Жан де Лафонтен - Любовь Психеи и Купидона Страница 16

— На этот раз, — заявил Арист, — мы слышим серьезные доводы, заслуживающие ответа. Постараемся же дать его. Та самая скука, которой мы томимся на представлении трагедии, отличающейся лишь посредственными красотами, — спутница и комедии и прочих созданий человеческого ума, особенно стихов. Я с легкостью доказал бы вам это, если бы об этом шла речь. Но поскольку речь идет о сравнении двух вещей, каждая из коих хороша в своем роде, а трагедия, как вы уверяете, особенно превосходна, то и комедию мы должны брать также в степени совершенства, то есть в той, в какой, по вашим словам, допустим переход от трагедии к комедии, но не наоборот. Тут я с вами согласен, но не могу согласиться ни с вашими выводами, ни с вашими доводами. Лучшее, что, на мой взгляд, есть в трагедии, — это большое напряжение души, поэтому нам показывают затем нечто, облегчающее наше сердце и приводящее нас в состояние, в каком мы были до спектакля, чтобы мы могли выйти из театра, словно очнувшись от сна. По вашему собственному рассуждению получается, что комедия трогает нас гораздо меньше, чем трагедия. Остается только доказать, что эта последняя гораздо более приятна, чем первая. Но сначала, чтобы не позабыть, скажу вот что: еще далеко не доказано, что после трагедии мы уходим домой хмурыми и неудовлетворенными, а после комедии — довольными и в превосходном расположении духа. Если мы вкладываем в трагедию скорбь, нам присущую, сострадание направляет это чувство на ближнего, и мы бываем счастливы израсходовать на беды другого те слезы, которые приберегали для себя. Напротив, комедия, выставляя нашу скорбь за дверь, возвращает нам ее, как только мы выходим из зала. Следовательно, речь идет лишь о времени, которое затрачено нами на представление и которое мы не могли употребить ни на что лучшее, чем сострадание. Отрицаете ли вы, что жалость благороднее, чем смех?

— Мы так давно спорим, что я уже ничего не отрицаю, — сказал Акант.

— А я, — заявил Арист, — все же хочу вам кое-что доказать, а именно, что сострадание есть самое приятное из наших чувств. Ваша ошибка происходит оттого, что вы смешиваете это чувство с болью. Я боюсь боли еще больше, чем вы. Что же касается сострадания, то это удовольствие, и даже очень большое. Вот несколько соображений, которые докажут вам, что дело обстоит именно так. Сострадание есть милосердное и благородное чувство, сердечная нежность, за которую все на свете признательны. Есть ли в мире человек, который хотел бы считаться жестоким и бесчувственным? Между тем похвальные дела всегда совмещаются с величайшей радостью, об этом свидетельствует внутреннее удовлетворение, какое испытывают все благородные люди. Призываю в свидетели вас самого и спрашиваю, похвальная ли вещь смех? Безусловно нет, так же как нельзя назвать похвальным питье, еду и вообще действия, устремленные на удовлетворение наших собственных потребностей. Вот вам первое удовольствие, которое дает трагедия, а комедия не дает. Я мог бы вам привести еще много других примеров. Главное, на мой взгляд, в том, что мы выше царей благодаря состраданию, которое питаем к ним, что мы становимся в отношении их богами, взирая из спокойного места на их затруднения, горести и несчастья, точно так же как боги взирают с Олимпа на людские бедствия. Трагедия имеет еще то преимущество над комедией, что она пользуется возвышенным стилем; а возвышенный стиль, если верить и Лонгину[46] и истине, неизмеримо более прекрасен и оказывает совсем другое действие, чем стиль будничный. Его красоты восхищают душу и открываются с внезапностью молнии. Черты комизма, как бы прекрасны они ни были, не обладают ни их чарующей прелестью, ни их мощью. Дело здесь обстоит так, как если бы мы сравнили безупречную красавицу с другой, отличающейся лишь известной привлекательностью: вторая нравится, первая восхищает. Такова же приблизительно и разница между состраданием и смехом. Я представил бы вам еще сколько угодно доводов, но пора уже закончить спор. Мы ведь собрались послушать Полифила, а между тем он, как вы видите, сам слушает нас молча и с глубоким вниманием.

— Ради Полифила я готов не возражать вам, — сказал Геласт, — но с одним условием: вы не должны утверждать, что убедили меня. Иначе я буду продолжать спор.

— Вы не огорчите этим меня, — заметил Полифил, — но, может быть, причините неприятность Аканту, который сгорает от нетерпения показать вам чудеса этого сада.

Акант не стал этого особенно отрицать. Он проявил должную учтивость к Полифилу, но вместе с тем не отказался и от своих намерений. Три его приятеля двинулись вслед за ним. Они долго простояли на месте, называемом Подковой, не в силах вдосталь налюбоваться всеми красотами, которые открывались им с высоты парапета.

Сюда король и двор, когда спадает зной,В каретах золотых съезжаются порой.Два Солнца — каждое себе не знает равных —Здесь расточают блеск своих лучей державных.Но тщетно Феб затмить стремится короля,И не могу сказать, кого бы выбрал я,Ведь оба славою сияют в равной мере.На помощь, Памяти божественные дщери!Чтоб в бога вашего слепительный чертогНаш царственный Версаль преобразить я мог,И в благодатных Ор[47] — девиц и дам прелестных.А здесь лишь перечень обителей чудесных.За пышным, у дворца разбитым цветникомТеррасы высятся ступенчатым холмом,Их склоны мягкие удобны и пологи,Чтоб вверх идя и вниз, не уставали ноги.Вечнозеленые кусты по их краям.И мирт, влюбленных друг, рукою ловкой тамПодрезан, как в садах волшебницы Армиды,То шаром правильным, то в виде пирамиды.Широкобедрый сфинкс на каждой из террас.О кровожадности он позабыл сейчас:Гирляндами его окутывают детиИ, кажется, ему по вкусу игры эти.Внизу Латоны сын с божественной сестройИ мать их гневная[48] волшебною струейДождят на злых людей, чтоб сделать их зверями:Вот пальцы одного уж стали плавниками,И на него глядит другой, но сам не рад,Затем что он уже наполовину гад.О нем скорбит жена, лягушка с женским телом.Есть тут же и такой, что занят важным делом:С себя стремится смыть он волшебства следы,Но те всё явственней от плещущей воды.Свершаются в большом бассейне превращенья,И вот с его краев вся нечисть в жажде мщеньяСтарается струю швырнуть в лицо богов.Какое зрелище для мраморных голов,Расставленных кругом! Недвижны и безноги,Свой лик менявшие герои, нимфы, боги,Пожалуй, заскучать могли бы, но сейчасСо здешних всех чудес они не сводят глаз.За ним лужайки две с цветами и газоном,Слегка подстриженным, и нежным и зеленым,С двумя бассейнами: взметнувшейся струейВ их центре бьет вода, с краев наперебойЛетят десятки струй других, дугообразных,Что плещут далеко из глоток чудищ разных —Свистящих ящериц и грузных черепах,Которым, кажется, так тесно в их щитках.Аллеи царственной пролетом благороднымЧуть дальше к двум морям подходишь полноводным.Одно округлое, другое — как канал:Два влажных зеркала, прозрачней чем кристалл.И в первом видим мы, как Феба колесницаИз хлябей в небеса готова устремиться.Мирьяды светлых струй — его лучей пожар,И брызги мелкие встают кругом, как пар,Как легкий белый дым, идущий от известки.Хрустальных атомов кружащиеся блесткиВзметнулись облаком, чтоб радужным огнем,Когда придет пора, разбилось солнце в нем.А кони Фебовы едва из сонной влагиНа волю вырвались — уже полны отвагиИ удила грызут, и с буйной гривы ихЛетит мельчайший дождь росинок золотых.Но Фебу так милы подводные просторы,Что жалуется он: спешат без толку Оры,А те не устают, гоня его коней,Твердить, что в темный грот давно ушел Морфей.За водным зеркалом, за Фебом и конямиПлощадка сделана, и от нее лучамиАллеи длинные во все концы бегут.От этой красоты глаза не устают.По линиям прямым наш взор летит быстрее:Здесь каждая тропа — Ленотрова[49] аллея!Но, музы, надо нам не позабыть канал:Найдите мне слова для трепетных зеркал,Для глади девственной, прозрачной, серебристой.В ней — Галатеи лик сияющий и чистый.Здесь часто в темноте, в глухой полночный часТолпа окрестных нимф купается, резвясь,Зефиры легкие порхают беспрестанно,Их вздохи так свежи и Флоре так желанны!И это всё: канал и круглый водоем,Террасы, пышность клумб, фонтанов блеск и гром,Всё здесь — под стать дворцу, всё — в цельности согласной,Но не сливается для нас в сумбур неясный.Да славится всегда своим искусством тот,Кто столько сотворил изысканных красот!Простой фруктовый сад был парком в дни былые.Теперь что сад, то парк. И у мещан такиеЗаводятся сады, что королям под стать,В дворцовых же садах самим богам гулять.Что мастер создавал — пускай живет веками.Покуда с Флорой мы останемся друзьями,Пусть нимфы резвые поют на все ладыИскусство украшать их парки и сады.

Полифил, а за ним и его друзья принялись толковать о светлом уме человека, ставшего душою всех этих чудес и приводящего в движение столько умелых рук к удовольствию монарха. Не стану приводить хвалы, которые ему возносились; они были велики и, следовательно, не понравились бы ему. Особенно долго наши четыре друга распространялись о таких его достоинствах, как верность и рвение. Они утверждали, что этот человек — гений, во все вникающий и не дающий себе передышки. Главная его забота — трудиться для возвеличения своего господина, но он не считает, что прочее недостойно его стараний: все, что касается Юпитера, достойно внимания его служителей.