Михаил Загоскин - Брынский лес Страница 16

— В каком скиту?

— Да вот там за Онегою.

— Как же он туда попал?

— В бегах был. Савельич мне все рассказал. Вот изволишь видеть: он долго был раскольником; лет шесть тому назад Господь вразумил его принять опять православную веру, так он пришел с повинной головой к боярину. Боярин, — дай Бог ему здоровье! — принял его не с гневом, а с милостью, и порадовался, что он, хотя и поздненько, а все-таки обратился на путь истинный.

— Послушай, Ферапонт: я все еще путем не знаю, покойный дядюшка, Семен Яковлевич, в ссоре, что ль, был со своим братом Андреем Яковлевичем?

— В ссоре, батюшка. А, говорят, в старину они жили душа в душу. Андрей Яковлевич продал все свои вотчины и уехал сначала на Соловки, а там долго жил за Онегою и присылал часто гонцов к твоему покойному дядюшке, и тот также писал к нему грамотки.

— А за что они поссорились?

— Вот за что, батюшка: может быть, ты не знаешь, что покойный твой дядюшка, а наш барин, Семен Яковлевич, держался одного толку со своим братом, сиречь — не прогневайся, батюшка! — был такой же еретик, как и он. Правда, только-то и было в нем худого… Этакой доброй души поискать! Не токма свои, да и все чужие-то Шли к нему, словно к отцу родному. Случится ли с кем беда: домишко сгорит — к Семену Яковлевичу! Выбьет ли поле градом — к Семену Яковлевичу!.. Соседи меж собой поговорят — к нему же на суд! А уж об нищей братии и говорить нечего: со двора не сходили. Грешно также сказать, чтоб он обижал наш церковный причт; он и им в нужде помогал, только ни сам в Божью церковь не входил, ни священника к себе с крестом не допускал, а молился у себя в образной по каким-то старинным книгам. Нам никому не было помехи говеть, исповедоваться и ходить к причастию, да сам-то он никогда не исповедовался и не приобщался. Вот, батюшка, годов пять тому назад наслал па него Господь какую-то немощь: стал чахнуть, что день, то хуже. Приводили к нему всяких знахарей — все лучше нет! Вот послали в Москву по какого-то досужего человека из немчин. Приехал и тот, прожил у нас суток трое, давал барину всякие снадобья, да как увидел, что ему от них льготы никакой нет, а стало еще тяжелее, и что вся дворня посматривает на него исподлобья, так он за добра ума, поворотил оглобли, да и был таков!.. Прошло этак еще с педелю, барин перестал уж и с постели вставать: не ест, не пьет — кости да кожа. Худо дело!.. Однажды под вечерок собрались мы все в людскую, да и толкуем меж собой: что с нами сиротами станется, кто будет у нас барином?.. Вот наш дворецкий, Прокофий Иваныч — ты уж его не застал, батюшка — и начал нам говорить: «Что вы, ребята, о пустяках-то болтаете?.. Кому достанемся, кто барином будет? Вестимо дело, без барина не останемся; а вы о том подумайте, что наш батюшка Семен Яковлевич — кормилец наш, родной отец, умирает, как собака!» Вот все мы так руками и всплеснули. «Ах, батюшки! ведь правда: умрет он без покаяния!» — «Да что ж делать-то, Прокофий Иваныч?» — сказал ключник Терентий. «А вот что: ступай хоть ты скорей к отцу Василию, скажи ему, что Семен Яковлевич умирает и зовет его к себе; а мы пойдемте все к барину, повалимся ему на пол. Господь милостив — авось упросим его, чтоб он души-то своей не губил!» — «Идемте, ребята!» — закричали все, да целой гурьбой, и старый и малый, все до единого пошли к барину. Стали входить потихоньку в его опочивальню — глядим, лежит сердечный, чуть жив! «Что вы, братцы? — промолвил он. — Зачем пришли?»— «Кормилец ты наш! — сказал дворецкий. — Ты был нам всем вместо отца родного, и мы, как дети, пришли просить тебя — не откажи нам в последней нашей просьбе!» Дворецкий повалился в ноги, а за ним и мы все упали наземь. «Ну, что? — шепнул Семен Яковлевич. — Говори!» — «Батюшка-барин, — сказал Порфи-рий Иванович, — ты человек добрый, за тебя богомольцев много будет, да все их молитвы-то впрок не пойдут, коли ты умрешь, как нехристь какая. Прикажи позвать священника!» Глядим — барин нахмурился. «Ступайте вон, дурачье! — молвил он гневно. — Не ваше дело!» «Как, батюшка, не наше! — заговорил дворецкий. — Да коли ты, отец наш, умрешь без покаяния, так како ответ дадим мы Господу Богу, когда на страшном суде он скажет нам: «Окаянные! Ваш добрый господин кормил и поил вас, берег, как детей родных, а вы, рабы нечестивые, не лежали у его порога, не умоляли его покаяться!» Братцы! — промолвил дворецкий, заливаясь слезами — просите все барина!» Вот поднялся, батюшка, такой вопль и плач, что и сказать нельзя! Барин долго крепился, все гнал нас вон, да видно под конец слезы-то наши одолели. «Ну, ну, глупые! — промолвил он, — позовите попа!» А батька и в двери! Ты, Дмитрий Афанасьевич, и его также не застал: о спожинках будет ровно год, как он помер… Вот уж был подлинно Божий человек!.. Такой смирный, любовный! И горя-то ему, сердечному, много было: похоронил под старость жену да семерых детей, а все не унывал! Иногда ему сгрустнется — заплачет, да тут же и начнет каяться: «Ах, я грешник, грешник! Да разве Господь не волен в своем?… Он дал, Он и взял — буди Его святая воля». Угрет глаза и как ни в чем ни бывало. Вот как он вошел в барскую опочивальню, — как теперь все помню, — помолился на святые иконы и сказал: «Мир дому сему!..» Здравствуй, Семен Яковлевич! — промолвил он, подойдя к барину. — Ну, слава тебе, Господи! видно попомнились перед Богом твои добрые дела, и милостыня твоя принесла свой плод. Ты желаешь, Семен Яковлевич, исполнить последний долг христианский?» «Не я, — проговорил барин, — а вот они пристали». «А сам-то ты, Семен Яковлевич?..» — спросил священник. «Я бы тебя, Василий Алексеевич, не потревожил!» Вот что, — молвил отец Василий: «Так прощай, боярин! Мне у тебя делать нечего».

Мы все кинулись к священнику: «Батюшка, не уходи!»— «Эх, детушки! — сказал отец Василий, — не знаете сами, чего просите. Да коли он хотел приступить к такому делу ради того только, чтоб от вас отвязаться, так это будет ему не во спасение, а в пущую гибель. Уж по мне лучше ему умереть еретиком, чем лукавым Иудой». «Иудою!» — прошептал барин, привставая. «Да, Семен Яковлевич, — сказал отец Василий. — Веруешь ли, что я служитель истинной, православной церкви, и желаешь ли от всей твоей души примириться с нею!.. Отвечай, Семен Яковлевич!»

У нас у всех сердца так и замерли. Глядим на барина, ждем, что он скажет… Ни словечка! Молчит, как убитый.

«Ну, вот видишь ли, боярин, — заговорил опять отец Василий, — ты молчишь, так не правду ли я говорил? Лукавый Иуда, предавая Спасителя, называл Его своим наставником и лобзал Его, а ты что хотел делать? Разве не то же самое?»

«Да знаешь ли, — промолвил, наконец, барин, — что скоро уже тридцать лет…»

«Как ты сам отлучил себя от церкви, — перебил отец Василий. — Знаю, боярин!.. Великий грех, подлинно великий!.. А все не беда! Ты грешник — так что ж? Мы все грешники: да для кого же Христос и распинался, как не для нас? Не он ли сам сказал: «Приде бо сын человеческий взыскати и спасти погибшаго!..» Вот он и пришел к тебе. А ты, Семен Яковлевич, прими Его с верой и любовью — не так как Иуда, но как мытарь. Не бойся греха твоего: Господь милосерд. Ведь Он, наш батюшка, несет на себе грехи всего мира, так уж твои немного Ему тяготы прибавят».

Мы все словечка не могли вымолвить от слез, а барин молчал, только в щеках у него заиграл румянец, и глаза из мутных сделались такими светлыми.

— Да, Семен Яковлевич, — сказал опять отец Василий, — кто кается, того Господь не отвергает. Не нам, грешным, чета великий апостол Петр, а ведь и он трижды отрекся от Христа, да как покаялся, так остался по-прежнему первым учеником Господним. Ты также отрекся от православной церкви, покайся и ты — возвратись к ней, как блудный сын к отцу, и она так же, как этот сердобольный отец, примет тебя с радостью, согреет на груди-своей, ототрет твои слезы и облечет в лучшую свою одежду!..»

Тут сам отец Василий заплакал, глядим — и барин наш, молчал, молчал, да как вдруг зарыдает!.. А слезы-то— слезы! так рекой и потекли!.. Отец Василий махнул нам рукой; мы все вышли, и что ж, Дмитрий Афанасьевич, покойный твой дядюшка исповедался, приобщился, и с того самого часа пошло ему все лучше, да лучше, так что он недели через две, почитай, совсем оправился. Вот радость-то была, когда он, отец наш, в первый раз приехал к обедне… Ну, веришь ли Богу, Дмитрий Афанасьевич, такое было для всех веселье, словно в великий день Христов!.. Народу набилось в церковь видимо-невидимо: и деды и внучата, все поднялись!.. Иной старик уж года два не слезал с полатей, а тут — откуда ноги взялись — бредет в церковь, чтоб на барина взглянуть да помолиться о его здоровье. Вот как обедня отошла, отец Василий вышел на амвон и сказал: «Православные! Возблагодарим теперь всем миром Господа за душевное и телесное исцеление благочестивого раба Его, боярина нашего Симеона». Он начал служить благодарственный молебен; мы все пали на колени, а барин повалился перед иконой Спасителя, да так во всю службу и не вставал. Спустя неделю после этого, дядюшка твой отправил гонца с грамотой к братцу своему. Эту грамоту возил Алешка Косой. Как Андрей Яковлевич прочел ее, так распалился таким гневом, что и Господи!.. Учал кричать, топать ногами!.. «Скажи, дескать, твоему барину, что изо всех моих родных я любил только его одного, а теперь он хуже для меня всякого татарина… Вон отсюда, холоп предателя! Нет тебе здесь ни хлеба, ни воды, ни кровли! Я скорей приму в свой дом разбойника и накормлю бешеного пса, чем слугу окаянного отступника!» Вестимо дело, Алешка Косой поклонился, да и давай Бог ноги! Вот, Дмитрий Афанасьевич, как поссорились твои дядюшки. Не знаю, что Андрей Яковлевич, а покойный твой дядюшка Семен Яковлевич очень об этом горевал и не раз еще посылал к своему брату, только прием-то посланным был всегда одинаков: на порог да в шею!