Анатолий Приставкин - Тихая Балтия. Латышский дневник Страница 15

Наши власти, проходимцы и преступники всех мастей, разграбили Литву. Многие священники были расстреляны, десятки тысяч ни в чем не повинных людей — арестованы, обречены на то, чтобы гнить в тюрьмах и концлагерях. Палачи, которые тогда, словно в насмешку, назывались сотрудниками Народного комиссариата внутренних дел, принесшие неисчислимые беды самой России, особенно зверствовали в трех захваченных, до того процветавших Прибалтийских государствах, в частности, в Литве. А мы — солдаты называемой тогда Красной Армии — своими штыками прикрывали этот разгул грабежа, насилий, убийств, издевательски называемых якобы проявлением воли литовского народа.

Тяжкий грех лежит на нас всех — солдатах оккупационной армии, осуществивших в 1940 году захват Литвы, Латвии и Эстонии. Тяжкий грех лежит на мне лично. С тех пор неустанным покаянием, всеми доступными мне средствами, пытаюсь я искупить или хотя бы уменьшить свою вину…»

…Развеселые, помню, возвращались в свою часть.

Несколько раз, и правда, мы еще заходили в гостеприимное семейство Петра Стефановича, но потом как-то охладели, может, оттого, что появились другие знакомые, правда, опять русские, латышей мы после таких разговоров все-таки стали опасаться.

Тем более, что в части, хоть не так открыто, но говорилось о том же самом: кругом много врагов, и надо быть осторожнее… Особенную осторожность следовало проявлять в случайных разных там знакомствах с девушками… Имелись в виду, наверное, латышки. Но и русским девицам с улицы, как внушалось, не следовало особенно доверять. Были якобы уже случаи, когда они подпаивали солдат, а потом выведывали всякие нужные для врагов сведения о расположении части, о ее боеспособности, составе, количестве и о чем-то еще, очень важном для американцев.

Впрочем, беседы о бдительности в большей или меньшей степени сопровождали нас и на гражданке, ведь и там повсюду, кто помнит, висели тогда плакаты: «Не болтай у телефона, болтун находка для шпиона!» И остальные в том же духе.

Но здесь, в Прибалтике, все приобретало иной смысл, как нам казалось, почти реальный.

А у меня, по весне, в сберкассе, куда я пришел положить пятьдесят рублей, первый мой гонорар за стихи, опубликованные в окружной военной газете, это неподалеку от части, возникла особенная симпатия с девушкой, которую звали странным именем Вия.

Помню, я удивился и переспросил:

— Это ваше имя?

Она тоже удивилась, но моему вопросу, и сказала:

— Да. Это латышское имя, и так меня зовут… В паспорте написано: «Вийте».

— Значит… вы — латышка?

— Конечно. А вам не нравится, что я латышка?

Я не знал, как ей сказать, что она мне нравится, даже очень, но я боюсь, что она тоже из этих… Которые нас не любят… Тем более, что она перед этим поинтересовалась, где я служу, и как бы намекнула, что она живет неподалеку от части и ей удобно со мной встречаться.

И это тоже было подозрительно, что она была такой ко мне внимательной. Может, ей поручили?

— Давайте я вас буду звать Валей? — попросил я.

— Зовите, — разрешила она. И приятно улыбнулась.

Путь мой, обычный, в увольнительную, проходил мимо кассы, и я, почти против своей воли, заходил сюда, чтобы поздороваться с Вией, она же Валя, настолько она мне нравилась, темненькая, стройная, красиво одетая. Наши русские девушки так красиво тогда не одевались. Я даже рискнул однажды назначить ей свидание у кинотеатра, а сам не пришел…

Испугался. А вдруг все-таки шпионка.

А между тем наступила весна и лето.

В дневнике я написал так:

«Весна в Риге наступила поздняя. До 5 мая совершенно не было зелени. Потом неожиданная жара и буквально в пять дней Рига перешла на „летнюю форму одежды“. Прямо-таки зеленая буря…

Когда я приехал в часть, мне показалось здесь пустовато, и вдруг я увидел, что мы живем в саду. Откроешь окно, и в казарму вливаются всевозможные ароматы черемухи, вишни, яблони и т. д. Красиво цветет каштан, я его прежде не видел, большие бело-розовые цветы будто свечи…

Весь город расцвел, стал нарядным.

В витринах центрального магазина, который здесь называют «Особторгом», выставлена интересная реклама: огромный слон, прямо как настоящий, поднимает хобот и берет с полочки поочередно чай, сахар и прочее и подносит к стеклу, демонстрируя все это любопытной публике…

На соседней витрине — две льдины, на одной сидит морж, а на другой — белый медведь. Белый медведь держит в лапах стаканчик мороженого, размером с ведерко, и время от времени подносит его ко рту, лижет, высовывая полуметровый красный язык и закрывая от удовольствия глаза. А морж в это время топорщит вверх усы и завистливо косит большими красными глазами в сторону медведя.

А я часами, как ребенок, торчу у витрины, по воскресеньям вырвавшись в увольнение, и кошусь на них обоих, и думаю, что морж до некоторой степени ротозей, уж я бы угостился у медведя…»

Когда проходил по старой Риге в эти баррикадные дни, отчего-то вспоминал о днях моей службы, хотя давно нет на витрине центрального, ныне, универмага, прекрасных, насколько теперь понимаю, тоже оставшихся от «буржуйской заграницы» игрушек.

Но зато недавно почти таких же я увидал в витринах одного из магазинов в Стокгольме: веселые энергичные гномы, в красных колпаках, суетились вокруг рождественского стола… И я снова, хоть времени, как всегда за границей, не было, проторчал у витрины битый час…

Рассказываю, понятно, не для того, чтобы сравнивать Латвию со Швецией. Я сравниваю Латвию моей юности с этой нынешней Латвией и Ригой…

Сейчас же в витрине всякие призывы, плакаты, есть такие:

«СОЛДАТ, ТЫ ЧЕЛОВЕК ИЛИ УБИЙЦА?»

Как бы я, тот бывший солдатик, принял это ко мне обращение?

Ей-богу, не знаю. Но не так, как сейчас, это ясно.

Из части вырываться нелегко. Тот, кто служил, меня поймет. Но бывают и праздники: на Первое Мая я стою в оцеплении во время демонстрации, здесь вот, недалеко от памятника Свободы. И хоть инструкции даны довольно жесткие и наши железные командиры безотступно за нашей спиной, и те же бронемашины и другая техника, но это еще не те демонстрации, на которые люди выходят для протеста, и никаких опасений, никаких неприятностей у нас не возникает. Наоборот. Мы задерживаем каких-то девчонок, пытающихся прорваться сквозь цепь (им куда-то нужно!), и пытаемся их закадрить, и так, довольно безобидно и даже весело, проходит наш Первомай.

И еще праздник, уже для души. Нам с ротным писарем Петровым велят съездить в Тукумс на аэродром и отвезти почту в роту, которая выехала туда еще ранее на полевые учения.

А наши учения — это перевозные аэродромные радиостанции связи. В роте я провожу занятия по радиотехнике, локации и тому подобное.

Писарь Петров ловкий парень, только чуть глуповат. Но зато у него красивый почерк, такие люди здесь в цене. Упитан, как тут выражаются, отъел ряшку на казенных харчах. В жизни озабочен лишь своей внешностью, и поэтому каждую свободную минутку разглядывающий себя в зеркальце. А зеркальце он носит в нагрудном кармашке гимнастерки. Еще известно, что он страстно любит танцы и кепки в крапинку. Ни то, ни другое ему в ближайший год не светит.

Он хорошо подражает начальству и тоном капитана Бружинского, этакого напыщенного гусака и полного идиота, произносит:

— Вы опять, Приставкин, игру пишете?

«Игра» эта — почтовая, невесть кем придуманная, и заключается в том, что ты отсылаешь по каким-то адресам несколько открыток, а взамен можешь получить их сразу несколько тысяч… В армии к письмам отношение особое, их очень хочется получать. Да и открытки получать красивые кто же откажется!

В общем, я включился в игру, и все бы ничего, но пришла какая-то кляуза в штаб полка от бдительного полковника-отставника из Киева, где он написал, что мы своей игрой, я даже запомнил фразу, «играем на пользу империалистической разведки, которая по нашим адресам способна узнать расположения воинских частей… И не с этой ли целью такая странная игра вообще придумана?»

Меня вызвали в штаб, проработали, взяли слово, что я никому и никогда писем больше в этой игре писать не буду. Но, на всякий случай, капитану Бружинскому вменили в обязанность проверять, что я там пишу… И он, конечно, проверял.

Впрочем, не одного меня, проверяли и других. А рядового Теслина даже чаще. Он за время службы от скуки купил учебник стенографии и довольно быстро овладел ею. Овладел настолько, что все лекции стал писать значками, и это вызвало панику в роте, а потом и в полку.

Его тетради отправили на экспертизу и больше месяца не возвращали, все искали криминал, да так, видно, не нашли.

Тетради после долгих его прошений вернули, но строго приказали писать «обыкновенны-ми» буквами и каждую лекцию проверяли, чего он там и какими знаками написал.

Тот же Бружинский, громко сопя, копался в его конспектах и если натыкался на незнако-мую букву, а грамоты он сам был невеликой, начинал «брузжать» и грозился доложить в штаб.