Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории Страница 15

Появление за шахматами новичка привлекло внимание зрителей, и нас окружили, то ли желая оценить мою игру, то ли подозревая во мне второго дона Сандальо, которого нужно разобрать по косточкам и, если удастся, наклеить соответствующий ярлык. Я ведь тоже так делал. Вскоре, однако, пришлось дать им понять, что зрители мне докучают не меньше, чем дону Сандальо, если не больше.

Третьего дня к нам подошли двое таких любопытствующих. Ну и субъекты! Они не довольствовались тем, что смотрели на игру и обсуждали вслух каждый ход, но еще и завели разговор о политике, что меня уже вовсе вывело из себя, и я прикрикнул на них: «Да замолчите вы когда-нибудь?!» Они ретировались. Что за взгляд был подарен мне доном Сандальо! Взгляд, полный глубокой признательности! Я понял, что человеческая глупость для него столь же невыносима, как и для меня.

Мы закончили игру, и я пошел пройтись по набережной, полюбоваться на умирающие на песке волны, не преследуя на сей раз дона Сандальо, который, по всей вероятности, отправился домой. Но я не переставал думать о нем, гадая, верит ли мой игрок в то, что по завершении земной жизни он, переселившись на небеса, станет продолжать и в жизни вечной играть в шахматы с людьми или ангелами.

VIII

30 сентября

Я замечаю, что дон Сандальо чем-то озабочен. Должно быть, здоровье его не совсем хорошо: он дышит с трудом. Временами чувствуется, что из груди его вот-вот вырвется стон. Но как отважиться спросить, что с ним? Даже в ту минуту, когда он явно близок к обмороку.

– Если вам угодно, мы закончим… – осторожно предложил однажды я.

– Нет, нет, – возразил он, – если вы это ради меня, не надо.

«Истинный герой!» – подумал я. Затем, помолчав некоторое время, все же осмелился:

– Отчего бы вам не побыть несколько деньков дома?

– Дома? – переспросил он. – Дома мне было бы много хуже.

Полагаю, что и впрямь ему было бы хуже, останься он дома. Дома? А каков он, его дом? Что там у него в доме? Кто там живет?

Под каким-то предлогом я закончил игру и попрощался с моим партнером, пожелав ему: «Поправляйтесь, дон Сандальо». – «Благодарю вас», – ответил он, не назвав меня по имени, поскольку вряд ли помнил точно, как меня зовут.

Но мой дон Сандальо – не тот, что играет в шахматы в казино, а другой, укрытый мною на дне души, мой, – он следует за мной повсюду: я грежу им, я им словно болен.

IX

8 октября

С того самого дня, когда дон Сандальо покинул казино нездоровым, он там больше не появлялся. Это настолько непохоже на него, что я не нахожу себе места от беспокойства. По прошествии трех дней со времени его исчезновения я был поражен, поймав себя на желании расставить фигуры на доске и сидеть, ожидая моего дона Сандальо. Или, может быть, другого… И тут я едва не задрожал при мысли: не сделался ли дон Сандальо из-за того, что я так много о нем думаю, моим двойником и не страдаю ли я раздвоением личности? И то сказать, мало мне одной!

Однако третьего дня в казино один из завсегдатаев, видя меня в одиночестве и, как он полагал, умирающим от скуки, обратился ко мне:

– Вы уже знаете, что случилось у дона Сандальо?

– Я? Нет, а что такое?

– Да… сын у него умер.

– О, так у него был сын?

– Да, а вы не знали? И не слыхали, какая с ним произошла история?…

Что вдруг сделалось со мной?! Не ведаю, но едва сказанное дошло до меня, я, прервав собеседника на полуслове и не заботясь о том, что он подумает обо мне, оставил его и направился к выходу. Нет, нет, я не желал, чтобы мне навязывали какую-то историю про сына дона Сандальо. Зачем она мне? Я должен сохранить для себя дона Сандальо, моего дона Сандальо, в чистоте и незапятнанности, достаточно того, что его образ и так уже пострадал от случившегося с его сыном, чья смерть лишила меня на несколько дней возможности играть с ним в шахматы. Нет, нет, я не хочу знать никаких историй. Истории? Если они мне понадобятся, я их выдумаю.

Ты ведь знаешь, Фелипе, для меня не существует других историй, кроме сочиняемых мной. И эта история о доне Сандальо, игроке в шахматы, не нуждается в том, чтобы завсегдатаи казино вмешивались в ее создание.

Я вышел из казино, утратившего без моего дона Сандальо всякую для меня привлекательность, и отправился в лес, в гости к своему старому дубу. Под лучами солнца его широкое дупло обнажало полую сердцевину. Уже начавшие облетать листья, падая, задерживались на мгновение, запутавшись в плюще.

X

10 октября

Дон Сандальо вернулся, вернулся в казино, вернулся к своим шахматам. И вернулся прежним, моим, знакомым мне доном Сандальо, и все было так, словно с ним ничего не случилось.

– Поверьте, дон Сандальо, я принял близко к сердцу ваше несчастье, – сказал я ему, увы, покривив душой.

– Благодарю вас, очень вам признателен, – ответил он.

И начал игру. Словно ничего не произошло у него в доме, в его другой жизни. Полно, есть ли у него другая жизнь?

Я привычно подумал, что, честно говоря, ни он для меня, ни я для него не существуем. И все же…

Закончив игру, я, по обыкновению, двинулся к пляжу, но мне не давала покоя мысль, которая тебе, насколько я тебя знаю, по всей вероятности, покажется вздорной: мысль о том, каков я, на взгляд дона Сандальо? Что он думает обо мне? Каким меня представляет? И кто я для него?

XI

12 октября

Не знаю, дорогой Фелипе, какой безрассудный бес меня сегодня надоумил, но мне пришло в голову предложить дону Сандальо решение одной шахматной задачи.

– Задачи? – переспросил он. – Но меня не интересуют задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их еще придумывать?

Это был единственный раз, когда я услышал из уст дона Сандальо столько слов подряд, но каких слов! Ни один из завсегдатаев казино не постиг бы их смысла так, как я. Несмотря на это, я направился к морю решать задачи, которые мне предлагают морские волны.

XII

14 октября

Я неисправим, Фелипе, неисправим; мало мне было урока, преподанного доном Сандальо третьего дня, так я сегодня пустился перед ним в рассуждения о слоне – фигуре, которой я побаиваюсь в шахматах.

Я стал говорить ему, что французы называют слона fou, что означает «шут», а англичане именуют его bishop, то есть «епископ», и отсюда следует, что слон как-то связан с неким полоумным епископом, подобно слону всегда идущему вкривь и вкось и никогда напрямик, и лишь по белым или черным полям, каким бы ни был его собственный цвет. Тут я задержался особо на позиции белого слона на белом поле, белого слона на черном поле, черного слона на белом поле и черного слона на черном поле. Словом, чего-чего я только ему не плел! А он, дон Сандальо, смотрел на меня в испуге, как смотрел бы он на полоумного епископа, и было похоже, что он вот-вот сам побежит от меня, словно от слона. Все это я излагал ему в промежутке между партиями, когда мы поочередно менялись цветом фигур и, соответственно, правом первого хода. Взгляд дона Сандальо, выражавший беспредельный ужас, все же наконец заставил меня смутиться.

Покинув казино, я шел, размышляя, насколько справедлив этот ужас во взгляде дона Сандальо, если нет оснований думать, что я сошел с ума, и если до сих пор, как я полагаю, при вечной моей боязни столкнуться с человеческой глупостью и страхе обнаружить след, оставленный босоногой душой ближнего, я не ходил вкривь и вкось, как это делает слон? По белым полям или по черным?

Говорю тебе, Фелипе, этот дон Сандальо сведет меня с ума.

XIII

23 октября

Я тебе не писал, мой дорогой Фелипе, целых восемь дней по причине нездоровья, хотя моя болезнь скорее обыкновенная мнительность, нежели истинное недомогание. Да и приятно понежиться в постели, на любовно льнущих к телу простынях! Из окна моей спальни, прямо с кровати, можно видеть ближайшую гору, ту, где шумит небольшой водопад. На ночном столике у меня лежит бинокль, и я подолгу смотрю в него на падающую воду. А как меняется освещение горы в разные часы дня!

Я пригласил к себе наиболее уважаемого в городе врача, доктора Касануэву, который явился, имея целью сокрушить мою собственную догадку относительно моей болезни. И достиг лишь того, что мое беспокойство возросло еще больше. Он уверял меня, что я сам способствую недомоганиям своими частыми прогулками по горам. И стал рекомендовать мне бросить курить, а когда услышал, что я никогда в жизни не курил, он не нашелся, что и сказать. У него недостало решимости дать совет, который в подобном случае дал своему пациенту другой эскулап: «Ну что ж, тогда начните курить!» И надо полагать, был прав, ибо важнее всего – сменить режим.

Почти все эти дни я провалялся в постели – и не столько по причине нездоровья, сколько потому, что лежа я полнее наслаждался своим вынужденным одиночеством. Большую часть времени я дремал и в этом состоянии между бодрствованием и сном не всегда мог различить, то ли мне снится гора, видная из моих окон, то ли я вижу наяву дона Сандальо, которого здесь нет.