Теофиль Готье - Два актера на одну роль Страница 16

Родольф все это разгадал с удивительной прозорливостью, нисколько не извратив смысла.

— Из двери так дует, что у вас замерзнут ножки. Разрешите ее затворить.

Госпожа де М*** легонько кивнула, и Родольф, бережно положив руку дамы своего сердца на ее колено, встал и затворил дверь.

— Закрывается она не плотно — тянет, словно сквозь решетку, — вот если закрыть на задвижку, дверь прикроется плотнее.

И Родольф закрыл дверь на задвижку.

Госпожа де М*** приняла вид отсутствующий и безмятежный, а это шло к ней несказанно. Родольф сел на прежнее место — на козетку, и снова сжал руку г-жи де М***, но не правой рукою, как раньше, а левой, что крайне примечательно и могло произойти лишь благодаря вдохновенной работе мысли. Сейчас вы увидите, любезная читательница, какое невероятное коварство таилось под его простодушным обликом, и, что бы там ни говорили невежды, поистине велико различие, берешь ли ты руку дамы правой или левой рукою.

Правое плечо Родольфа касалось плеча г-жи де М***, и в узенькое пространство между ее гибким станом и спинкой козетки тихонько проникла рука великого тактика и несколько мгновений спустя заменила спинку козетки, да так ловко, что г-жа де М*** могла этого и не приметить, до того осмотрительно и деликатно была проведена операция.

Быть может, вы думаете, что Родольф во время всех этих анакреонтических маневров простодушно говорил г-же де М*** о любви? Если вы и в самом деле так думаете, значит, вы — человек недалекий или весьма невысокого мнения о прозорливости моего героя.

Отгадайте же, о чем он говорил? Говорил о том, что нос одной из ее близких приятельниц с каждым днем становится все краснее и уже багровеет, как у пьяницы, об уморительном платье, в котором щеголяла г-жа такая-то на последнем балу, об импровизации г-на Эжена де Праделя и всякой всячине в эдаком же роде, что доставляло г-же де М*** необычайное удовольствие.

О страсти и любви — ни слова. Он не хотел ее предупреждать, не хотел, чтобы она приготовилась к обороне. Ведь это было бы чересчур наивно. До начала сражения говорить о любви женщине, которую хочешь завоевать, — значит вести себя как наемный убийца, который обратится к тебе со словами: «Сударь, будьте так добры, не мешайте мне действовать, пожалуйста, разрешите мне вас пристукнуть».

Начало враждебных действий.

— Во времена Регентства существовал восхитительный обычай, преданный забвению, и я всей душой сожалею о нем, — заметил Родольф без всякого перехода.

— Ну конечно, ужины вдвоем в уединении, — подхватила г-жа де М***, подмигнув, что в вольном переводе означало бы: чудовищный распутник!

— Я обожаю изящные ужины вдвоем, изящные домики для тайных свиданий, изящных маркиз, изящных собачек, изящные романы и прочие изящные аксессуары эпохи Регентства. Чудесные были времена! Тогда правил один лишь порок, лишь наслаждение было делом серьезным.

— Хороша мораль, нечего сказать, — промолвила г-жа де М***, но так она не подумала.

— Но не о том речь. Мне вспомнился обычай целовать руку женщинам, — сказал Родольф, поднося к губам ручку г-жи де М***, сжатую и укрытую его рукой, это было и галантно и почтительно… — А вы какого мнения? — продолжал он, запечатлевая искуснейший поцелуй на ее белой, нежной коже.

— Какого я мнения? Право, странный вопрос, Родольф! По вашей милости я попала в такое положение, что и ответить не могу: сказать, что такой обычай мне не нравится — значит показаться ханжой-недотрогой, а выразить одобрение — значит и одобрить вольность, которую вы себе позволили, и дать вам повод начать все сызнова, что, впрочем, заботит меня мало.

— Ничего ханжеского и не было бы, скажи вы, что это вам не нравится, и ничего опасного — скажи вы, что нравится: порукой мое уважение к вам… Да и все это просто-напросто исследование на историческую тему, археологическое изыскание в области поцелуя, — заметил Родольф с покаянным видом.

— Вот как! Что же, говоря откровенно, я предпочитаю, чтобы мужчины по современному обычаю осыпали поцелуями лицо женщины, — очень тихо и тем не менее очень внятно сказала г-жа де М***, чуть покраснев.

— И я тоже, — ответил Родольф с беззаботным и непринужденным видом, хотя и с тою же беспредельной почтительностью, и рукою, которая заменяла спинку козетки, он обвил стан г-жи де М*** и притянул к себе, да так, что она теперь сидела наполовину у него на коленях и головы их почти соприкасались.

Тут г-жа де М***, — до сих пор лицо ее было видно в три четверти, — обернулась и бросила испепеляющий взгляд на грешного и дерзкого Родольфа; но хитрец, заранее предугадав это движение, ничуть не растерялся и, поскольку ротик г-жи де М*** оказался на уровне его рта, решил, что ничего неловкого не будет, если их уста познакомятся поближе, и что это принесет немало удовольствия той и другой стороне.

Госпоже де М*** следовало бы откинуть голову и таким образом избежать поцелуя; правда, лицо Родольфа было совсем близко, и она ничего бы не выиграла; к тому же ее обхватила в тесном объятии рука молодого повесы.

Местоположение его руки заслуживает быть описанным особо, и один из моих приятелей — инженер вычертит соответствующую топографическую схему, а я распоряжусь, чтобы ее выгравировали и приложили к девятнадцатому изданию сего изумительного произведения.

Вообще под женским станом подразумевают пространство, которое тянется от бедер до груди спереди и до плеч сзади; в это пространство входят поясница и участок ниже поясницы, накладные бока и отчасти настоящие.

До и после потопа под словом «стан» не подразумевалось ничего иного; и обычно на место, которое оно обозначало, надевали пояс.

Надо полагать, Родольф понимал это иначе — или был круглый невежда в анатомии, или же скорее всего был человеком опасным до крайности: сущий Папавуан, сущий Мандрен, сущий Картуш, — пожалуйста, выбирайте любого.

Так или иначе, он держал руку на правой груди прелестницы. Средний, безымянный и мизинец чинно покоились на ткани, но большой и указательный приникли к тому месту, которое г-жа де М*** обнажила, желая показать, что кожа у нее не апельсинного цвета, а потом забыла прикрыть.

Рука, принявшая такую позицию, просто удивительно напоминала руку богоматери, кормящей младенца, хотя занятие Родольфа и не было столь благочестивым.

Впрочем, г-жа де М***, вся разволнованная чувственным и утонченным поцелуем Родольфа, вовсе и не думала ускользать из объятий, да, в сущности, она была влюблена в Родольфа. Одет он был преизящно, хоть и странновато, и, несмотря на усы и эспаньолку, был красивый малый и, вопреки своему донкихотству в любви, отличался поразительным умом; я говорю поразительным, давая понять, что он не был дураком, ибо с некоторых пор словцо это в таком ходу, что вконец потеряло свое первоначальное значение и смысл; в общем, физическая и духовная суть нашего друга Родольфа делала его весьма приятным любовником.

Намерение у меня было такое: привести Родольфа к полной победе, вынуждая его одолеть мелкие прозаические препятствия, из-за которых так трудно победить женщину, даже когда она только одного и жаждет — быть побежденной.

Я бы старательно описал, как он взялся за дело, то отбрасывая, то приподнимая одно за другим все покрывала — препятствия между ним и его кумиром, как удалось ему добиться такого-то положения и удержаться в таком-то, и всякие другие детали, бесчисленные и необыкновенно назидательные, которые в наш век ханжество заменяет многоточием.

Но вот один из моих друзей, которому я вполне доверяю и даже не боюсь прочесть ему написанное, стал было утверждать, что целомудрие французского языка властно восстает против подобных деталей, хотя они, пожалуй, и поучительны для читающей публики.

Я-то мог бы ему ответить, что французская речь, несмотря на свою манерность, тем не менее способна на многое и, хотя разыгрывает из себя добродетель, всегда отыщет смешное словечко. Я бы сказал ему, что все великие писатели, которые ею пользовались, позволяли себе по отношению к ней невероятные вольности и извлекали из нее несметное множество, деликатно выражаясь, неприличий.

Я бы мог воззвать к вам, Мольер, Лафонтен, Рабле, Бероальд де Вервиль, Ренье, и ко всей веселой братии — добрым старым галлам.

Но у меня вошло в привычку во всем прислушиваться к суждениям моего друга, только бы он не твердил: «Я же говорил тебе, ты никогда мне не веришь»; избавимся от попреков, которыми он бы мне досаждал, если б нападкам критики подвергалось все то, против чего он возражает.

Впрочем, читатели ничего бы не потеряли; я намерен восстановить все скабрезные и непотребные места в новом издании и собрать их воедино в конце тома, как это делается в изданиях ad usum Delphini,[17] чтобы дамы не утруждали себя чтением всего остального, а сразу же находили то, что их интересует.