Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... Страница 15

— А это не директорских рук дело, это обстряпали его подчиненные. Не нравится им, что какой-то там арестант закладывает старого служаку из их числа! Так что образумься, послушайся моего совета и не ходи к директору.

— Не знаю, Вилли. У меня все-таки все по-другому.

— Конечно, у тебя все по-другому. Но и общее есть: Зете арестант и ты арестант. А кто таким верит? Делай, как я сказал. Молчи в тряпочку и радуйся, что вышел на волю и нашел работу!

— Ты это серьезно, Вилли?

— Ясное дело, серьезно. Я и сам так сделаю.

После обеда Куфальта вдруг охватил трудовой пыл. Собственно, собирался-то он только выдраить камеру, но потом заметил, что до полной нормы по сетям ему оставалось связать еще около двух тысяч узлов, и если сейчас взяться, еще можно успеть. Тогда при освобождении он получит на восемнадцать пфеннигов больше.

И он набросился на эти узлы как бешеный. Вязал, правда, кое-как, хотя знал, что слабые узлы для рыбаков все равно что нож в спину. Но главным в его глазах были все же восемнадцать пфеннигов. Если сетевой кальфактор растянет сеть как следует, все будет в лучшем виде.

Покончив с узлами, он садится на пол и начинает натирать. Это дело тоже навыка требует, скипидара и графита надо брать самую малость, иначе пол останется матовым и не заблестит, сколько его потом ни три. Под конец он делает себе «трафаретку» — приспособление, в последнее время сильно вошедшее в моду у них в тюрьме: из картонной крышки вырезают себе какой-нибудь шаблон по своему вкусу и трут пол щеткой через шаблон «против шерстки». Получается узор из светлых и темных фигур — цветы, звезды и маленькие зверушки. Этого никто не требует, но такое художество радует глаз главного надзирателя Руша и внушает ему симпатию к самим художникам.

Покончив и с этим, Куфальт принимается драить металлические предметы. Хуже всего поддается внутренняя сторона крышки параши, на которой от мочи и кала всегда образуется беловатый слизистый налет. За это надо браться умеючи — сперва потереть кирпичной крошкой, а потом уже…

Сначала его раздражало, что открытая параша все это время распространяла по камере удушливую вонь, теперь он ничего не замечает. Параша воняет, тут уж ничего не попишешь и вонь еще долго стоит, потому что камеры маленькие и плохо проветриваются.

Потом надо взять немного пасты…

Но тут дверь его камеры распахивается и входит сеточник со своим кальфактором. Только это уже не Розенталь, опять какой-то новенький.

— Ого, мастер, — ухмыляется Куфальт, энергично надраивая крышку, — гляжу, у вас опять новый кальфактор? Да вы их меняете как перчатки!

Мастер не отвечает и говорит, обращаясь к своему помощнику:

— Вон ту сеть вынести, а также весь шпагат и железный стержень… Где ваш нож, Куфальт?

— Лежит в шкафчике, возле Библии. Нет, на окне. Мастер, я только что всю норму выполнил.

— Какую еще норму? Не угодно ли прикрыть парашу? А то вонь как в аду.

— А ваше фиалками, что ли, пахнет? Какую норму? Последнюю, конечно.

— С первого числа вами выполнено шестнадцать норм. Да закройте же наконец парашу, я вам приказываю!

— Не могу, драю крышку. А ты, медведь косолапый, подбери сетку аккуратненько и не затаптывай пол! Не видишь, я только что натер?

Заключенный — «из образованных», как сразу же определил Куфальт, — говорит:

— Не орите на меня, я этого терпеть не могу! А кроме того — прикройте-ка парашу, слышали, что было сказано, вонь здесь и впрямь невыносимая.

— А с тобой я вообще говорить не намерен, небось зажилил у старушки-тетушки жалкие ее сбережения? Почему это шестнадцать норм, мастер? Теперь уже семнадцать, и завтра чтобы мне заплатили все до грошика, не то устрою вам всем такой скандал!

— Не наглейте, Куфальт. — Мастер говорит просительным тоном. — Не то позову главного.

Но Куфальту уже вожжа под хвост попала.

— Зови давай. У меня есть что ему порассказать. Что бур· калы-то вылупил, дубина стоеросовая, выноси сетку и сам убирайся из моей камеры! А вы, мастер, видать, назло хотите у меня одну норму притырить?

Сетевой мастер даже растерялся.

— Что вы, Куфальт, как с цепи сорвались! Ерунду мелете. Инспектор по труду еще нынче утром потребовал данные по выработке на всех подлежащих освобождению! Так что я не в силах уже ничего изменить, Куфальт. Образумьтесь же!

Но Куфальт орет:

— Значит, должны были меня предупредить!

— Вы были у врача.

— Все равно! Думаете, подарю вам эти четыре тысячи пятьсот узлов? Черта с два! Эй ты, тащи сеть обратно, сейчас все развяжу!

— Куфальт, — убеждает его мастер, — ну возьмите же себя в руки. Чтобы развязать, нужно шесть — восемь часов.

— Все равно! — опять орет Куфальт. — Ты ко мне придираешься! Просто мстишь мне, потому и платить за работу не хочешь, знаю я тебя! Тащи сюда сеть, а то огрею парашей с дерьмом…

— Что такое! Что такое! — доносится от двери, и в камеру протискивается повелитель центральной тюрьмы, главный надзиратель Руш. — Парашей с дерьмом? Круто, круто! Но потом все собрать, своими руками! Своими собственными!

— И этот человек собирается послезавтра на свободу, — ввертывает сетевой мастер, вдруг обретая уверенность в себе.

— А вас это вообще не касается! — заводится Куфальт по новой. — Вас тут никто не спрашивает! Вы здесь не начальство, понятно? Я на вас директору пожалуюсь! Это вы, вы довели меня! Придирались ко мне изо дня в день! Я ведь не забыл, мастер, что вы всегда давали мне самый плохой шпагат, а мои узлы браковали — мол, недостаточно прочные. И я затягивал и затягивал их изо всех сил, так что уже все руки были в крови, а вы только улыбались себе в усы и говорили: все еще недостаточно прочные.

— С чего это вы так разошлись, Куфальт? — спрашивает главный. — Вы что, больны?

— Вовсе я не болен. Но я семнадцать норм выполнил, а мастер хочет начислить только за шестнадцать. Это справедливо? Я-то думал, здесь с нами обращаются по справедливости.

— Если он выполнил семнадцать, должен и получить за семнадцать, — заявляет Руш.

— Но я уже подал списки инспектору…

— Что такое! Что такое! Никаких «но»! Сделал он семнадцать?

— Да. Но…

— Что такое! Что такое! Какие еще «но»? И получит за семнадцать! Все ясно?

— Но я уже подал списки.

— Значит, пойдете и скажете, что ошиблись.

— Да весь сыр-бор из-за того только, — говорит Куфальт, внезапно расплываясь в ухмылке, — что он думает, будто я заложил их с Розенталем. Вот и зажиливает у меня одну норму. Потому я так и разозлился.

Главный надзиратель молча стоит и ждет. Это его час. В такие часы он собирает свой урожай, в часы, когда приятели ссорятся, а друзья поливают друг друга грязью, он собирает материал против заключенных и против деления их на категории, содержание его докладных само плывет к нему в руки. Все он знает, обо всем узнаёт, а директор тюрьмы в своем кабинете только воздевает руки к небу и вопрошает в отчаянии: «Неужели нет среди них ни одного порядочного?»

Мастер густо заливается краской и выдавливает:

— Господин Руш, если уж на кого доносить, то…

— Ну, что такое? — подбадривает его Руш, добродушно и широко улыбаясь. — Вы ведь не имеете в виду нашего образцового подопечного Вилли Куфальта? Посмотрите, как выглядит у него камера, разве найдется еще такая во всей тюрьме? Все начищено, надраено, блестит, как зад у павиана.

И Куфальт до такой степени проникается уверенностью в своей безнаказанности, что еще подливает масла в огонь:

— Ясное дело, мастер, меня следует заложить. Вам, мастер, до зарезу нужно меня заложить. Тоже ведь небось присягу давали, как вспомогательный персонал, верно, мастер?

После чего уже тот срывается с тормозов:

— Этот шантажист, скажу я вам, господин главный надзиратель… — И вдруг спохватывается. Кровь бросается ему в голову, но он все же спохватывается: — Значит, так, Куфальт. Вы получите за семнадцать норм. Даже если мне придется выложить эти восемнадцать пфеннигов из своего кармана. Получите их послезавтра у ворот от меня лично!

Сетевой мастер уходит. Теперь уже Руш недоволен и постепенно наливается злобой.

— Господин главный надзиратель, а не было ли мне письма? — спрашивает Куфальт.

— Письма. Письма! Получите, когда придет время. Вы вообще обнаглели сверх всякой меры. Сетевой мастер — ваш начальник. Вот впишу вам в справку об освобождении, что поведение было неудовлетворительное. И при повторном сроке вам и второй категории не видать.

Сказал, и дверь за ним захлопнулась, прежде чем Куфальт успел заново завестись.

В восемь часов вечера у третьей категории начинается еженедельный сеанс радиопрослушивания. В здании тюрьмы уже тихо, несколько надзирателей из ночной смены шлепают войлочными туфлями по пустым коридорам и осторожно, стараясь не шуметь, еще раз отпирают уже запертые иа ночь двери камер арестантов третьей категории. Так же осторожно те спускаются в классную комнату, ибо нет ничего страшнее, чем тюрьма, разбуженная ночью. Стоит нарушить драгоценный сон заключенных, и поднимается такой крик, стук и рев, что потом ничем не остановишь.