Дэвид Герберт Лоуренс - Дева и цыган Страница 15

— У них это всего лишь зов плоти. — И опять сунул трубку в рот.

— А вы думаете, у меня к цыгану — по-настоящему… чувство?

Майор лишь пожал плечами:

— Не мне судить. Был бы на вашем месте, разобрался бы сам, не стал других спрашивать.

— Да… но… — Иветта замялась.

— О чем ты говоришь, Чарлз! Какое там настоящее чувство? По-твоему, Иветта могла бы выйти за него замуж и кочевать вместе с табором?

— О замужестве я и не говорил, — возразил Чарлз.

— Тем более, значит, любовная интрижка! Чудовищно! Какого же низкого мнения должна она быть о себе! Это не любовь. Это… Это — проституция.

Чарлз помолчал, попыхивая трубкой, потом заговорил:

— Лучше, чем этот цыган, у нас за лошадьми никто не ходил. Чудом выжил после воспаления легких. Я уж не чаял его увидеть. А он на тебе, воскрес. — Он взглянул на Иветту. — Да я и сам, почитай, с того света вернулся. Двадцать часов в снежном завале пробыл. Откопали — и хоть бы что.

Разговор прервался, точно подернулся льдом.

— Какой ужас, — вздохнула Иветта.

— И откопали-то случайно.

— Да что вы! Значит, судьба.

Майор промолчал.

8

Настоятель прослышал о дружбе Иветты с Иствудами и взъярился. Такого Иветта не ожидала. Она думала, что он и внимания не обратит. На словах он был всегда выше условностей, высмеивал их, играл этакого чертовски славного малого, без предрассудков. Сам он величал себя консерватором-анархистом, попросту говоря, человеком без истинной веры и убеждений, каких великое множество. Анархизм его выражался в беззлобных насмешках да дерзких, скрытых от всех помыслах; «консерватизм», то есть страх перед всем анархичным, проявлялся в каждом его поступке. А помыслы его были весьма дерзновенны и пугали его самого. И он пуще смерти боялся всего, что «выше условностей».

Всякий раз, когда презренный страх и «консерватизм» брали верх, у настоятеля при разговоре топырилась верхняя губа и он оскаливался, точно пес.

— До меня дошли слухи, что ты недавно подружилась с госпожой Фосет, которая сейчас разводится с мужем, и этим жуиром Иствудом!

Иветта не знала, кто такой жуир, но почуяла яд в устах отца.

— Мы просто знакомые, — ответила она. — Очень милая пара, честное слово. Через месяц они поженятся.

Настоятель с ненавистью посмотрел на безмятежное лицо дочери. Душу его снедал страх, с этим страхом он прожил всю жизнь, с этим страхом родился. А такие люди — по природе своей рабы, и душа их корчится в ужасе и злобится, когда попадаются люди, способные надеть на них ярмо.

Потому-то и пресмыкался настоятель перед «той пресловутой особой», и пресмыкается даже сейчас. Она — вольная птица, презирала рабскую его душу, и он страшился ее презрения.

У Иветты тоже вольная душа. Значит, придет день, и она почует в отце раба, и пригнет его новое ярмо — дочернее презрение.

Стоит ли такое допускать? Нет, просто он не сдастся, будет сражаться. Его, точно крысу, загнали в угол, а загнанные крысы бьются насмерть.

— Быстро вы нашли общий язык! — усмехнулся он.

— Честное слово, они очень милые, — простодушно повторила Иветта, словно не замечая язвительности отца. — Мне они страшно нравятся. Все в них такое настоящее, честное.

— У тебя очень превратные понятия о чести, — снова ухмыльнулся он. — Молодой паразит на содержании женщины старше себя, бросившей дом, детей… Не знаю, от кого ты набралась таких понятий о чести. Надеюсь, что не от меня. Ты говоришь, они твои знакомые, значит, ты достаточно сблизилась с ними. Где же вы познакомились?

— Я каталась на велосипеде, а они ехали мимо на машине. Разговорились. Она мне сразу о себе рассказала, чтобы я все правильно поняла. Она очень честная.

Бедняжка Иветта оборонялась из последних сил.

— И часто вы встречались потом?

— Нет, я была у них всего два раза.

— Где это — «у них»?

— В Скорсби, они там снимают домик.

Он метнул на нее ненавидящий, испепеляющий взгляд и отпрянул, привалившись к оконным портьерам, — загнали, видно, крысу, некуда деваться. Он уже видел дочь участницей чудовищных оргий, как некогда — бывшую жену, «ту пресловутую особу». Он не в силах был побороть самые порочные свои фантазии. И, поселив в них свою вольнолюбивую, хотя и напуганную сейчас дочь, сам ужаснулся и отпрянул от нее, и красивое его лицо обезобразилось в зверином оскале.

— И после этого ты утверждаешь, что едва с ними знакома! Видно, ложь у тебя в крови. Думаю, унаследовала ты это не от меня.

Иветта смолчала, лишь чуть отвернулась от отца. Ей вспомнилась беззастенчивая бабушкина ложь.

— И что тебя привлекает в таких парочках? — глумливо спросил он. — Может, на всем белом свете порядочных людей не осталось и не с кем знакомство водить? Ты точно собака бездомная: в доброй семье на порог не пустят, вот она ко всякому отребью и льнет. Может, ты и другие пороки унаследовала, кроме лживости?

— Какие другие пороки, кроме лживости? — повторила она, чувствуя, как стынет в жилах кровь. Неужто она ненормальная, неужто способна на самое дурное? По спине побежали мурашки, тело одеревенело.

На девичьем по-птичьи нежном лице настоятелю виделась бесстыдная развязность потаскухи. Как и под личиной белоснежной добродетели у «той пресловутой особы». В смертных муках корчилась его душа, когда он представлял, до какого разврата может дойти его порочная жена. Даже собственная любовь к ней (в которой, как и у всякого раба, преобладало плотское начало) представлялась ему порочной, в чем он боялся признаться себе. Так что же говорить о любви, не освященной законом?

— Тебе лучше знать свои пороки, — язвительно ответил он. — Их нужно обуздать, и как можно скорее, иначе кончишь в богадельне для умалишенных преступников.

— За что? — испуганно выдавила побледневшая Иветта. — За что меня в богадельню для умалишенных преступников? В чем я провинилась?

— Это знать тебе и Создателю, — продолжал глумиться настоятель. — Я это выяснять не собираюсь. Но определенные порочные наклонности, если их вовремя не обуздать, приводят к помешательству и преступлениям.

— По-твоему, мое знакомство с Иствудами — порочная наклонность? — цепенея от страха, спросила Иветта.

— По-моему, порочно знаться с людьми вроде госпожи Фосет и отставного майора Иствуда, который из корыстных побуждений волочится за женщинами старше себя!

— Ты не прав! — воскликнула Иветта. — Он очень простой и прямодушный человек.

— Рыбак рыбака видит издалека.

— Да, пожалуй, мы в чем-то схожи. Я думала, он и тебе придется по душе, — без тени лукавства сказала Иветта, до конца не поняв смысл своих слов.

Настоятель отшатнулся, еще глубже зарывшись в портьеры, точно дочь выпустила на него гремучую змею.

— Ни слова больше! — злобно и униженно крикнул он. — Слышать ничего не хочу! Мне и так все ясно! Ты достаточно изобличила себя! Хватит ужасных рассказов!

— Каких ужасных рассказов? — настойчиво спросила она.

От ее безграничной наивности настоятелю сделалось еще более тошно и страшно.

— Ни слова больше! — прошипел он. — Я убью тебя, если пойдешь по стопам матери!

Он стоял меж бархатных портьер у окна своего кабинета, лицо его пожелтело от злобы, в обезумевших крысиных глазах — и страх, и гнев, и ненависть. На Иветту вдруг нашло холодное тоскливое оцепенение. Слова отца поразили ее словно громом.

И потянулось пустое, холодное, необоримое молчание. Вот она решилась взглянуть на отца. И безотчетное, неосознанное презрение появилось у нее в ясных, по-детски недоумевающих глазах. Вот когда презрение ее рабским ярмом придушило настоятеля.

— Ты считаешь, мне нельзя знаться с Иствудами?

— Знайся, если хочешь, — желчно бросил он. — Но в таком случае мне придется оградить от твоего пагубного влияния и бабушку, и тетю Цецилию, и Люсиль. Бабушка — верная жена и любящая мать, каких мало. На ее долю и так уже выпало одно потрясение, сколь постыдное, столь и ужасное. И другого потрясения я не допущу. — Слова доносились до Иветты смутно, она почти не слушала.

— Я пошлю им письмо, скажу, что ты против нашего знакомства, — пробормотала она.

— Поступай как знаешь, но помни: тебе выбирать между людьми беспорочными, уважаемыми — бабушка дожила до преклонных лет, но совесть ее кристально чиста — и теми, кто душой и телом погряз в пороке.

— Значит, напишу, скажу, что ты против, — окончательно решилась она.

Настоятель промолчал. Душонка его подленько ликовала и упивалась победой.

— Я пока ничего не рассказал ни бабушке, ни тете Цецилии. Раз ты предпочла утаить свое знакомство, незачем всем о нем знать.

Снова повисло унылое молчание.

— Так я сейчас же и напишу, — проговорила наконец Иветта и понуро вышла из комнаты.

Короткое письмо она написала на имя маленькой Иезавели: