Алоизиюс Бертран - Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло Страница 15

Мне же, еле очнувшемуся от грезы, со взором, еще зачарованным чудесами иного мира, казалось, будто все окружающее тоже сон.

О, как сладостно проснуться глубокой ночью, когда луна, таинственно пробираясь к самому вашему ложу, будит вас своим грустным поцелуем!

Полночь, 7 января 1827 г.

Прачки [183]

Эмилю Дешан [184]

Солнце достигло зенита; прачкам, склоненным на берегу Армансона, показалось, будто внезапно вокруг их белокурых волос заиграл золотой ореол и увенчал их головы, отраженные в воде.

А девушкам, которые расстилали на зеленой траве и развешивали на кустах бузины белые холстины, показалось, будто по лугам порхают воздушные лучи, словно бабочки, перелетающие с цветка на цветок.

– Это водяной дух Армансона, который тешится тем, что крадет у нас кольца, когда волны ласкают наши руки, – говорят прачки и девушки, – он по ночам пляшет и поет на гребне бурлящей воды; он лукавый, легкомысленный, он срывает и бросает в поток созревшие плоды.

В это время под ивами, колеблемыми ветром, пролетел дятел; синими крыльями он почти коснулся ясного зеркала Армансона, потом нырнул

в темный грот с журчащим источником, где, сгрудившись, дремлют на воде желтые лилии.

Звон с сельской колокольни доносился до самой горы. То был час молитвы, обращенной к пресвятой деве: прачки и девушки преклонили колена у ручья и пропели аллилуйя.

Вдруг над лугами и в струях Армансона стало темнеть; синяя птица не показывалась до самого захода солнца, а когда повеяло ночной прохладой, прачки и девушки с ужасом услыхали доносившийся из-под ив жалобный голосок тонущего ребенка.

Походная фляга и флажолет [185]

Автору «Баллады о двух лучниках» [186]

Однажды вечером два путника встретились на узкой тропинке. У одного из них, носившего черную бархатную шляпу с петушиным пером, на поясе висели с одной стороны – круглая фляга, с другой – маленький флажолет; легко было узнать в нем трубадура.

Другой, со спущенным забралом, сжимал в правой могучей руке эфес длинной шпаги, ножны которой бились об его каблуки; то был Роланд, или Дон Кихот, или иной какой рыцарь, славный своими ратными подвигами.

Еще издали, завидев музыканта, он крикнул ему:

– Одолжи мне твою флягу, вассал; у меня глотка пересохла; я только что покончил с опасным делом. – Другой отвечал: – Вот вам моя фляга, сеньор рыцарь, но отпейте только самую малость; вино нынче дорого.

Странствующий рыцарь залпом до дна опорожнил всю флягу; потом, возвращая ее музыканту, сказал ему с кислой улыбкой: – Вино у тебя дрянное. – Тот ничего не возразил, но взял в руки флажолет и заиграл волшебную песенкy Робера Каркассонского, под звуки которой при лунном свете на погосте Монтобана пускаются в пляс кости мертвецов.

Мелодия была бойкая и забористая. И вот рыцарь, изрядно охмелев, принялся плясать на лугу, как еще не вполне выдрессированный медведь. Он машет руками, качает головой из стороны в сторону, притоптывает и важно прижимает к плечу свою длинную шпагу, словно собравшийся в поход алебардщик.

– Смилуйся! Пощади, сеньор колдун, – вскоре вскричал он, задохнувшись. А сам все плясал. – Сеньор рыцарь, дайте мне червонец за вино, которое выпили, тогда и перестанем: я – наигрывать, а вы – плясать. – На, держи, – отвечал рыцарь, вынимая из мошны червонец. – Но черт меня побери, если я еще выпью когда-нибудь из фляги смерда!

22 февраля 1828 г.

Швейцарцы-охотники [187]

– К черту котомку! – воскликнул старик.

– Подумаешь, нужна черту ваша котомка, в которой только дробь, порох да табак, – прошептал молодой человек.

– Черт – добрый малый, – возразил мастер Шварц.

– Он примет котомку только в ожидании ее владельца. Вы, слов нет, человек почтенный, мастер Шварц; но черт предпочел бы, думается мне, мэра Сен-Лу или судью Пфейфера.

– Да упокоит их господь в ином мире, после того как нет нам от них покоя в земной юдоли, – вздохнул старый охотник. – Четыре франка штрафа за убитую серну! Щедро же вознаграждается меткость!

– Не огорчайтесь, мастер, сегодня штрафа не будет. Не вижу даже птички, в которую можно бы метнуть дробинку. Зачем только я не шью, как обычно, сапоги, сидя у камелька, а шляюсь по горам в ненастье.

– Обуздывай себя, малый, и из подмастерья станешь сапожным мастером где-нибудь в Лозанне или Женеве. Я целых семь лет плел соломенные стулья. И как я терзался эти семь лет! Но по примеру Иова я терпеливо сносил волю господню, и вот ныне я ризничий церкви святого Луппа.

– Так как же, позвольте спросить у вас, господин ризничий, как же думаете вы убить серну, если умеете обращаться только с алебардой?

Мастер Шварц закашлялся, чтобы не ответить, и, согнувшись, направился по еле заметной тропинке; молодой человек надел перчатки из медвежьей кожи и, то ли шепча что-то, то ли посмеиваясь, пошел вслед за ним с ружьем под мышкой.

Тем временем валит густой, ледяной снег; вода в озере плещется; а вдали виднеется Женева со своими колокольнями, словно стая грузных ворон, летящих сквозь мглу.

Вдруг мастер Шварц останавливается и заряжает свой карабин. Он заметил несколько ланей, безмятежно дремлющих, лежа на брюхе в снегу.

– Погодите! – крикнул ему спутник. – Лавина тронулась!

Поздно! Грохот напугал ланей, и они бросились прочь. А самая крупная из них, раненная в шею, замешкалась, пошатнулась, и бешено катящаяся лавина увлекла ее за собою в озеро.

– Вот досада! – говорит старик.

– Наоборот, нам повезло, – отвечает ему юноша, выходя на тропинку.

II. ИЗ ДРУГИХ РУССКИХ ПЕРЕВОДОВ БЕРТРАНА

«НОЧНОЙ ГАСПАР»

Каменщик (кн. I, II)

Главный каменщик. Посмотрите на эти бастионы, на эти контрфорсы – можно подумать, что они водружены навек.

Каменщик Абрагам Кнюпфер поет с лопатой в руке, на лесах, возведенных так высоко, что, разбирая готические стихи на большом колоколе, он видит прямо у себя под ногами и церковь с тридцатью стрельчатыми арками, и город с тридцатью церквами.

Он видит каменных чудищ, изрыгающих воду с кровельных плит в темную бездну галерей, окна, дуги сводов, колоколенки, башенки, крыши и леса, где пятнами проступают серые точки неподвижно застывшего полукругом крыла пернатого хищника.

Он видит укрепления, вырезающиеся звездой, цитадель, раздувшуюся, как пулярка на жмыхах, дворцовые дворы, где под солнцем иссякают фонтаны, и крытые монастырские галереи, где тень ходит вокруг столбов.

Королевские войска расположились в предместье. Вон там верховой бьет в барабан. Абрагам Кнюпфер различает его треуголку, его аксельбанты из красной шерсти, кокарду с шнурком и косичку с бантом.

А еще он видит, как на просторных изумрудных лужайках, огороженных гигантскими купами ветвей, солдатня продырявливает выстрелом из аркебуза деревянную птицу, прикрепленную к вершине деревца.

А вечером, когда стройный корабль храма заснул, протянувшись, сложа руки крестом, он увидел со своей лесенки деревню на горизонте, подожженную войсками, которая пылала, как комета в синем небе.

Лейденский ученик (кн. I, III)

В нагие время приходится быть поосторожнее, особенно с тех пор, как в этой стране поселились фальшивомонетчики.

Он садится в свое кресло из утрехтского бархата – мессир Блазиус, подбородок в брыжи из тонкого кружева, как дичь на фаянсовом блюде, приготовленная поваром.

Он садится перед своей кассой, считать свои полуфлорины; я, бедный лейденский ученик, в рваном колпаке и дырявых штанах, стою перед ним на одной ноге, как журавль на свае.

Вот монетные весы вылезают из лакированного ящичка с причудливыми китайскими фигурами, словно паук, который, вобрав свои длинные лапы, прятался в тюльпане, переливающемся тысячами красок.

Глядя на вытянутую физиономию хозяина, его дрожащие костлявые пальцы, перебирающие золотые монеты, можно подумать, что это вор, пойманный за кражи и дулом пистолета, приставленного к горлу, вынужденный отдать богу то, что он захватил с помощью дьявола.

Мой флорин, который ты с недоверием рассматриваешь в лупу, менее подозрителен и нечист, чем твой маленький серый глаз, дымящийся, как плохо затушенный светильник.

Весы спрятались в свой лакированный ящик с блестящими китайскими фигурками, мессир Блазиус приподнялся в своем кресле из утрехтского бархата, и я, кланяясь до земли, ухожу, пятясь задом, – бедный лейденский ученик в рваных чулках и башмаках.