Анатолий Мариенгоф - Циники. Бритый человек (сборник) Страница 15

Ни гу-гу.

В чем, собственно, дело? Друг мне Докучаев или не друг?

И я без церемоний переступаю порог.

В хрустальной люстре, имеющей вид перевернутой сахарницы, горит тоненькая электрическая спичка. Полутемень жмется по стенам.

У Докучаева в квартире ковры до того мягки, что по ним стыдно ступать. Такое чувство, что не идешь, а крадешься.

Стулья и кресла похожи на присевших на корточки камергеров в придворных мундирах.

Красное дерево обляпано золотом, стены обляпаны картинами. Впрочем, запоминается не живопись, а рамы.

Я вглядываюсь в дальний угол.

Мне почудилось, что мяучит кошка. Даже не кошка, а котенок, которому прищемили хвост.

Но кошки нет. И котенка нет. В углу комнаты сидит женщина. Она в ситцевой широкой кофте и бумазеевой юбке деревенского кроя. И кофта, и юбка в красных ягодах. Женщина по-бабьи повязана серым платком. Под плоским подбородком торчат серые уши. Точно подвесили за ноги несчастного зайца.

Я делаю несколько шагов.

Она сидит неподвижно. По жестким скулам стекают грязные слезы.

Что такое?

На ситцевой кофте не красные ягоды, а расползшиеся капли крови.

– Кто вы?

Женщина кулаком размазывает по лицу темные струйки.

– Почему вы плачете? Возьмите носовой платок. Вытрите слезы и кровь.

Меня будто стукнуло по затылку:

– Вы его жена?

Я дотрагиваюсь до ее плеча:

– Он вас…

Ее глаза стекленеют.

– …бил?

– В прошлом месяце: раз… два… четырнадцатого – три…

Ольга загибает пальцы:

– На той неделе: четыре… в понедельник – пять… вчера – шесть.

Докучаев откусывает хвостик сигары:

– Что вы, Ольга Константиновна, изволите считать?

Ольга поднимает на него темные веки, в которых вместо глаз холодная серая пыль:

– Подождите, подождите.

И прикидывает в уме:

– Изволю считать, Илья Петрович, сколько раз переспала с вами.

Горничная хлопнула дверью. Ветерок отнес в мою сторону холодную пыль:

– Много ли брала за ночь в мирное время хорошая проститутка?

У Докучаева прыгает в пальцах сигара.

Я говорю:

– Во всяком случае, не пятнадцать тысяч долларов.

Она выпускает две тоненькие струйки дыма из едва различимых, будто проколотых иглой ноздрей.

– Пора позаботиться о старости. Куплю на Петровке пузатую копилку и буду в нее бросать деньги. Если не ошибаюсь, мне причитается за шесть ночей.

Докучаев протягивает бумажник ничего не понимающими пальцами.

Если бы эта женщина завтра сказала:

«Илья Петрович, вбейте в потолок крюк… возьмите веревку… сделайте петлю… намыливайте… вешайтесь!» – он бы повесился. Я даю руку на отсечение – он бы повесился.

Надо предложить Ольге для смеха проделать такой опыт.

В селе Андреевке в милиции лежит голова шестидесятилетней старухи. Туловище ее съедено гражданином того же села Андреем Пироговым.

Спрашиваю Докучаева:

– Илья Петрович, вы женаты?

Он раздумчиво потирает руки:

– А что-с?

Его ладонями хорошо забивать гвозди.

– Где она?

– Баба-то? В Тырковке.

– Село?

– Село.

Глаза становятся тихими и мечтательными:

– Родина моя, отечество.

И откидывается на спинку кресла:

– Баба землю ковыряет, скотину холит, щенят рожает. Она трудоспособная. Семейство большое. Питать надобно.

– А вы разве не помогаете?

– Почто баловать!

– Сколько их у вас?

– Сучат-то? Девятым тяжелая. На Страстной выкудакчет.

– Как же это вы беременную женщину и бьете?

Он вздергивает на меня чужое и недоброе лицо:

– Папироску, Владимир Васильевич, не желаете? Египетская.

Я беру папиросу. Затягиваюсь. И говорю свою заветную мысль:

– Вот если бы вы, Илья Петрович, мою жену… по щекам…

Докучаев испуганно прячет за спину ладони, которыми удобно забивать гвозди.

В комнату входит Ольга. Она слышала мою последнюю фразу:

– Ах, какой же вы дурачок, Володя! Какой дурачок!

Садится на ручку кресла и нежно ерошит мои волосы:

– Когда додумался! А? Когда додумался! Через долгих-предолгих четыре года. Вот какой дурачок.

На ее грустные глаза навертывается легкий туманец. Я до боли прикусываю губу, чтобы не разрыдаться.

Приказчик похож на хирурга. У него сосредоточенные брови, белые руки, сверкающий халат, кожаные браслеты и превосходный нож.

Я представляю, как такой нож режет меня на тончайшие ломтики, и почти испытываю удовольствие.

Ольга оглядывает прилавок:

– Дайте мне лососины.

Приказчик берет рыбу розовую, как женщина.

Его движения исполнены нежности. Он ее ласкает ножом.

– Балычку прикажете?

Ольга приказывает.

У балыка тело уайльдовского Иоконаана.

– Зернистой икорочки?

– Будьте добры.

Эти черные жемчужинки следовало бы нанизать на нить. Они были бы прекрасны на округлых и слегка набеленных плечах.

– На птицу, мадам, взгляните.

– Да.

Поджаренные глухари пушатся бумажными шейками. Рябчики выпятили белые грудки и скорчили тонюсенькие лапки. Безнравственные индейки лежат животом кверху.

– Ольга, вы собирались подумать о своей старости!

Раки выпучили таинственные зрачки и раскинули пурпуровые клешни. Стерляди с хитрыми острыми носами свернулись кольчиком.

– В нашей стране при всем желании нельзя быть благоразумной. Я обошла десять улиц и не нашла копилки.

Под стеклянными колпаками потеют швейцарские сыры в серебряных шинелях.

– Свеженькой зелени позволите?

– Конечно. Привередливые огурцы прозябли. Их нежная кожа покрылась мелкими пупыришками. Редиски надули, словно обидевшись, пухлые красные губки. Молодой лук воткнул свои зеленые стрелы в колчан.

– Владимир, у меня тут работы на добрый час. Съездите за Сергеем. Его не было у нас три дня, а мне кажется, что прошли месяцы.

– А если бы меня… не было три дня?

– Я бы решила, что прошли годы.

– А если Докучаева?

– Три минуты… а может быть, и три десятилетия.

Мороз крепчает. Длинноногие фонари стынут на углах.

Парикмахер бывш.

Б. Дмитровка, 13

САЛОН ДЛЯ ДАМ

Прическа, маникюр, педикюр, массаж лица,

отдельные кабинеты для окраски волос

Модельный дом

Кузнецкий пер., 5

ПОСЛЕДНИЕ МОДЫ

капы, манто, вечерние туалеты, апремиди, костюмы

МОССЕЛЬПРОМ

требуйте

во всех кондитерских, киосках, хлебопекарнях

и др. заграничные продукты высших марок

– У меня, Владимир Васильевич, дед был отчетливый старик. Борода с ворота, да и ум не с прикалиток.

Докучаев налил себе и мне водки.

– С пустяка начал. Лыко драл с мордвой косоглазой. Ну вот, я и говорю, а под догар обедни пароходишки его, как утки, плескались. К слову, значится, пятьдесят три года состояние себе упрочал, а спустил до последнего алтына в одну ночь… Выпьем, Владимир Васильевич?

– Выпьем.

– И был это он огромнейший любитель петушиных боев. Жизни по ним учился. Птицу имел родовую. Одно загляденье. Все больше пера светло-солового или красно-мурогого. Зоб – как воронье крыло. Ноги либо горелые, либо зеленые, либо желтые. Коготь черный, глаз красный… Подлить, Владимир Васильевич?

– Подлейте.

– В бою всего более переярка ценил. Это, значится, петуха, который вторым пером оделся.

Докучаев встал и прошелся по комнате.

– Птицу, как и нашего брата, в строгости держать надо. Чуть жиру понадвесила, сейчас на катушки из черного хлеба и сухой овес. Без правильной отдержки тело непременно станет как ситный мякиш. А про гребень там или про «мундир» – и разговоров нету. Какой уже пурпур! какой блестк!.. Приумножим, Владимир Васильевич!

– Приумножим.

– В бою, доложу я вам, каждая птица имеет свой ход. Один боец – «на прямом». Как жеребец выступает. Красота глядеть. Рыцарь, а не петух. Только все это ни к чему. Графское баловство.

Илья Петрович улыбается.

– Есть еще «кружастые». Ну, это будет маленько посмышленее. Рыцаря завсегда, значится, отчитает. Да. Потом, Владимир Васильевич, идет «посылистый». Хитрый петух. Спозади, каналья, бьет. Нипочем «кружастому» его не вытерпеть.

Докучаев налил еще рюмку. Выпил. Закусил белым грибом. И с таинственной значимостью нагнулся к моему уху:

– А всем петухам петух и победитель, Владимир Васильевич, это тот, что на «вороватом ходу». Сражение дает для глазу незавидное. Либо, стерва, висит на бойце, либо под него лезет. Ни гонору тебе, ни отваги, ни великолепия. Только мучает и нерв треплет. Удивительная стратегия. Башка! Башка, доложу я вам. Сократ, а не птица… Наше здоровье, Владимир Васильевич!.. Дед меня, бывало, пальцем все в лоб тычет: «Учись, Ильюшка, премудрости жизни. Не ходи, болван, жеребцом. Не плавай лебедем. Кто, спрашиваю тебя, мудр? Гад ползучий мудр. Искуситель мудр. Змий. Слышишь – змий! Это, брат, ничего, что брюхо-то в дерьме, зато, брат, ум не во тьме. Понял? Не во тьме!»