Хуан Рульфо - Педро Парамо Страница 16

— Что ты! Он ее любил. Я даже больше тебе скажу, ни одной женщины он так не любил, как ее. Она много горя хлебнула, прежде чем к нему попала, считай, даже в уме тронулась. А он до того любил ее, что все годы свои последние просидел у ворот в плетеном кресле и глядел на дорогу, по которой ее на кладбище уносили. Все ему опостылело. Земли свои забросил, добро, какое в доме у него было, сжег. Кто говорит, от жизни устал, кто — немила, мол, она ему сделалась. Так оно, не так, а только людей своих всех разогнал и уселся в кресло, лицом к дороге.

С той поры запустели в Медиа-Луне поля, и пришло на них разорение. Пашни бурьяном, кустарником зарастать начали. Посмотришь, бывало, сердце защемит. И народу убывать стало, потянулись один за другим кто куда; известно, рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. До того дошло, только, бывало, в Комале и слышишь: «Прощайте», «Счастливо оставаться». Поначалу вроде бы даже и рады мы были, что уезжают люди. Не насовсем ведь уезжали, думали, еще вернутся. Оставляли нам свои пожитки. А кто так и семью. За семьями-то после присылали, а за пожитками — никто. А потом и вовсе, видно, забыли и про родные места, и про нас, которые тут остались, и даже про скарб свой, кровным трудом нажитый. Я тоже осталась, мне идти было некуда. Ну и, кроме меня, кое-кто, ждали все — умрет Педро Парамо. Он, ходили разговоры, богатство свое обещал между людьми по завещанию разделить. Вот и надеялись, не уезжали. Но день за днем бежит, сколько уж годов прошло — не помирает Педро Парамо, живехонек, и ничего ему не делается. Живет и стережет, вроде пугала, земли Медиа-Луны.

А перед самой его смертью подняли смуту «кристерос»,[3] и войско, когда проходило, последних людей прикончило, какие еще здесь оставались. Тут-то и стала я с голоду помирать, доконал он меня, голод.

И все оттого, что у дона Педро, видать, ум за разум зашел, и никак было ему с совестью своей не разобраться. А сделалось это с ним, когда у него жена умерла, та самая Сусана. Вот и скажи, любил он ее или нет.

Доложил ему про них Фульгор Седано.

— Знаете, дон Педро, кто тут у нас объявился?

— Кто?

— Бартоломе Сан-Хуан.

— А что ему нужно?

— Вот и я себя спрашиваю, что ему понадобилось.

— Ты не узнавал?

— Нет. Тут что интересно: он и не думал искать, у кого бы остановиться, подъехал прямо к вашему дому, где вы прежде жили в Комале, и вещи сгрузил, словно уже заранее с вами о квартире договорился. По крайней мере, вид у него был человека, который знает, что делает.

— А ты, Фульгор? Ты-то куда глядел? Что же ты его не расспросил, ничего не выяснил?

— Я же говорю, меня сбил с толку его уверенный вид. Но раз вы велите, раз нужно — я завтра все разузнаю.

— Завтра я этим делом сам займусь. Они ведь вдвоем приехали?

— Вдвоем, он и жена. Кто вам сказал?

— Жена? А может быть, дочь?

— По тому, как он с ней обращается, похоже, что это жена.

— Поди проспись, Фульгор.

— С вашего разрешения.

«Тридцать лет ждал я, когда ты вернешься, Сусана. Ждал часа, когда смогу получить все. Все, а не что-то. Все, что только может пожелать и что может получить человек. Я ждал часа, когда у нас не останется иных желаний, кроме твоего желания, Сусана, и моего. Моего желания тебя.

Сколько раз я приглашал твоего отца возвратиться сюда, остаться здесь жить. Я убеждал его, что нуждаюсь в нем. Предлагал место управляющего. Пытался даже заманить обманом. Я пошел бы на все, чтобы быть снова рядом с тобой. И что же? Посыльный каждый раз сообщал мне: „Ответа не будет. Я вручил ваше письмо дону Бартоломе, но он порвал его, как и все предыдущие“. Прошло время, и через того же посыльного я узнал, что ты вышла замуж, а вскоре затем он передал мне, что ты овдовела и вернулась к отцу.

Потом никаких известий.

И снова посыльный разыскивал вас повсюду, но, возвращаясь, привозил одну и ту же весть:

„Я не нашел их на старом месте, дон Педро. Мне сказали, что они уехали из Маскоты. Кто говорит — сюда, кто — туда“.

„Отыщи их, — настаивал я. — Раздобудь мне их хоть из-под земли. С расходами не считайся“.

Наконец однажды он приехал и сказал:

„Я обыскал все горы, не осталось дыры, куда бы я не заглянул. Отыскал-таки. Укромное местечко. Знаете брошенный рудник „Андромеда“? Вот там. В расщелине среди гор. Дом бревенчатый, конура конурой. Вот он где, ваш дон Бартоломе Сан-Хуан“.

Как раз в те дни поползли по округе странные слухи. Рассказывали, будто где-то появились банды вооруженных людей, каких-то повстанцев. Доходили такие разговоры и до нас. Эти-то вести о мятежниках и побудили твоего отца сняться с места и приехать сюда. В присланном мне письме он объяснял, что тревожится не о себе, а лишь о твоей безопасности, и хочет привезти тебя в Комалу, чтобы в это беспокойное время ты жила не в лесной глуши, а среди людей.

От радости я не чуял под собой земли. Я готов был вскочить на коня и лететь тебе навстречу. Сделать все, чтобы тебе было весело, чтобы ты чувствовала себя счастливой. Я сам готов был плакать от счастья. И я плакал, Сусана, когда узнал, что ты наконец возвращаешься».

— Есть селения, от которых веет щемящей тоской. Их узнаешь сразу, стоит только вдохнуть этот затхлый кисловатый воздух, этот запах старости, немощи и нищеты. Мы въезжаем с тобой в одно из таких селений, Сусана.

Там, где мы жили раньше, ты, по крайней мере, могла любоваться облаками, птицами, мхами, видеть, как вокруг тебя рождается жизнь. Помнишь? Здесь же тебя будет окружать угрюмое однообразие глинистой желтизны, сочащейся неизбывно-прогорклым зловонием. Ибо сама безысходность горя обитает в этом селении. Все, все вокруг пропитано привкусом горя.

Он пригласил нас вернуться сюда. Предоставил нам свой дом. Обеспечил всем необходимым. Но нам не за что питать к нему благодарность. То, что мы вынуждены тут жить, — наше несчастье. И чует мое сердце, в случае опасности здесь-то уж надеяться на спасение нечего.

А знаешь, какую цену запросил у меня Педро Парамо? Я понимал, конечно, что даром он не станет оказывать благодеяний. Но я думал, что расквитаюсь работой, — так или иначе расплачиваться все равно надо. Я рассказал ему про «Андромеду», пытался убедить, что, если взяться за дело с толком, труды оправдаются — рудник может еще послужить неплохо. Знаешь, что он мне на это ответил? «Ваш рудник, Бартоломе Сан-Хуан, меня не интересует. Лучшая ваша работа в жизни — это ваша дочь, и никакой другой работы от вас мне не нужно, — только вашу дочь».

Так что речь идет о тебе, Сусана: он хочет заполучить тебя. Он утверждает, что давно знаком с тобой, что в детстве вы играли вместе и даже ходили на реку купаться. А я и не знал. Узнай я тогда про это, я бы взял ремень и запорол тебя насмерть.

— В этом я не сомневаюсь.

— Что?! Что ты сказала?!

— Что нисколько в этом не сомневаюсь.

— Вот как? Значит, ты готова лечь с ним в постель?

— Да, Бартоломе.

— Ты что, не слыхала, что он женат и что у него была куча баб?

— Нет, я про это слыхала, Бартоломе.

— Не смей называть меня Бартоломе. Я тебе отец!

Ему уже чудились голоса: «Бартоломе Сан-Хуан? А! Это тот, знаете, что погиб на руднике „Андромеда“. Сусана Сан-Хуан? Дочь того погибшего рудокопа». Он понял: ему придется вернуться в горы, и там его настигнет смерть.

— Я сказал ему, — заговорил он после недолгой паузы, — что ты хотя и вдова, но не рассталась со своим мужем, во всяком случае, держишься так, как если бы он был жив. Я пытался отговорить его, но стоит мне завести об этом речь, взгляд его вспыхивает гневом, а когда я произношу твое имя, он закрывает глаза. Насколько я знаю, это человек, который ни перед чем не остановится. Педро Парамо само воплощение зла.

— А я воплощение чего?

— Ты просто моя дочь. Моя, понимаешь? Дочь Бартоломе Сан-Хуана.

В голове у Сусаны Сан-Хуан потекли медленные мысли, потом ход их приостановился, но внезапно они понеслись вскачь, обгоняя одна другую.

— Это неправда. Это неправда, — только и могла она выговорить.

— Мы в этом мире, как загнанный на охоте, со всех сторон обложенный зверь, — произнес Бартоломе Сан-Хуан. — Жизнь норовит разорвать нас в клочья, и земля на нашем пути орошена нашей кровью, усыпана нашей бренной перстью. Что мы совершили дурного? Отчего червоточина изъела нам душу? Твоя мать говорила, что бы ни случилось, мы должны уповать на милость Божию. Но ты не веришь в Господне милосердие. Почему ты отказываешься называть меня отцом? Ты что, с ума спятила?

— Давным-давно. Ты разве не знал?

— Да, ты и впрямь спятила с ума.

— Разумеется, Бартоломе. Разве ты не знал?

— Известно ли тебе, Фульгор, что это самая прекрасная женщина из всех, когда-либо живших на земле? Я считал, что она для меня безвозвратно потеряна. И я не хочу потерять ее вторично. Ты меня понял, Фульгор? Передай ее отцу, пусть отправляется обратно к себе на рудник. А там… там, в этих безлюдных дебрях, убрать его не составит труда. Что скажешь?