НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК Страница 16

На Алоиса это, однако же, не произвело особого впечатления. Кое-что из того, о чем повествовал сослуживец, не было и для него.самого китайской грамотой. У той же Фанни, например, был весьма предприимчивый ротик; с Анны Глассль в постели моментально слетала аристократическая спесь; да и кое-кто из горничных и кухарок порой преподносил ему приятный сюрприз самого скоромного свойства.

Разумеется, в те дни ему приходилось иметь дело с насмерть перепуганной птичкой, белое тельце которой, трепеща, приникало к нему, тогда как ножки и все, что между ними, оставались холодны как лед. Да, она занималась любовью, когда ему все-таки удавалось проникнуть в нее; она была так же сильна, как его Кобель; порой она и сама походила на сучку, рыча, покусывающую гениталии своего избранника. Клара, правда, не рычала и не кусалась, она восходила на алтарь греха в одиночестве, неизменно в одиночестве; она настолько уходила в себя, что ему хотелось проникнуть в ее святая святых языком, чтобы и она пустила наконец его Кобеля себе в рот. Тут уж он ей и покажет, какому такому Господу нужно служить! Французские штучки!

Но некоей душной летней ночью, когда он в очередной раз взялся раздвинуть ей ноги, взялся развести их руками — и взялся сильнее обычного, — у него внезапно перехватило дыхание. И вспыхнула чудовищная боль в груди. На мгновение ему показалось, будто его ударило молнией. Сердце, что ли? Может, теперь настала его очередь помереть?

— Что с тобой?

Он лежал рядом с ней, тяжело и хрипло дыша — точь-в-точь как дышал в последние мгновения каждый из ее несчастных малюток.

— Со мной все в порядке. Давай. Нет, не так.

Она села на него верхом. Она и сама не знала, поможет это ему или его прикончит, но к ней вернулась, ее пронзила злость, острая как игла, — та самая, что когда-то посетила ее в ночь после смерти Фанни. Покойная однажды рассказала ей, как ему больше всего нравится. Поэтому Клара сейчас развернулась на сто восемьдесят градусов, накрыла лицо Алоиса, его едва дышащие рот и нос своей сокровенной частью и взяла в рот его побывавший в стольких переделках член. Дядюшкин Кобель был сейчас мягким, как какашка. Тем не менее она принялась сосать его с упоением и остервенением, какие могут быть подсказаны только Воплощенным Злом, — на сей счет у нее не было никаких сомнений. Изначальный толчок шел оттуда. Итак, они сейчас оба лежали головой не в ту сторону, и Дьявол был с ними. Никогда еще Ему не удавалось подобраться к ним так близко.

Кобель начал подавать первые признаки жизни. Прямо во рту, и это ее удивило. Алоис только что был слаб и бессилен — и вот он опять мужчина! Он вывернулся из-под нее и губами, измазанными ее слизью, полез с поцелуями; он был уже в состоянии ворваться в нее Кобелем, ворваться в святая святых — и к черту любую святость! Сейчас я отбарабаню эту жалкую церковную мышь, проносилось в мозгу у Алоиса, я отбарабаню чертову церковь. Он восстал из мертвых, это было чудо, он превзошел самого себя, и амуниция оказалась под стать амбициям. Походило это на шторм, если не на торнадо. И тут наступил момент, когда Клара, самая богобоязненная и ангелоподобная женщина во всем Браунау, поняла, что совокупляется с самим Дьяволом; да, она была уверена в том, что Он тоже здесь, вместе с нею и с Алоисом; и все трое словно бы растворились в струе гейзера, забившей из него, а затем — из нее, а потом из них обоих сразу; и я тоже был там, я был третьим, я был единым воплем всего трио в пене бушующего водопада, мы с Алоисом заполнили и переполнили лоно Клары Пёльцль-Гитлер, и я в точности помню миг, в который произошло зачатие. Точно так же как архангел Гавриил послужил Иегове некоей судьбоносной ночью в Назарете, я выказал верность Воплощенному Злу в июле 1888 года, ровно за девять месяцев и десять дней до того, как 20 апреля 1889 года родился Адольф Гитлер. Да, я был там, высокопоставленный офицер самой эффективной из всех когда-либо существовавших или существующих служб разведки.

Книга четвертая

ОФИЦЕР РАЗВЕДКИ

Да, я инструмент, я орудие. Я офицер Воплощенного Зла. Признавшись в этом, я совершил акт предательства: раскрывать себя нам строжайше запрещено.

Конечно, автор неподписанной и неопубликованной рукописи вправе рассчитывать на сохранение анонимности, но запас прочности у такого предохранителя невелик. Если с самого начала я заговорил об опасениях, связанных с этой работой, то только потому, что знал: раньше или позже мне придется раскрыть собственную идентичность. Так или иначе, теперь, заранее изложив в письменной форме диспозицию, я вынужден изменить условия игры. Впредь меня уже не следует воображать офицером-нацистом. Если в 1938 году я и мог делать вид, будто являюсь доверенным помощником Генриха Гиммлера (и впрямь располагал, кстати, телом реально существующего офицера СС), то это был не более чем эпизод. Получив соответствующие указания, мы, не колеблясь, играем такие роли и принимаем при этом человеческий облик.

Я прекрасно понимаю, что большинство читателей не удовлетворят объяснения подобного рода. Поскольку научные светила наших дней, да и остальные образованные люди высокомерно задерут нос при первом же упоминании такой сущности, как Дьявол. И еще меньше будут они склонны воспринять космическую драму непрерывного конфликта между Сатаной и Господом. Современный тренд трактует подобное восприятие мира как средневековое суеверие, самым блаженным образом испустившее дух еще двести с лишним лет назад, в эпоху так называемого Просвещения. Часть интеллектуалов (но даже они в меньшинстве) готова примириться с бытием Божьим, но только не с наличием антагонистической сущности, равной или приблизительно равной Ему в плане своих возможностей. Одну Тайну вы позволяете себе оставить неисповедимой, а вот две — ни за что! Вера в Дьявола — жвачка для невежественной скотины.

Стоит ли удивляться тому, что представление о личности Адольфа Гитлера остается в современном мире весьма примитивным.

Презирать-то его презирают, а вот понять — ни в какую. В конце концов, он самая загадочная личность завершившегося столетия. Тем не менее смею вас заверить в том, что я его понимал. Он был моим клиентом. Я сопровождал и вел его по жизни с младенческих пелен до тех пор, пока он не превратился в подлинное исчадие ада — простоватого с виду политикана с усиками, похожими на клочок шерсти.

Новорожденный, он был типичным отпрыском Клары Пёльцль. Болезненный. Каждый раз, когда из носу у него капало или на младенческих губах закипал пузырек слюны, мать впадала в форменный ужас.

Наверное, она и впрямь не смогла бы жить дальше, умри вслед за остальными ее детьми и он. Внимание, которое она уделяла младенцу в первые недели после рождения, можно было бы назвать истерическим, но только не в ее случае, ведь Клара в самом деле стояла на краю бездны. Воспоминания о ночах с Алоисом смешивались в ее памяти с тошнотворным запахом детской агонии: Густав, Ида и Отто умерли, один за другим, за какую-то пару месяцев — и менее чем за год до рождения Адольфа. И за каждого из своих детей она отчаянно молила Господа, прося сохранить жизнь хотя бы одному, но молитвы ее остались неуслышанными. Ей это казалось лишним доказательством того, как тяжко грешна она и как жестоко взыскует за это Он.

Понеся будущего Адольфа, она взяла себе за обыкновение каждое утро мыть рот хозяйственным мылом. (Алоис вошел во вкус и — особенно на исходе беременности — то и дело заставлял ее брать своего Кобеля в рот и сдавливал ей тяжелой рукой затылок, чтобы она его не выпустила).

Ничего удивительного в том, что любила она теперь только своего младенца. Едва Адольф начал проявлять первые признаки более или менее осмысленного поведения (скажем, он скоро научился улыбаться при виде материнского лица), она осторожно поверила в то, что на этот раз Господь над нею смилуется, в то, что Он, может быть, даже умеет прощать. Так почему бы Ему не оставить в живых этого младенца? Не исключено, что она навоображала себе, будто Его гнев пошел на убыль. Как знать, не пришлет ли Он ей ангела-хранителя? Богобоязненные надежды, как правило, устремляются именно в эту сторону. И тут Кларе приснился сон, в котором ей заповедали впредь не допускать до себя мужа. Именно в эту сторону устремляются, как правило, богобоязненные порывы.

Алоису вскоре пришлось столкнуться с тем, что железная (закаленная молитвой) воля жены может оказаться ничуть не слабее стальных бицепсов мужа. Поначалу он не мог поверить тому, что ее категорический отказ в доступе к телу не просто блажь или очередная хитрость, призванная распалить его посильнее. «Вечно вы, бабы, вертите хвостом, как кошки», — говаривал он ей. Затем, однако же, решив, что ее мятеж, как любой другой, может быть подавлен только применением предельной жестокости, он сграбастал ее одной рукой за грудь, а другой — за задницу.