Ромен Гари - Прощай, Гари Купер! Страница 15

— Здорово провернул. Ленни попробовал заговорить прежним голосом. Сначала — осторожно. С такими типами, как этот, нужно общаться по-мужски.

— Видел, да? До басов немного не дотягивало, но все же работало. Он взял предложенную сигарету, добравшись тем самым до зажигалки.

— Должно получиться, Ленни.

— Получится.

— Иншалла, дай Бог. Ленни обалдел. Он не знал, что этот друг, оказывается, еврей.

— Ты кто вообще-то? То есть откуда, из какой страны?

— Алжирец.

— Алжирец? У него вдруг появилось сомнение. Предчувствие. Они всегда плохие, эти предчувствия, даже странно. Ни у кого никогда не было хорошего предчувствия. «Гороскоп, — вспомнил он.

— Ну вот, приехали».

— Надо же… а вот Мадагаскар, слышал про такой? Это, случаем, не в Алжире, нет?

— Нет, зачем тебе?

— Низачем. Ты уверен? Потому что если Мадагаскар — это в Алжире, то я — пас, с девчонкой будешь разбираться сам.

— Да что тебе дался этот Мадагаскар?

— Скажем, мне там отказано в визе.

— Расслабься, это не в Алжире.

— Уверен?

— Черт, иди вон спроси у легавого, он тебе скажет, где этот твой Мадагаскар. Ладно, хоть одной заботой меньше.

Глава IV

Шапка из серого барашка, длиннющие черные усы, вощеные, с острыми концами, словом, таракан в горах, лицо, поражающее своей болезненностью, рябое (успокаивало хотя бы то, что оспой он уже переболел), грудная клетка бенгальского улана, все это вместе — в объективе «Полароида», с ореолом «Независимого швейцарского банка» над серым барашком. Пли!

— Ты его сделал, бвана?

— Прямо между глаз, старик. Точно.

— Метко стреляешь, бвана. Им давно бы уже следовало завести в Швейцарии охоту на крупного зверя. Даже не ради трофеев, просто мелкая дичь ему противна. Отец Поля как раз и был охотником на крупного зверя в Швейцарии, но с другой стороны, он был банкиром.

— Смотри-ка, еще один. Египтянин? Тунисец? Мех, во всяком случае, что надо. Давай. Потом разберемся, что за птица.

— Хорошо, бвана. Полароид обессмертил невысокого человека, с бархатными глазами, который очень беспокоился, когда устремился под благодатный банковский кров, зажав под мышкой толстый портфель.

Десять минут спустя двое фотоснайперов уже доставали из «Полароида» дымящийся трофей: левантинец с бархатными глазами, ужасный Гунга Ден, индиец в розовом тюрбане, потом еще трое арабов истинно женевского вида. Поль решил засунуть арабов подальше, они ему уже надоели:

Жил-был хранитель в Баальбеке, Хранил он верно яйца шейха. Одно, что поглаже, Без всяких плюмажей Берег в швейцарском банке. Но вот незадача, Для шейха тем паче: Другое, рябое, осталось в Мекке…

— Предлагаю Гунгу Дена.

— Естественно, бвана… Привет, Джесс!

— Я ищу вас с самого утра, голубчики, — сказала Джесс.

— Ты совершила сегодня хороший поступок, девочка?

— Да. Я пообедала как следует. Что нового? Поль открыл дверцу машины:

— Залезай. Ты приглашена принять участие в Движении Сопротивления швейцарского народа. Партизаны. Герилья. Видишь того здорового зверя, что выходит сейчас из банка? Мы его только что завалили. Осталось шкуру снять. Идем.

— Что это еще за игру вы придумали?

— Это называется «оспаривание». Совсем новое изобретение. Сама увидишь. Этот патан, гуркх, короче, наш Гунга Ден шел себе спокойно вдоль тротуара, а машина скромно пристроилась в нескольких метрах за ним.

— Не понимаю. Кстати, лучше всего заставляет думать именно непонимание.

— Это как раз то, что делает жизнь такой интересной. Смотри! Гунга Ден только что вошел в кафе. Они поспешили занять соседний столик и заказали три стакана молока.

— Я иногда спрашиваю себя, что с нашим поколением: мы становимся ужасными пуританами, — сказал Поль. — Вот, например, ты, Джесс, ты даже не даешь мне переспать с тобой.

— Я неприспособленная.

— Это становится патологией. Дозволь посвятить тебе этот лимерик:[19]

Девчонка с факультета

Была чуть-чуть с приветом.

Все хотели ее снять.

Только станут подгребать -

У нее один ответ:

И не думай! Нет, нет, нет!

— Идиот. И тем обиднее, что это была правда.

— Встали. Они подошли к Гунга Дену. Жан держал в руке еще влажный снимок.

— Извините, месье.

— Пожалуйста.

— Не интересуетесь ли фотопорнографией? Глаза почтенного господина полезли на лоб, усы возмущенно топорщились. «Бедный малый, — подумала Джесс. — Какой он забавный! Обожаю экзотику. Это, должно быть, патан. Они там все патаны. Если только не гуркхи. Как же там было, в этом стихотворении? «… воин отважный на том берегу, зад его нежен, как бархатный персик…» Кажется, это из Киплинга. Это всегда из Киплинга».

— Простите, я ничего не понимаю.

— У нас здесь одна замечательная фотография с вами: вы входите в частный швейцарский банк. Естественно, нет ничего плохого в том, чтобы иметь секретный счет в швейцарском банке. Разве что, это карается смертной казнью у вас в стране. Через повешение, если не ошибаюсь.

Его вдруг раздуло в один момент, глазки стали узкими, как плоскодонные суденышки. Усы все так же браво топорщились, как два штыка, но теперь уже этим никого нельзя было ввести в заблуждение.

— Эта фотография ничего не доказывает.

— Браво! Мораль — прежде всего. Никогда не признавайтесь. Даже когда этот снимок опубликуют в газетах вашей страны. В «Таимо, если быть точным. Это был рискованный шаг, но у них там вечно одни «Таймсы»: «Бомбей тайме», «Карачи тайме», «Багдад таймс».

Бедняга был напуган до смерти. На висках у него выступили капли пота. Нет, это явно был не патан. Или же, с тех пор как они потеряли Англию и Киплинга, они наплевали заодно и на героизм.

— Полагаю, вас генерал Хаким подослал?

— Это г… г… гораздо серьезнее, — сказал Жан. Джесс нравилось его заикание. Люди, которые заикаются, почти всегда очень мягкие по натуре.

— Мы участвуем в Швейцарском национальном освободительном фронте, первая пуританская дивизия, под к… к… командованием генерала К… Кальвина. Несчастный весь взмок от волнения. Странно, однако, видеть, Гунга Дена, потеющего в центре Женевы.

Джесс пришла в голову гениальная мысль.

— Генерал Кальвин, вы же знаете. Этот знаменитый еврей.

— Еврей? Он сглотнул.

— Я хочу купить у вас эту фотографию.

— Прекрасно. Вы отдаете нам все наличные, которые у вас при себе, и ваши часы. Да, и рубин тоже. Вот вам фотография и негатив, с наилучшими пожеланиями от генерала Кальвина. Так, теперь вы свободны. — Он встал. — А кто это, генерал Кальвин?

— Моисей Кальвин. Наш духовный наставник. Главный муфтий Женевы. Это наш Ганди, вот. Че Гевара, если хотите. Короче, Даян.[20] У вас двадцать четыре часа, чтобы покинуть Женеву, в противном случае вас ждет Тель-Авив. Она вдруг заметила, что Поль уже приложился. Лицо у него было бледное, как у ярого фанатика, нос кверху. В один прекрасный день он точно что-нибудь взорвет: не голова, а пластиковая бомба. Он только об этом и говорил. И все — из-за того, что ненавидел папулю. Однажды он нашел в рисовом пироге, одном из тех fortune cookies,[21] которых навалом в китайских ресторанах, один афоризм, который весьма его позабавил, потому что это доказывало, что даже китайские рестораны были теперь не те, что прежде. В нем говорилось следующее: «Ты не должен убивать отца своего, если только это не будет добрым делом». Она передала Полю клочок бумаги. Несчастный багдадец уже ничего не понимал. Она потянула Поля за руку: он сжимал кулаки. Гунга Ден был здесь совершенно ни при чем. Оставалось признать, что старые добрые отношения между причиной и следствием приказали долго жить. Родителям повезло, у них были Гитлер и Сталин, на которых можно было все свалить, но сегодня уже не было ни Гитлера, ни Сталина, и виноватым оказывался практически каждый первый. Если вы были негром в Соединенных Штатах или парией в Индии, вы хотя бы четко представляли, о чем, собственно, речь, но если вы были молодыми белыми, заваленными дипломами и прекрасно информированными, все значительно усложнялось. Поль говорил, что «перманентная революция» представляла собой нечто вроде воздействия живописи Джексона Поллока[22] и «непосредственных», непрерывное творчество. Да, но что они создавали? Сделать что-либо, чтобы потом это переделать, с тем, чтобы создавать и тут же перевоплотить созданное в нечто новое, таково было эстетическое видение мира современного общества. Может быть, как писал Хо Ши Мин, анархия и искусство двигались по направлению к полному слиянию, но это ставило ребром вопрос о смерти.

Они вышли из кафе и даже помогли подуставшему Гунга Дену сесть в такси.

— Приятный человек, — сказала Джесс. — Я видела напечатанные в «Тан» фотографии детей, которые умирают от голода в его стране.