Торнтон Уайлдер - Каббала Страница 15

Я виделся с ними все чаще и чаще. Моя молодость и чужеземное происхождение неизменно их забавляли, хотя они и испытывали едва ли не неудобство, осознавая, что я так сильно к ним привязался. Им казалось, что время, когда кто-то мог их полюбить, давно миновало. Порой кто-нибудь из них указывал пальцем в угол, откуда я зачарованно их созерцал.

– Он похож на свесившую язык преданную собаку, – восклицала при этом княгиня д'Эсполи. – Что он в нас нашел?

– Он не теряет надежды, что мы вдруг скажем что-нибудь незабываемое, – говорил Кардинал, бросая на меня задумчивый взгляд – взгляд великого мастера беседы, сознающего, что за неимением Босуэлла51 его величию суждено умереть вместе с ним.

– Он родом из богатой новой страны, чье великолепие все возрастает, между тем как наши страны обращаются в руины, в кучи мусора, – говорила донна Леда. – Вот почему у него так сияют глаза.

– Да нет же, – воскликнула однажды Аликс. – Я уверена, что он нас любит. Просто любит и все, бескорыстно, как принято в Новом Свете. У меня был когда-то замечательной красоты сеттер по кличке Сэмюэль. Большую часть жизни он просидел рядом с кем-нибудь из нас на тротуаре – просто сидел и смотрел на нас с выражением жгучего восторга.

– А он не кусался? – спросила прозаичная донна Леда.

– Чтобы завоевать преданность Сэмюэля, вовсе не нужно было кормить его бутербродами. Ему нравилось любить, только и всего. Вы не рассердитесь, если я время от времени стану называть вас Сэмюэлем, в память о нем?

– Вам не следует обсуждать его в его же присутствии, – негромко произнесла занятая пасьянсом мадам Бернштейн. – Молодой человек, принесите с рояля мои меха, а они тем временем немного придут в себя.

Княгиня объяснила мое поведение исчерпывающим образом. Разве это не лучшая из услуг, какую один человек может оказать другому? И что оставалось мне делать, как не привязаться всей душой к тому, кто способен так тонко и так изящно все растолковать?

Назвать княгиню человеком вполне современным было нельзя. Подобно тому, как ученым удается, исследуя определенных, ныне почти вымерших птиц Австралии, восстановить особенности целой эпохи ее развития, так и мы почитаем для себя возможным заглянуть с помощью этой непостижимой княгини в семнадцатый век и представить себе, на что походила аристократия в пору ее расцвета.

Княгиня д'Эсполи была замечательно красива, хрупкой красотой парижанки; ее живое лицо, окруженное копной рыжеватых, слегка отливающих краснотою волос, вечно склонялось то к одному, то к другому худенькому, острому плечику; в грустно-насмешливых глазах и маленьком красном ротике прочитывался весь ее характер. Отец княгини принадлежал к высшему провансальскому дворянству, так что детство она провела, либо обучаясь в школах при провинциальных монастырях, либо прыгая, как коза, по горам, окружавшим отцовский замок. В восемнадцать лет ее и сестру сняли с одного из утесов, облачили в неудобные платья и, словно предлагаемый на продажу товар, принялись выставлять по парижским, флорентийским и римским гостиным влиятельных родственников. Сестра влюбилась в автомобильного промышленника и ныне заправляла светской жизнью Лиона; Аликс вышла за мрачного князя д'Эсполи, который незамедлительно впал в полнейшую мизантропию. Он не покидал стен своего дома, мерно приближаясь к последним стадиям душевного распада. Друзья Аликс никогда не видели и не поминали ее мужа; по временам мы вдруг осознавали его существование, полагая, что именно с ним связаны ее опоздания, поспешные уходы и обеспокоенное выражение, возникавшее на ее лице. Двое детей княгини умерли во младенчестве. Собственной жизни, помимо той, что протекала в домах других людей, у Аликс не было. Но сами страдания ее, соединяясь, обратились в чистый источник беспечности, овладевающей человеком после того, как разбивается его сердце, и породили прелестнейшую веселость, равной которой нам уже никогда не увидеть. Однако какой бы чудесной ни казалась княгиня во всех обстоятельствах светской жизни, лучше всего она выглядела за столом, тут в ней проступали блеск и изящество, которых даже одареннейшие актрисы не способны придать своим Милламантам, Розалиндам и Селименам;52 ни в ком больше не было такого обаяния, таких манер и такого остроумия. Она могла щебетать о своих домашних животных, описывать сцену прощания, случайно подсмотренную на железнодорожном вокзале, или поносить римских пожарных, прекрасно имитируя при этом Иветт Гильбер53, – во всем присутствовало чистое совершенство, не допускающее и мысли об актерской игре. Она обладала даром тончайшего подражания и способностью произносить бесконечные монологи, но главное очарование ее таланта коренилось в том, что для своего проявления он требовал помощи окружающих: восклицаний, возражений, даже выкриков в несколько голосов сразу, какие слышатся в шекспировской толпе, только тогда княгиня являла нам изящнейшее из искусств. Речь ее отличалась редкостной правильностью, то был еще один дар, гораздо более глубокий, чем способность освоиться с грамматикой четырех основных языков Европы; источник его крылся в способе ее мышления. Мысли княгини продвигались путанными путями, но не теряли стройности – длинные, заключенные в составные скобки периоды, тонкое плетение взаимосвязанных оговорок неизменно завершалось кульминацией, содержащей в себе некий неожиданный поворот, внезапное обобщение или изумляющий вывод. Я как-то обвинил ее в том, что она говорит абзацами, и княгиня призналась, что монахини, у которых она училась в Провансе, каждый день требовали от нее устного рассуждения, построенного на формуле, извлекавшейся как правило из произведений мадам де Севинье54, и снабженного concetto55 в качестве завершения.

Столь редкостные существа и пищей питаются необычной. До нас то и дело доходили слухи об удивительно бурных романах княгини. Похоже, ее удел состоял в том, чтобы раз за разом отыскивать в коридорах Рима привязанности столь же краткие и причудливые, сколь пылкие и неутолимые. Природа мучила эту женщину, понуждая ее влюбляться (раз за разом повторяя череду лихорадочных разговоров, поисков, притворных проявлений безразличия, одиноких, тянущихся целую ночь монологов, нелепых видений отдаленной возможности счастья) именно в тех молодых людей, которых она ничем не могла прельстить, в холодных и бесстрастных ученых или в молодых северян спортивной складки – в секретаря британского посольства, в русского скрипача или немецкого археолога. Свет же усугублял ее беды, как будто одних этих испытаний было недостаточно, ибо осведомленные о ее влюбчивости хозяйки римских салонов, желая, чтобы за их столом княгиня показала себя в полном блеске, умышленно включали в число гостей новейший предмет ее страсти, перед которым она весь вечер пела, словно лебедь, песню потерпевшей поражение любви.

Еще девочкой, если мне дозволено попытаться воссоздать процесс развития ее личности, она усвоила, что обладает неким качеством, отчасти мешающим ей обзаводиться друзьями, а именно, интеллектом. Те немногие из его обладателей, которым по-настоящему хочется нравиться людям, быстро научаются, познав разочарования сердца, таить от других свой блеск. Присущая им острая проницательность постепенно принимает иные, более практичные обличия, преобразуясь в целый набор приемов косвенной лести, в образность речи, в эвфемизмы показной привязанности, во все, что способно смягчить для других грубые черты свойственной этим другим безликости. Замечательные достоинства княгини были лишь оборотной стороной почти бессознательных попыток сохранить дружбу тех, кто состоял в числе ее поклонников, попыток, проникнутых пониманием того, что чрезмерный артистизм ослепит их и оттолкнет, а недостаток совершенства заставит их сбросить ее со счетов как заурядную умненькую истеричку. Многие годы она оттачивала на друзьях свою безостановочно льющуюся речь, бессознательно отмечая по лицам, какие интонации, какие движения рук, какие из произносимых после задумчивой паузы эпитетов пользуются большим, а какие меньшим успехом. Иными словами, побуждаемая любовью, она достигла мастерства в изящном, ныне почти забытом искусстве ведения беседы. Подобно охваченной паникой белой мыши, помещенной экспериментирующим психологом в ловушку, она искала выход, пользуясь примитивным методом проб и ошибок и под конец обнаруживая, что когда ты, весь ободранный, все же вылезаешь наружу, сил на то, чтобы радоваться успеху, уже не остается. Исключительно тонкому и хрупкому механизму, какой представляла собою ее натура, вдвойне изнуряемому вдохновенным подъемом и горестями, трудно было справляться с подобной нагрузкой; постепенно прелестное это создание теряло разум. С каждым днем она становилась все более взбалмошной, впадая в настроения то безрассудные, то жалкие. Но самая глубокая рана еще ждала ее впереди.