Мария Корелли - История детской души Страница 15

— «Но и ваше мнение никакого значения не имеет», наивно возразил Лионель. «Атом столько же заботится об вас, сколько обо мне, хотя вы умный, а я глупый мальчик — для него все безразлично, он только и знает, что крутится да крутится и о себе самом даже ничего не ведает… Не все ли равно, на что употребляем свое время, — умрем и конец всему. Хотелось бы вам умирать?»

— «Конечно, нет,» нетерпеливо ответил профессор, «ни один человек в здравом уме не желает умирать. Я намереваюсь жить, сколько только возможно!»

— «Неужели? как же это странно! Вот я так думаю совсем иначе — мне кажется, что я охотнее бы умер, нежели дожил бы до ваших лет и сделался-бы таким, как вы теперь!»

— «Что это?» бледнея от гнева, строго спросил профессор, «вы начинаете говорить мне дерзости?»

— „ О, нет! О, нет! "с живостью воскликнул мальчик. «Разве я сказал что-нибудь неучтивое? Право, я не хотел, пожалуйста, простите меня! Я только думаю, что должно быть ужасно жить так долго, долго, так много работать и трудиться — и все даром… оттого я не желаю дожить до ваших лет. Вы, кажется, собирались идти в сад? Вот ваша шляпа и ваша палка,» — и он так мило ему их подал и так мило посмотрел на него, что разъяренный профессор сразу не нашел, что сказать. Он нахлобучил шляпу на голову, и строго остановил взор свой на маленьком философе.

— «Прочтите то, что я отметил в комментариях Цезаря,» сказал он, — «это чтение отрезвит вас. Вы имеете склонность быть мечтательным и фантастичным, — этого я допустить не могу! Стойте на твердой почве фактов, — факты твердо себе усвойте, тогда, быть может, я еще что-нибудь выработаю из вас. Но чтобы я больше никаких глупостей не слышал, ни об атомах, ни об вселенных — в этом мире ваше дело — a вне этого мира у вас дела нет.»

С этими словами он вышел из комнаты. Лионель задумчиво смотрел ему вслед. «Как странно и смешно,» размышлял он, «что люди всегда сердятся, когда чувствуют, что они ошибаются… Профессор знает так же, как и я, что есть причина всему, но придерживается своей теории и даже себе самому не может выяснить, атом это, или личность. Вот Рубен Дейль, он верит, что это личность. Как бы я хотел еще повидать Рубена, ему предложить два, три вопроса…» Он глубоко вздохнул и, находя, что в комнате душно, открыл окно: был полдень, солнце сильно жгло, цветы на клумбах, в изнеможении, склоняли свои головки, птицы все замолкли, укрываясь в тени древесной листвы. На боковой, тенистой дорожке, Лионель завидел профессора, который ходил взад и вперед с его отцом, — они оживленно разговаривали: — глядя на них, он улыбнулся невеселою улыбкой. «Они говорят обо мне», подумал он. «Профессор сообщаете, что я странный мальчик, удивляется, как это я хочу знать, для чего мы живем и делаю вопросы об атоме… Что же, быть может, это и странно, и конечно я им надоедаю, делая эти вопросы, — но что же мне делать, — я так хочу это знать…» Затем, так как он был очень послушный и очень добросовестный мальчик, он отошел от окна, сел за стол и раскрыл главу, отмеченную в комментариях Цезаря; над ней он терпеливо проработала пока позвали его обедать.

Глава VIII

В скучном однообразии потянулись дни за днями. Единственным занятием Лионеля было заучивание уроков, а единственным развлечением часовая прогулка по пыльной, большой дороге, в сопровождении профессора Кадмон-Гор. Профессор ничего привлекательного не находил — ни в лесах, ни в лугах; моря он терпеть не мог — и пришел бы в ужас от одной мысли совершить дальнюю прогулку — он допускал только «шагание» на палящем солнце с целью гигиенической. Шагал он такими шагами, что маленькие ножки Лионеля едва поспевали за ним. Разговоров больше никогда не бывало между воспитанником и воспитателем… Бедный мальчик теперь познал мудрость молчания и все свои думы думал про себя. Иногда, по ночам, эти думы мешали ему спать, вызывая какую-то странную, тупую боль в его усталой головке. Всегда теперь вялый, усталый, он больше не выказывал тех блестящих дарований, которые так поразили его воспитателя в первое утро знакомства с ним — теперь он еле-еле подвигался вперед, и профессор с негодованием объявил ему, что — ошибся в нем… С каждым днем бедному мальчику казалось, что его уроки становятся труднее — та масса сведений, которую ему приходилось усваивать, путалась и точно совсем терялась в его памяти, и маю-по-малу у него пропадала всякая охота заниматься. Иногда он испытывал какое-то странное ощущение, которое ужасно пугало его: вдруг, иногда находило на него дикое желание громко закричать, выскочить из окна словом, сделать что-нибудь безрассудное!.. В такие минуты он крепко сжимать свои горячие руки, стискивал губы и старался углубиться в заданный урок — но нервный страх, перед своим собственным ощущением, был на столько велик, что он весь дрожал и холодел с головы до ног… Никогда он не жаловался, никогда не терял самообладания — только глаза у него как-то смотрели вглубь — и выражение маленького ротика стало еще серьезнее. В одно прекрасное летнее утро, судьба сжалилась над ним, дозволив мимолетной радости коснуться и его! Отец его и профессор Гор внезапно решили сделать вдвоем экскурсию в Лимут, в так называемую «Английскую Швейцарию», они должны были выехать с ранним дилижансом, переночевать в Лимуте и вернуться на другое утро. Лионеля снабдили порядочным запасом всяких уроков и строго настрого наказали не выходить за ограду сада. М-с Велискурт уехала с утра с каким-то Лондонским знакомым, ее ждали назад только поздно вечером.

— «Итак, вы останетесь совершенно одни в доме» — сказал м-р Велискурт, собираясь на свою приятную прогулку и бросая строгий взгляд на своего маленького сына — «это послужит прекрасным искусом для вашего послушания — я полагаю, что вы понимаете, что значить — честное слово?»

— «Я также это полагаю» — ответил мальчик, слабо улыбаясь.

— «Поэтому прошу вас дать мне ваше честное слово» — продолжал его отец, «что вы из сада не выйдете, сад достаточно велик для моциона, и если только вы добросовестно займетесь уроками. которые заданы вам, едва ли хватить у вас времени на праздное шатанье! Чтобы не было ни беготни с деревенскими мальчишками, ни новых знакомств с пономарями — слышите?»

— «Слышу,» сказал Лионель.

— «И вы обещаете не выходить из сада:»

— «Даю свое честное слово» — и Лионель снова улыбнулся — на этот раз, полупрезрительною улыбкой.

— «У него сильно развито чувство долга» — вмешался профессор, сдвинув густые брови, «это самая примечательная черта его характера.»

Лионель молчал. Говорить ему было нечего. Если бы он заговорил о том, что было у него на душе, его бы не поняли, или даже не выслушали. Люди взрослые всегда как-то небрежно относятся к детским печалям. Между тем, детская печаль может быть такая же глубокая, такая же горькая, как печаль людей, давно закаленных в страданиях — пожалуй, даже в детях она интенсивнее… потому что в молодые годы печаль — страшная, неожиданная гостья, впоследствии же она становится привычным товарищем, и ее частые, порою ежедневные посещения, мало даже удивляют… Когда, наконец, отец и профессор уехали, и он видел собственными глазами, как мимо дома промчал их знакомый ему дилижанс — он вздохнул свободнее и на душе вдруг стало так легко! Он высунулся из окна, радостно вдыхая в себя свежий утренний воздух, серьезное личико мгновенно преобразилось, что-то наивно-детское выразилось на нем. Как ему было жалко, что нет дома его матери — ему бы хотелось, вот сейчас, побежать к ней, еще и еще поцеловать милое, прекрасное лицо, которое светилось такой» нежностью при виде его, в тот достопамятный вечер. Но быть может, ее друзья не так долго задержат ее, подумал он — тогда он еще успеет поговорить с ней, перед тем чтобы идти спать. И мысль отрадная, тихо вкралась в его душу — что она, его дорогая, его милая красавица-мама, любит его, хотя и трудно было этому поверить!.. Очень, очень трудно… она редко когда говорила с ним, никогда не выражала желания видеть его и, казалось, даже забывала о его существовании. А все же — Лионель не мог забыть, как она в тот вечер его поцеловала, как нежно, неизъяснимо нежно, светились ее глаза… С тех пор уже прошли две недели, две долгие недели непрерывного труда, под гнетом постоянного присутствия профессора Кадмон-Гора. Лионель тяжело вздохнул… Однако, сегодня, весь день был его, им он должен был насладиться вдоволь! Солнце светило так радостно, трава была такая ярко-зеленая, золотистая мгла, окутывая горы, долины, деревья, поля, всему придавала вид такой волшебный — что Лионель не мог устоять против призывного гласа природы и решил — что будет в саду готовить свои уроки. Он выбрал две, три книги из той кипы, которую профессор тщательно разложил на столе, и вышел. Через минуту он очутился на любимой своей дорожке — она шла параллельно с питомником роз, расположенным вдоль самой изгороди сада. Прелестные розы — белые, красные, желтые росли здесь в изобилии — они точно приветливо ему улыбались, когда он подошел ближе, любуясь их красотою, a тонкий их аромат возбуждал в нем какие-то радужные мечты… он совершенно забыл о своих книгах, т. е. вспомнил о них только для того, чтобы сложить их на дальнюю скамейку — затем он растянулся во весь рост на мягкой траве, нагретой солнышком, и заложив руки под голову, стал пристально смотреть прямо вверх в недосягаемую, беспредельную глубь синего неба — вон там — высоко, высоко, тихо плыло маленькое прозрачное облачко, — ниже, но все же высоко, летала быстрая ласточка, — а прямо над ним в небесной выси, млея в солнечных лучах, жаворонок звонко пел свою одухотворенную, не земную, песню. Листья дерев нежными своими очертаниями, точно обведенными карандашом художника, выступали в неподвижном воздухе — все было удивительно тихо, и эта красота природы, которую не заслонял собою человек, трепетом наполняла чуткую душу ребенка. Если бы вдруг в этой тишине раздался голос его отца, подумал он, какая темная тень легла бы на всю эту красоту и сразу омрачила бы ее… Дрозд спустился на траву совсем близко от него, и пытливо глядел на него своими круглыми, блестящими, черными глазками, — его появление не нарушило гармонии общей красоты — a появление отца нарушило бы… Чем это объяснить?.. Он принялся разбирать это свое чувство, и снова вопросы тревожные зашевелились в его душе: любит-ли его отец? любит-ли его мать? Должен-ли он любить их? И кому какая польза от этого?