Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1 Страница 15

Парень в конце вагона все наигрывал на гармошке. Людьми овладела усталость, они постепенно смолкали, как смолкает к вечеру рой пчел, только кое-где еще жужжали приглушенные голоса. Всех одолел сон. Вагон не освещался, в полумраке угасающего дня едва проступали очертания согбенных, сморенных усталостью тел.

Поезд шел с нормальной скоростью, и чем дальше от Одессы, тем меньше было людей и суеты на станциях. Дома были погружены в сон, лишь кое-где светились золотые огни ламп; видимо, сюда еще не дошла страшная весть, и жители железнодорожных поселков спокойно готовились лечь поспать в эту последнюю мирную ночь. Спыхала с волнением смотрел на окна домов, где, словно в заливах, укрытых от бури, еще какое-то время могли отдыхать человеческие существа.

«Последние минуты мирной жизни, — думал он, — скоро все окажутся в могиле общей катастрофы. Но как это произойдет?» — непрестанно задавал он себе вопрос.

Уже глубокой ночью поезд прибыл на станцию Жмеринка. На соседнем пути тоже стоял поезд. При слабом свете фонаря Казимеж прочитал: «Одесса — Варшава». Значит, они нагнали варшавский поезд, вышедший несколькими часами раньше. Этот поезд был тоже не освещен, тоже переполнен измученными, выбитыми из колеи людьми. Вокруг вагонов, как муравьи вокруг трупа огромной гусеницы, беспокойно суетились люди, главным образом мужчины. Спешили на станцию за кипятком, за фруктами, кричали что-то женам, оставшимся в вагонах; слышалась польская речь.

В вагоне Спыхалы стало настолько свободно, что он смог встать и подойти к окну, немного размять ноги. Соседка его проснулась и теперь беспрерывно вздыхала, отирая платком потное лицо. В окне поезда напротив Спыхала увидел женщину с мальчиком лет десяти, который, не обращая внимания на спящих вокруг подавленных людей, то и дело громко задавал матери вопросы на забавно здесь звучавшем чисто польском, варшавском языке.

— А почему мы стоим? А куда едет тот поезд? А почему не свистит? А какому это поезду дают звонки? — Светлая головка мальчика была в непрестанном движении, словно у птицы.

Спыхала было заговорил с ним, но в эту минуту варшавский поезд вздрогнул, и мальчик до половины высунулся в окно — Спыхала даже испугался. Поезд с места взял большую скорость. Спыхала услышал только крик в пронесшемся мимо вагоне:

— Пани Вевюрская, пани Вевюрская, держите мальчугана, а то он, чего доброго, вылетит…

И спокойный голос пани Вевюрской:

— Ничего ему не сделается!

Поезд проскользнул мимо, и перед Казимежем открылись перрон и станция. На стенах уже висели огромные розовые листы: объявления о мобилизации. Люди останавливались, читали их. У вокзала стояло отделение солдат в боевой амуниции.

Два железнодорожника быстро шли вдоль поезда, размахивая фонариками и оживленно разговаривая.

— Ну что ж, война так война! — донеслись до Спыхалы их голоса.

Казимеж отошел от окна и снова уселся на свой чемоданчик. Весь вагон спал.

Глава вторая

ВЫРУБЛЕННЫЕ ДЕРЕВЬЯ

I

Осенью 1917 года Казимеж Спыхала заболел бронхитом, от которого долго не мог избавиться. С некоторых пор он жил в Киеве, но дольше не мог уже там оставаться — надо было переселиться в какой-нибудь небольшой городишко. Он выбрал ближайший, к Молинцам, а когда узнал, что Молинцы уцелели и что там даже живет часть семейства Ройских, решил отправиться прямо к ним — подлечиться. Было это уже в январе следующего года. До усадьбы он добрался пешком и вошел в дом через кухню. В кухне он застал двух австрийских пленных, исполнявших обязанности слуг, и от них узнал, что в доме сейчас только старый Ройский и Юзек. Обрадованный этой вестью, Казимеж поспешил прямо в столовую.

Хозяева сидели за столом. Большая комната была погружена в темноту. Лишь две свечи освещали стол, да с улицы проникали багряные отблески морозного заката. Спыхалу не узнали. Юзек поднялся ему навстречу. Спыхала удивился, как он вырос, возмужал, стал совсем мужчиной; в военной форме, в тесно облегающей грудь рубашке цвета хаки он выглядел старше своих лет. У него были пушистые темно-русые усы.

Спыхала шагнул в круг света и протянул руку. Юзек узнал его наконец и так смешался, что только молча взял его руку и стал легонько трясти ее.

— Я был мыслями за сто миль от тебя, — сказал он и, не спрашивая ни о чем, указал Казимежу на стул:

— Садись!

С минуту они смотрели друг на друга молча, улыбаясь, радостно узнавая изменившиеся за эти годы, но такие знакомые черты.

— Ты еще больше похудел! Что с тобой? — спросил Юзек.

В его голосе, окрепшем, твердом, звенела уверенность в себе, сила, которой раньше Юзеку так недоставало. Перед Спыхалой сидел совсем другой человек. В петлице у Юзека он заметил черно-желтую ленточку — значит, тот побывал на фронте.

— Ну, рассказывай, — сказал наконец Спыхала. — Ведь я ничего о тебе не знаю.

Юзек с беспокойством взглянул на отца, который, поздоровавшись с гостем, вернулся к сосредоточенному изучению старого номера журнала «Наездники и коневоды», словно это было очень важное занятие.

— В самом деле, — ответил Юзек. — Но с чего начать, ведь столько всего…

Спыхала усмехнулся, снова чувствуя свое превосходство, и сказал:

— Начнем с сегодняшнего дня, так, пожалуй, вернее. Я не могу больше оставаться в Киеве и не знаю, куда мне деваться. Хотел бы несколько дней провести в Молинцах.

— Можешь жить, сколько хочешь, — сказал Юзек, не обращаясь за подтверждением к отцу. — Но дело в том, что мы и сами не знаем, долго ли нам осталось здесь жить. Во всем уезде уцелели только два имения — Молинцы и Маньковка. Мама с Олей и тетей Михасей в Сквире, завтра приедут сюда за серебром.

Эти имена и названия вернули Казимежа к тому, от чего он так насильственно был оторван более трех лет назад. Маньковка и тетя Михася! Ничего не изменилось. Но почему-то все прежнее, что снова было рядом, как-то утратило свои краски под пылью времени, и теперь не воспринималось как реальность. Даже старый Ройский казался ему каким-то призраком. Перед Спыхалой пронеслись картины прошлого. И удивительное дело — во всем этом Юзек был единственной реальностью, конкретной и определенной: его уверенный голос, военная выправка, подстриженные усы, неправильное, но очень красивое лицо, его рассказ о пережитом в сражениях. Юзек был для Спыхалы как бы оазисом в пустыне. В нем он нашел ту прочную опору, в которой так нуждался.

Сразу же после ужина Юзек проводил Спыхалу в комнату, которую прежде занимал Валерек, и приготовил ему постель. Истопили печь, нашлась бутылка старого меда, и друзья принялись болтать так спокойно, будто за окнами лежал послушный им мир.

Казимеж спросил о Валереке.

— Он в армии, в Одессе. Давно нет от него известий.

— А как тут? В деревне?

— Пока все спокойно. Только вот деревья в парке вырубают.

— Дубы?

— И дубы. Все.

Глаза Юзека потемнели. Что-то недоброе мелькнуло в них, словно предвестник бессилия, усталости. Казимежа это обеспокоило, ему хотелось как можно дольше чувствовать в Юзеке опору. Он переменил тему разговора и стал рассказывать, почему и с какой целью очутился на Украине и что намерен здесь делать. Юзек слушал Казимежа без видимого интереса, его больше занимали личные дела друга. Однако Спыхала все время возвращался к общим темам.

— Но почему вы сидите здесь? — спросил он. — Ведь это опасно. В любую минуту в Молинцы могут явиться…

Юзек пожал плечами.

— Не все ли равно!

Спыхала возмутился:

— Как ты можешь так говорить? У тебя же все впереди, ты что же, не стремишься к новой жизни, не хочешь ее?

— Опять эти смешные фразы! Ну, не будем об этом. — Юзек будто стряхнул с себя равнодушие, а с лица согнал усталость. — Конечно, нам давно уже пора уехать отсюда. Женщин мы отправили в Сквиру. Но отец никак не может решиться оставить Молинцы. Да, здесь небезопасно. Но в деревне у нас есть доброжелатели, они нас предупредят.

— Ты в этом уверен?

— Вполне. Потому и согласился, чтобы наши женщины приехали завтра забрать кое-что из вещей. Ну, а что у тебя? — спросил Юзек, хотя Спыхала уже очень много рассказал о себе. Видно, мысли Юзека бродили в это время где-то далеко.

Спыхала взглянул на него с величайшим удивлением. «Этот мальчик в самом деле очень изменился, — подумал он. — Полон какого-то внутреннего безразличия ко всему на свете. Не Элизабет ли Шиллер тому виной?»

— Что же я все о себе да о себе! — сказал Спыхала. — Ведь столько всего произошло. А о семействе моем ты знаешь, я ведь говорил тебе не раз.

— Верно, ты говорил мне, — сказал Юзек и снова ушел в свой мысли.

Спыхала, не скрывая удивления, смотрел на печально задумавшегося Юзека. Его красивое лицо как-то угасло изнутри, губы скривились в невеселой улыбке.