и сделают уважение. Ну ладно! Видать, это тебе впервой. Садись в фурманку. Да не лезь на сено с грязными сапожищами. Не для того я его наклал, язви тебя в душу!

Вольноопределяющийся торопливо влез в фурманку и виновато взглянул на нас. Голову он поворачивал с трудом, будто она была у него приставная. Третий снаряд ударил снова позади, дальше второго.

— Ну, теперь всё! — сказал возница. — Теперь закуривай. Теперь германец сполнил свое расписание и пошел дуть кофей.

Разбежавшиеся солдаты снова собрались возле фурманки. Но теперь они уже стояли не так безропотно. Слышна была перебранка.

— Ты что ж, конопатый черт! Вторую закуриваешь?! Чем пользуешься? Обстрелом? Вылезай! А не то так тряханем за шкирку!

— А ты не хватай, борода! Мы, брат, не таковских хватали!

— Расселись, как цацы! Германец им, видишь ли, угодил.

— Ну, ну. Вылазим. Чего зря гавкать. Пожалуйте на сухой пятачок!

Мы поехали дальше. Может быть, оттого, что только что миновала опасность, но дождь как будто стал теплее и с полей потянуло запахом сырой травы. На горизонте обозначилась светлая полоса неба.

Дорога пошла между высокими тополями. Мы въехали в предгорья Карпат. Дождь волочился по ним, как космы пакли. По каменным обочинам дороги бежали чистые ручьи дождевой воды. Щебень блестел. От мокрых гнедых лошадей подымался пар.

Вдали на взгорье в синем дыму туч и дождя показался крошечный, будто игрушечный город. Ветер донес оттуда протяжный звон колокола.

— Это и есть Хенцины, — сказал возница. — Вам куда? В прожекторную роту или к артиллеристам?

— К артиллеристам.

Фурманка остановилась около двухэтажного дома. На фронтоне его не было окон. Только узкая дверь и над ней на стене — черное распятие.

Распятый Христос преследовал нас все время, пока мы были в Польше. Иные распятия были сделаны с такой анатомической точностью, вплоть до сгустков крови, застывших на проколотом копьем худом боку Иисуса, что производили отталкивающее впечатление. Романин говорил, что ему надоели все эти покойники, висящие на перепутьях дорог, и хочется к себе, на реку Сакмару, где на сто верст — только лесистые отроги Урала, льющаяся среди них река, полная судаков, и отцовская пасека. Отец Романина — бывший земский доктор — доживал свой век на пенсии в маленькой усадьбе на берегу Сакмары.

Нас встретили офицеры-артиллеристы. Они напоили нас чаем и уступили свои походные койки. Мы вымокли. От чая и теплоты нас бросало в вязкий сон. Я тотчас уснул.

Проснулся я ночью от рявканья пушек. Поблизости шла артиллерийская перестрелка. В соседней комнате мигала свеча и шепотом спорили за столом офицеры. Они сняли гимнастерки и в одних рубахах резались в карты.

Стекла звенели, и при каждом орудийном ударе звякал вверху под крышей церковный колокол. Лил дождь. За окнами была такая непроглядная тьма, что на нее страшно было смотреть.

Я закурил. Романин заворочался на своей койке.

— Да-а, — сказал он в пространство. — Реки крови по вине негодяев и идиотов.

— Кого? — переспросил я.

— Иди-о-тов! — раздельно повторил Романин. — Всех этих напыженных Вильгельмов и дураковатых Николаев. И хватких деляг. Одни кретины, а другие черные подлецы. Но от этого нам не легче.

— Послушайте, — тихо сказала Леля. Она, оказывается, не спала. — Оставьте эти разговоры. Иначе я разревусь…

Мы замолчали. Все так же лил дождь. Мне хотелось есть, но до утра было еще очень далеко.

Я задремал. Сквозь дремоту я видел, как Леля встала, подошла к окну, долго смотрела в темноту, где изредка что-то вспыхивало, потом вздохнула, поправила на мне сползшую шинель, села на табурет около койки и долго сидела неподвижно, будто мертвая, стиснув руки у себя на коленях.

За мутным Саном

Раскаленный шар солнца опускался в редкий сосновый лес за рекой Саном.

Среди пней и кустов стояли одиночные сосны — высокие и тонкие, согнувшиеся под тяжестью вершин. Багровый пламень солнца скользил по их стволам, падал на песок у подножия сосен и отражался, качаясь, в быстрой воде Сана.

За опушкой леса начиналась равнина, синеватая от вечернего тумана. С равнины тянуло горьким миндальным запахом болотных цветов.

Это была Галиция.

Наш поезд задержали на пограничном разъезде у деревянного моста через Сан. Навстречу шли эшелоны.

Я впервые переезжал через границу. На том берегу Сана была Австрия. Мне казалось, что за пограничной чертой все будет совершенно другим, не нашим, — не только люди, деревни и города, но даже небо и деревья.

Так я представлял себе заграницу еще мальчиком. Это глупое убеждение в какой-то мере сохранилось у меня до взрослого возраста.

Но пока все было так, как у нас. Тот же сухой цикорий рос по сторонам тропинок. Нога так же, как и в России, тонула в песке, и даже вода в Сане была мутная, тогда как, по моим понятиям, она должна была литься прозрачным звонким потоком.

Ночью мы прошли по мосту через Сан и вошли в Галицию. Утром мы остановились в городе Мелеце.

Я не успел его рассмотреть. Впереди, под Дембицей, шел бой, и нас тотчас отправили туда. Я только успел увидеть из окна веселые зеленые холмы, черепичные крыши, стены, заросшие хмелем, и белые, как мел, дороги, обрамленные тополями.

А потом мы услышали тяжелую неумолчную канонаду и увидели темную пыль, затянувшую на юге весь горизонт. Может быть, это была не пыль, а дым горящих деревень.

Мимо поезда на рысях уходили к северу, к переправе через Сан, беженские обозы. Шли вразброд усталые пехотные части. Земля грохотала все явственнее. В вагонах звенели стекла.

Поезд наконец остановился в широкой лощине. В кудрявых лесах по склонам лощины беспорядочно вспыхивали желтоватые облака шрапнели.

Мимо поезда скакали верховые. Оглушительно била спрятанная в соседних кустах полевая батарея. Главный врач Покровский приказал нам поднять над поездом два больших флага Красного Креста.

После этого нас продвинули немного вперед, к разрушенной железнодорожной будке. Около нее лежали на пыльной траве десятки кое-как перевязанных раненых.

Мы тотчас начали грузить раненых в вагоны. Поезд был уже полон, но раненые не убывали. Мы клали их в проходах, в тамбурах, в «команде». Весь поезд уже стонал тягучим разноголосым стоном.

Бой, очевидно, приближался, но мы не видели этого. Я только мельком замечал то выбитое стекло в окне вагона, то слышал хлесткие удары шальных пуль по рельсам.

Один из наших санитаров был ранен в плечо. Романина сбило с ног горячим ударом воздуха.

Но это шло мимо сознания. Все были поглощены одной мыслью: «Скорее грузить раненых! Скорее!»

Потный офицер подскакал к поезду и вызвал Покровского. Погоны у офицера были покрыты таким толстым слоем пыли, что даже не было видно звездочек.

— Скорей! — закричал офицер сорванным голосом. — Убирайте к чертовой матери ваш поезд! Через четверть часа будет поздно. У вас двойная тяга! Немедленно!

Офицер тряс нагайкой, зажатой в руке, и показывал на север. Конь под офицером вертелся, как осатанелый.

— Мы еще можем брать раненых на крыши! — прокричал в ответ Покровский.

— Берите на ходу! — крикнул офицер, рванул коня и поскакал к паровозу. Поезд тотчас тронулся. Некоторые раненые успевали уцепиться за поручни, и санитары втаскивали их на площадки.