Альваро Кункейро - Человек, который был похож на Ореста Страница 16

Разговаривая, Эвмон поднимал вверх правую руку и слегка спотыкался на двойных «р». В его бородке, подстриженной мягким полукругом, пробивались русые пряди, а на уши фракийца стоило посмотреть — они были огромными и, заворачиваясь вперед, спускались на щеки.

— Здесь мой вид привлекает внимание; твой лодочник у брода возле башни, кажется, счел меня обладателем последнего изобретения венецианцев, придуманного специально для шпиков, однако в наших краях никого бы это не удивило. По мнению историков, фракийцы, издавна занимавшиеся коневодством, не случайно имеют такие большие уши. Предки наши думали, что ветер, прозванный ими Бореем, оплодотворяет кобылиц, а потому вечно держали ухо востро: не слышна ли вдали его песня, не пора ли спасать лошадей — надо было успеть до появления сего невидимого фаллоса, оповещавшего свистом о своем приближении. Кобылам обычно надевали на этот случай особые кожаные штаны, и все усилия буйного вихря оказывались тщетными. Правда, ветер, лишенный плотских утех, мстил людям: в бешенстве бросался на селения, рушил навесы и разорял сеновалы. Итак, сии изысканные уши достались нам в наследство от прадедов, которые когда-то стерегли границы Фракии.

И тут царь Эвмон продемонстрировал все свои возможности: сначала он прижал уши к голове, потом раскрыл, точно паруса, затем свернул трубочками и заставил их трепетать, словно листья смоковницы под порывами ветра.

Клитемнестра напомнила гостю о его обещании рассказать о тайнах женской натуры, и фракиец любезно согласился, заметив, однако, что его наблюдения расходятся во многом с теми выводами, которые напрашиваются при чтении французских романов.

— Фракийцы стали изучать таинственную женскую натуру, — объяснил Эвмон, — для того, чтобы разгадать секрет симпатий кобылиц, ведь каждая из них безусловно рисует в своем воображении идеального коня, кто посмеет усомниться в этом? Итак, в мечтах перед ней проносятся табуны великолепных скакунов, а мы, фракийцы-коневоды, вместо благородных животных приводим к ним для случки ослов. Они, правда, славятся своей похотливостью, но в остальном одни из них по-крестьянски угрюмы, другие — те, что из Пуату[22], занудливы, а уроженцы Вика[23] вспыльчивы. Молодые кобылицы, обманутые в своих ожиданиях, становятся нервными и истеричными, и только вынужденное материнство излечивает их души. Один мой родственник, большой знаток лошадей, придумал такой выход. Он смастерил из дерева семь коней в натуральную величину, покрыл их шкурами всех мастей, от буланой до игреневой, и расставил на пастбище, куда выпускал потом молодую кобылицу. После этого ему оставалось лишь внимательно наблюдать за ней: в первый день она робела, колебалась, переходила от одного к другому и никак не могла выбрать, но на второй уже решительно направлялась к избраннику, лизала его и всячески показывала свое расположение. Тогда мой родственник брал шкуру с понравившегося ей коня, надевал ее на осла, которого хотел использовать для случки, и легковерное животное отдавалось ему без сопротивления. Правда, попадались порой ослы, не желавшие участвовать в этом маскараде, считая себя достаточно привлекательными, чтобы кобылица в любовной игре принимала их такими, какие они есть. Однако в целом опыт можно считать весьма удачным: пользуясь им, удавалось сладить даже со строптивыми лошадками, а таких попадается немало, особенно среди сухопарых и капризных в еде животных. Мой родственник изложил свои соображения в трактате, который продиктовал писарю из Элеи[24], и эта книга пользовалась большой известностью. В ней он доказывал необходимость предоставления женщинам некоторой свободы при выборе супруга, естественно, в разумных пределах.

— А за меня выбирали родители! — вздохнула Клитемнестра. — Кормилица сказала, что Агамемнон войдет обнаженным в мои покои, и посоветовала мне смотреть только на его светлую бороду, чтобы не испугаться. И почему, скажи мне, Эвмон Фракийский, я вбила себе в голову эту чушь, почему мне казалось, что царь должен непременно вернуться с точно такой же красивой остроконечной бородкой, какую носил в те давние времена?

Эвмон прижал к своему узкому лбу указательный палец правой руки, повернулся к Эгисту и изложил свои соображения, заметив, что руководствуется лишь интуицией да еще своими познаниями в толковании снов.

— Здесь все довольно просто, царица. Ты ожидала возвращения странника и боялась его неожиданного появления; в тайниках твоей души еще сохранился совет кормилицы, и ты, сама того не зная, искала в нем спасения, невольно надеялась, взглянув на русую бороду Агамемнона, избежать ужаса, а может быть, и кары за любовь к Эгисту. Возможно, потом царь-рогоносец, воспользовавшись твоим замешательством, наставил бы рога Эгисту или разделался бы с тобой, это уже не имеет никакого значения. Тебе важно было не сводить глаз с русой бороды, чтобы преодолеть страх; а кроме того, видя ее, ты невольно рассчитывала вернуться к тому состоянию непорочной девственности, к тому блаженному неведению, в котором пребывала, ожидая когда-то прихода великого Агамемнона. В этом причина твоего отчаяния: ведь, сбрив бороду, он словно лишал тебя зашиты от страха, что при подобных обстоятельствах означало верную гибель. Я думаю, можно продолжить наши рассуждения — хотя мне не хотелось бы обидеть присутствующего здесь Эгиста — и задаться вопросом, не тосковала ли в душе Клитемнестра по тому далекому дню, когда человек с русой бородкой лег в ее постель. Ведь мы не вольны распоряжаться своей памятью и порой жаждем вкусить напиток, когда-то казавшийся восхитительным, пусть даже теперь он внушает нам ужас или даже несет смерть.

— Агамемнон был всегда так груб и неуклюж! — молвила царица, бросив на Эгиста нежный взгляд своих глаз с поволокой.

IV

Эвмон предложил Эгисту совершить небольшое путешествие по берегу моря: можно переодеться римскими гонцами и оставить во дворце надежных слуг, которые в случае чего вмиг доставят им весть о появлении Ореста, чтобы тот не застал Клитемнестру сидящей у окна в одиночестве. Поначалу Эгист колебался; ему не хотелось изменять своей роли, покидая царство, но его гость настаивал и обещал взять на себя все расходы, и вот в конце концов решено было отправиться в поход на неделю. В рассветный час цари покидали город, фракиец — на норовистом арабском скакуне, а его спутник — на своем старом буланом, по прозвищу Сольферино. Вместе с ними ехала свита: два адъютанта Эвмона, сопровождавшие своего господина во время церемоний, да интендант Эгиста — выбор пал на него потому, что у него была своя упряжь. Замыкал шествие мул, груженный запасными протезами фракийского царя, за ним плелся слуга-эфиоп, когда дорога шла в гору, он усаживался поверх вьюков, упакованных в белую парусину. Надо заметить, что нога Эвмона уменьшалась всего за один день, а отрастала потом медленно; поэтому он, желая скрыть свой недостаток, возил с собой целый набор березовых муляжей с замысловатыми шарнирами на колене: все они соответствовали размерам его нормальной ноги, но внутри имели разные отверстия — протезы приходилось менять по мере того, как нога росла. Итак, наши сиятельные особы выехали на рассвете и поскакали по царской дороге к реке, чтобы переправиться на другой берег у Ивового брода. На перепутье они выбрали тропу, что вела меж холмов, поросших оливами, к большой дубовой роще: Эгисту хотелось показать гостю то самое поле, где когда-то он рассчитывал выйти на бой с Агамемноном, вооруженным до зубов. Поле раскинулось возле старого колодца и сейчас мало подходило для рыцарских турниров — усердный колон распахал его, и по осени кукуруза у него отлично уродилась. В глубине души Эгист обрадовался этому; с тех пор как он пригласил своего гостя посетить поле, которому следовало стать местом его великих подвигов, на душе у него кошки скребли: вдруг фракийцу заблагорассудится попросить друга продемонстрировать мастерство наездника и ловкость в обращении с оружием — сей опыт, скорее всего, закончился бы падением бедняги Сольферино. Они решили продолжить свой путь по той же дороге и пообедать на свежем воздухе свиной колбасой и лепешками, которые испекла своими царственными руками Клитемнестра — Эгист их очень любил. Когда час обеда наступил, компания устроилась возле источника в тени каштанов, вино поставили остудить в чашу, напоминавшую по форме раковину: вода веселой струйкой падала в нее, а потом переливалась через край и, превратившись в блестящий ручеек, терялась в прибрежных лугах. Эвмон, несмотря на его смуглую кожу, быстро раскраснелся, приложившись несколько раз к бурдюку, и теперь обмахивался собственными огромными ушами, чтобы не мучиться от жары. На это стоило посмотреть! На сладкое слуга-эфиоп предложил несколько яблок, и все согласились, что теперь не мешало бы вздремнуть. Где-то поблизости пел дрозд, и золотистый полуденный воздух, казалось, был пронизан музыкой.