Йоханнес Йенсен - Мифы Страница 15

Ребенком я часто бывал на этом хуторе со своим братом, чуть постарше меня, мы носили оттуда молоко; помню, однажды зимой в гололедицу по дороге в открытом поле нам пришлось добираться на четвереньках. Как-то раз мы остались без молока: брат нес его в двух кувшинах, поскользнулся на льду и разбил их; домой он пришел вне себя от огорчения, держа в руках веревку, на которой болтались ручки от кувшинов. Летом мы ходили за молоком на трехаршинных ходулях, что было не менее опасно; мы привязывали их к коленям, к большой досаде нашего соседа, столяра Пауля; он с возмущением говорил, что бог дал нам ноги не для того, чтобы мы старались делать их длиннее, чем они есть от природы. Когда мы, словно аисты, вышагивали от дома Музыканта, кувшины с молоком болтались в воздухе. Однажды весной мой брат, переходя разлившийся ручей, застрял в вязком дне как раз на середине, где глубина была полтора аршина; и что же он тогда сделал? Спокойно расстегнул ремни, сошел с ходулей и спрыгнул в воду, больше ничего делать не оставалось, но он даже лица не забрызгал!

В доме у Музыканта нашим другом была его взрослая дочка, красивая и добрая Карен. По дому сновала хозяйская жена, худая и мрачная, с усталым лицом, но всегда спокойная и молчаливая; она вечно что-нибудь ела, все знали, что у нее слишком узкое горло и она не может глотать пищу, как все, она целыми днями доставала из кармана передника мелкое печенье или еще что-нибудь, это помогло ей прожить много лет.

Своих близких Музыкант лечить не мог. Зато, говорили, что он вылечил жену доктора; но подобное говорят про каждого знахаря. Между прочим, городского врача Музыкант вовсе не раздражал. Много лет спустя после его смерти в аптеке на Фарсё можно было получить «капли Музыканта», лекарство неизвестного состава, которое люди охотно покупали.

О том, кого он лечил и почему пользовался такой известностью, я мало наслышан. Говорили, что у него была книга; он прятал ее в выдвижном ящике стола; книгу я не видел, зато видел ящик. Это была его святая святых; когда кто-нибудь, обратившись к Крену-музыканту за советом, выходил из его дома, то видел, как хозяин сидел в маленькой комнате за столом с выдвижным ящиком, подпирая его своим мощным животом. В этот же ящик он складывал монеты достоинством в одну и две кроны, оставленные пациентами, как бы по рассеянности, на углу стола — жертву, которую он не требовал, но и не отвергал. Как и духовенство, он охотно принимал гонорар зерном; один человек из Саллинга привез ему пациента и четыре мешка ржи на телеге: видно, случай был тяжелый. Дела у Музыканта шли столь успешно, что он иной раз посылал в Хобро целые обозы с зерном, везли зерно на лошадях Музыканта и его друзей. На Фарсё приезжие часто просили указать им дорогу к Музыканту, иной раз видели, как к нему ехали в открытой повозке, в которой на перине и подушках лежала больная женщина; к Крену-музыканту приезжали пациенты аж из самого Шлезвига.

Каково бы там ни было его врачевание, успех Музыканта, несомненно, зависел от его личности, от авторитета, каким пользовалось его имя, и от безусловного доверия, которое он всем внушал. Каждый человек при первой же встрече с Музыкантом попадал под его влияние. Даже его внешний облик был незаурядный; добавьте сюда природный острый крестьянский ум и опыт, что, собственно говоря, еще нужно, чтобы стимулировать жизненные силы и победить болезнь. В одно время с Музыкантом врачевала известная знахарка из Виннблеса; ее средства: суеверие, мистификация, грубый обман — были характерны для деревенских врачей-натюристов. Музыкант не имел с ними ничего общего, он не читал над больными, не выдумывал ничего, святым он тоже не был, скорее всего его сила заключалась в свойственной некоторым простым людям прирожденной способности инстинктивно ставить диагноз, а также в прекрасной памяти и умении сопоставить различные случаи; в нем пропал по-настоящему способный врач. Искусство лечить — это талант, которым обладают далеко не все дипломированные медики.

Когда Музыкант входил в свою комнатушку, он заполнял собой весь дверной проем, как слон в зоологическом саду; необычайно большой и мощный, в брюках с клапанами, натянутых на живот, он походил на шахматную ладью, высокий, какой-то округлый, плотно сбитый, с гордо закинутой назад головой, которая как бы составляла одно целое с плечами; мне казалось, что внешним обликом он напоминал Торвальдсена или Грундтвига, он и жил с ними в одно время. В И. К. Кристенсене тоже было нечто сходное с ним. Ом Крюгер также был похож на Музыканта. Его большое лицо было удивительно темное, цвета торфа, и когда Крен говорил, на клыки свисали небольшие складки кожи. В Китае я не раз встречал мандаринов, и вид их наводил меня на мысль о Крене-музыканте. Когда

Крен переводил дух, в горле у него что-то хлюпало, как у кита, который, играя, проталкивает воздух через решетку уса. Голос у него был густой и сдавленный, будто доносился с вершины высокой горы; говорил он на старом отчетливом, рубленом ютландском диалекте, на котором уже больше не говорят.

Когда Крен играл — а теперь он брал скрипку лишь изредка, — это было удивительное зрелище: он быстро настраивал скрипку, приладив ее к верхушке своей ладьи, прижимал ее подбородком и тут же начинал играть старинные, удивительно стремительные крестьянские гопвальсы и риле; его смычок плясал по струнам, выписывая кренделя и каскады, воскрешая пыл былых деревенских пирушек; казалось, будто он сидит со скрипкой на коленях, его ужасно толстые пальцы едва двигались, и можно было подумать, что он выдавливает музыку из шеи скрипки. Когда он играл, его дочь Карен становилась еще красивее, она забывала обо всем на свете и стояла, прислонившись к стене, не сводя с отца нежного взора.

Семья у Музыканта была прекрасная, в доме всегда царила чистота и приятно пахло, на стенах висела начищенная до блеска медная посуда — все, как было у крестьян с незапамятных времен; вероятно, это унаследованное им от предков благополучие и было причиной того, что к нему шли за советом; и под конец он стал человеком, которому доверяли самое сокровенное и в жизни, и в смерти. Причиной абсолютного доверия, которое ему оказывали, была прежде всего его правдивость, смелость, с которой он подходил к сути вещей без обиняков, не взирая на то, с кем имел дело; Музыкант говорил всем «ты», как король. Однажды я был свидетелем яркого проявления его удивительного обращения с людьми; я помню эту сцену, словно видел ее вчера. Музыкант вышел из своей комнатушки вместе с женщиной, пришедшей к нему за советом; провожая ее до дверей, он сказал:

— Иди-ка домой, матушка, не жить тебе, у тебя рак во чреве. И женщина пошла, не оборачиваясь, закутанная в черное до самого подбородка. Казалось, сама смерть прокралась из дверей. Это был окончательный приговор.

Свидетельством его непогрешимости может служить также одна забавная история. Однажды семья из Саллинга привезла к нему молоденькую дочь, лет семнадцати; странные симптомы вызывали опасение за ее здоровье.

— У нее будет младенец, — сказал Музыкант, — как только родит, разом выздоровеет.

С этим они и поехали назад в Саллинг, покраснев так, что уши горели.

Мне помнится, в последний раз я видел Крена-музыканта зимним воскресным днем, он стоял в преддверии церкви рядом с местной знатью — уездным старостой и прочим начальством, людьми из старых знатных семей; после мне пришло на ум, что богатые крестьяне собирались прежде возле церкви, даже когда не было богослужения. На церковном холме был когда-то старый королевский двор, где собирался народ; кучка людей, столпившихся в преддверии церкви, казалось, была слита воедино, тут шел оживленный разговор, но о чем толковали, посторонним слышно не было; больше всех говорил Музыкант, его фигура возвышалась посреди толпы, словно башня.

На нем был синий сюртук домотканого сукна, сшитый по моде начала прошлого века, клетчатый шейный платок, на мощной голове красовалась шапка с козырьком. В руке он держал дубовую трость, такие в ту пору были в моде, но после я их никогда не видел, нижняя часть палки — толстая, как дубина, — была украшена резьбой и узором из латунных гвоздиков; палка была с набалдашником, без дугообразной ручки, длиннее, чем нынешние стеки, она напоминала трости времен Хольберга или средневековые копья.

Мне думается, что если очутиться мысленно при дворе, где люди собирались в поздний период каменного века, если тогда был королевский двор, то можно было бы увидеть среди собравшихся великанов одного, вооруженного боевым топором, который после и нашли в земле. У меня есть своя собственная гипотеза о том, что аккуратные топоры сделаны наподобие молота Тора и служили они как топор-посох — такой топор удобно держать в руке, на него опирались, как на железный топор викингов, которым в Норвегии пользовались еще до недавнего времени.