Сельма Лагерлёф - Иерусалим Страница 16

Хок Маттс не решился возражать, и учитель открыл книгу церковных гимнов.

— Мы споем теперь гимн 187, — сказал он.

Он громко прочел начало гимна и потом запел: «Очи мои я возвожу к Иерусалиму…»

Во время пения он думал: «Хорошо, что пастор пришел сегодня. По крайней мере, он увидит, какой порядок я поддерживаю в моем „Сионе“».

Но едва пение кончилось, как с места поднялся Льюнг Бьорн Олафсон, высокий, статный мужчина, муж одной из дочерей Ингмарсона и владелец большой усадьбы в этом же приходе.

— Мы считаем, — спокойно произнес Льюнг Бьорн, — что господину учителю следовало бы спросить у нас, прежде чем отказывать Хоку Маттсу.

— Ты так думаешь, дружок? — спросил учитель тем же тоном, каким он говорил с глупыми мальчишками. — Ну, а я на это тебе отвечу, что в этом зале никто не имеет права голоса, кроме меня.

Льюнг Бьорн багрово покраснел, он вовсе не думал вступать в спор с учителем, а хотел только смягчить удар, нанесенный простодушному Хоку Маттсу, но полученный ответ задел его за живое. Прежде чем он сообразил, что ответить, в дело вмешался один из спутников Хока Маттса:

— Я слышал два раза проповеди Хока Маттса и должен сказать, что они прямо необыкновенны. Думаю, что всем здесь полезно было бы послушать его.

Учитель возразил ему дружески и в то же время наставительно, словно школьнику:

— Но ведь ты сам понимаешь, Кристер Ларсон, что это невозможно. Если сегодня я позволю проповедовать Хоку Маттсу, то в следующее воскресенье явишься проповедовать ты, Кристер, а потом Льюнг Бьорн и другие.

В ответ на это многие засмеялись, но Льюнг Бьорн резко возразил:

— Я не знаю, почему Кристер или я не годимся в проповедники, как учитель.

Тут с места поднялся Тимс Хальвор и, желая успокоить волнение и предупредить ссору, сказал:

— Мне кажется, что у тех, кто дал деньги на постройку этого здания, тоже стоит спросить разрешения, прежде чем пустить сюда нового проповедника.

Но теперь и Кристер Ларсон рассердился и выступил в защиту Хока Маттса:

— Помнится, когда строили это здание, было решено, что это будет место, где всякий сможет высказываться, а не церковь, где слово Божие имеет право возвещать только один человек.

Когда Кристер произнес эти слова, казалось, вздох облегчения пронесся по залу. Еще час тому назад никому и в голову не приходило, что тут может проповедовать кто-нибудь, кроме учителя, а теперь каждый думал: «Хорошо было бы послушать что-нибудь новое! Мы бы не прочь услышать новые слова и увидеть за кафедрой новое лицо».

Но дело, вероятно, кончилось бы миром, если бы здесь не присутствовал Колос Гуннар. Это был шурин Хальвора, высокий, худой человек со смуглым лицом и острым взглядом. Он, как и все, любил и уважал учителя, но добрая ссора была ему милее всего.

— Да, когда строили этот дом, много говорилось о свободе слова, — сказал он, — но с тех пор, как его выстроили, я не слышал здесь ни одного свободного слова.

Вся кровь бросилась в голову учителю. Это был первый злой упрек, обращенный непосредственно к нему.

— Послушай, что я скажу тебе, Колос Гуннар, — произнес он, — ты слышал здесь проповедь истинной свободы, какую завещал нам Лютер, но здесь никогда не было свободы возглашать новые учения, которые завтра же рассыплются прахом.

— Господин учитель хочет заставить нас думать, что все новое ложно, раз оно касается учений, — возразил Гуннар спокойнее, как бы раскаиваясь в своей резкости. — Он хочет, чтобы мы применяли новые методы при разведении скота и в хозяйстве употребляли новые машины, но не хочет, чтобы мы знакомились с новыми орудиями для возделывания нивы Господней.

Учитель начинал думать, что Колос Гуннар не хотел сказать ему ничего дурного, как это ему сначала показалось.

— Не хочешь ли ты этим сказать, — шутливо произнес он, — что здесь стоило бы проповедовать какое-нибудь другое учение, кроме лютеранского?

— Здесь дело не в новом учении, — продолжал резко Гуннар, — а в том, кто может проповедовать, а кто нет. Насколько я знаю, Хок Маттс такой же добрый лютеранин, как сам учитель или пастор.

Учитель, совсем было позабывший о пасторе, взглянул на него.

Священник сидел, опершись подбородком о набалдашник своей палки. Он был невозмутимо спокоен, только глаза его как-то особенно сияли, и Сторм увидел, что пастор все время не отрывал от него взгляда.

«Пожалуй, было бы лучше, если бы он пришел как-нибудь в другой раз», — подумал учитель.

Учителю показалось, что нечто подобное с ним уже случалось, например, когда прекрасным весенним днем в школу залетала птичка и садилась, распевая, на окно класса. Все школьники сейчас же начинали упрашивать отпустить их погулять, бросали учиться, и в классе поднимался такой шум и гам, что их едва удавалось угомонить. Подобное же волнение охватило все собрание после заявления Хока Маттса. Но учитель решил показать пастору и всем присутствующим, что способен подавить и это волнение.

«Пусть себе пошумят и покричат, пока сами не устанут», — подумал он и спокойно уселся на свое место у стола, на котором стоял стакан воды для оратора.

Но в ту же минуту вокруг него разразилась целая буря, всех охватила одна мысль: «Мы все такие же добрые христиане, как учитель. Почему же он один может поучать нас, во что мы должны или не должны верить?»

Для большинства эта мысль была совершенно новой, но по их речам чувствовалось, что все это зрело в них с тех пор, как учитель построил миссию, и они увидели, что самый обыкновенный, простой человек может проповедовать слово Божие.

Дав им покричать, учитель подумал: «Ну, молодежь пошумела, довольно, пора показать, кто в этом доме хозяин».

Он поднялся с места, ударил по столу рукой и громко крикнул:

— Ну, хватит! Что за комедия?! Я ухожу, и вам пора расходиться.

Некоторые действительно встали с мест; они учились у Сторма в школе и знали, что если он ударил по столу, то тут уж лучше послушаться; но большинство продолжало сидеть.

— Господин учитель забыл, что теперь мы уже взрослые, — сказали они. — Он думает, что стоит ему ударить по кафедре, и мы сейчас же начнем слушаться.

Они продолжали говорить о том, что хотят послушать новых проповедников, и уже обсуждали вопрос, кого им позвать — вальденсов или баптистов.

Учитель в ужасе уставился на присутствующих. До сих пор в каждом лице он видел только детские черты. Но теперь круглые пухлые щечки, светлые волосики и невинные глазки исчезли, учитель видел перед собой толпу взрослых бородатых людей с сердитыми лицами, и понимал, что не имеет над ними никакой власти. Он даже не знал, как ему говорить с ними. А они кричали и шумели, все громче и громче. Учитель замолчал и слушал, что будет дальше. Колос Гуннар, Льюнг Бьорн и Кристер Ларсон были зачинщиками. Хок Маттс, который был уже готов смиренно удалиться, снова поднялся, прося их замолчать, но никто уже не слушал его.

Учитель снова поднял глаза на пастора. Тот, по-прежнему, сидел спокойно, с тем же блеском в глазах, и не сводил с него взгляда.

«Он, вероятно, вспоминает тот вечер, четыре года тому назад, когда я объявил ему, что хочу строить миссию, — думал учитель. — Да, он был прав, — думал Сторм дальше, — среди нас царят теперь лжеучения, вражда и раскол, а этого, скорее всего, никогда бы не случилось, если б я тогда не настоял на постройке миссии».

И, ясно и определенно осознав это, учитель поднял голову и гордо выпрямился. Он вынул из кармана маленький стальной ключик, которым отпирал и запирал двери миссии, поднял его к свету, чтобы он заблестел и был виден всем.

— Я кладу этот ключ на стол, — сказал он, — и никогда больше не возьму его. Я вижу, что все, от чего я хотел оградить вас этим ключом, нашло сюда свободный доступ.

Учитель положил ключ на стол, взял шляпу и подошел к пастору.

— Я сердечно благодарен вам, господин пастор, что вы посетили меня этим вечером, — сказал он. — Если бы вы не пришли сегодня, вам никогда бы не довелось услышать моей проповеди!

V

Многие всерьез думали, что душа Элиаса Элофа Эрсона не будет иметь покоя и после смерти за то, что он так дурно обращался с Карин и молодым Ингмаром Ингмарсоном.

Он как будто нарочно растратил все деньги Карин, чтобы ей трудно пришлось после его смерти. Он обременил именье такими крупными долгами, что Карин пришлось бы отдать его кредиторам, если бы Хальвор Хальворсон не оказался достаточно богат, чтобы выкупить именье и уплатить долги. Но зато двадцать тысяч крон Ингмара Ингмарсона, бывшие на хранении у Элиаса, исчезли бесследно. Никто не знал, в каком положении дела; пропажа открылась только при описи имущества. Душеприказчики Элиаса искали деньги в течение нескольких дней, но все поиски ни к чему не привели.