Поль Бурже - Трагическая идиллия. Космополитические нравы Страница 16

Корансез с Отфейлем пересекли долину и пробрались на пункт, с которого вилла Гельмгольц сразу вся предстала перед их взорами. Это была довольно грубая двухэтажная постройка. К одному из ее крыльев примыкала обширная теплица, другое крыло заканчивалось низким сооружением, над которым возвышалась странной формы труба, клубившаяся в это время густым дымом. Южанин движением руки указал своему спутнику на эту черную колонну, которая подымалась к голубому небу, но скоро, растрепанная мягким дуновением ветра, относилась в сторону к пальмам в саду.

— Эрцгерцог в своей лаборатории, — сказал он. — Надеюсь, что сегодня Вердье сделает славное открытие, так что будет о чем послать недурную заметку в академию…

— Так ты не веришь, что он сам работает? — спросил Пьер.

— Не особенно-то, — отвечал Корансез. — Ты знаешь… Научные подвиги императорских кузенов или их литературные произведения… Впрочем, это для меня совершенно безразлично. А что для меня не столь безразлично и даже совсем не безразлично — это как он примет сегодня свою милую жену. Ведь она действительно мила, а при одном случае, о котором я тебе расскажу, она скоро мне докажет, что она еще и добра до бесконечности. Ты слушал вчерашние разговоры про то, что она окружена шпионами?..

— Даже в Монте-Карло? — вымолвил Отфейль.

— В Монте-Карло главным образом, — отвечал Корансез. — И притом же я убежден, что, если эрцгерцог и не любит уже баронессу, он тем не менее ревнует ее до бешенства, а жестокостью может сравниться с ревностью без любви… Отелло задушил свою жену из-за платка, который дал ей, а ведь он ее обожал. Суди же сам, какой гвалт может поднять этот субъект из-за портсигара, который она продала, если только этот портсигар — его подарок…

Это маленькое рассуждение, произнесенное тоном полусерьезным и полушутливым, заключало в себе добрый совет, который южанин считал долгом дать другу перед отъездом. На простом и ясном языке этот совет выразился бы в следующей фразе: «Ухаживай за этой красивой женщиной сколько угодно: она очаровательна… Сделайся ее любовником. Но остерегайся мужа…»

Он заметил, как выразительная физиономия Отфейля сразу омрачилась, и поздравил себя с тем, что его так скоро поняли. Как мог он подозревать, что задел рану и что разговор о ревности герцога только усилил в сердце влюбленного ту муку угрызений, от которой и без того страдала эта нежная и слишком деликатная совесть?

Отфейль был слишком горд и благороден, чтобы хоть на одну минуту подумать об игре вроде той, какую ему столь дипломатически предлагал товарищ, или остановиться на взвешивании шансов за возможность адюльтера и против нее. Он был из числа тех людей, которые, полюбив, способны только страдать от несчастий любимого существа, он был одним из тех существ, самоотверженных и геройских в нежном чувстве и всегда готовых пожертвовать собственным счастьем.

Он снова, но еще отчетливее, с еще большей тоской, увидел то, что представилось ему вчера в воображении при первом приступе угрызений совести: вероятную сцену между эрцгерцогом и баронессой Эли, сцену, причиной которой был бы он сам и которая была неизбежна, если бы герцог узнал о продаже драгоценной вещицы и если бы баронесса не успела в своих стараниях выкупить ее.

Этого было вполне достаточно, чтобы он стал лишь вполуха слушать болтовню Корансеза, который, впрочем, вполне тактично перевел разговор на другую тему и начал рассказывать забавные анекдоты из своего неистощимого репертуара. Но что значила для Пьера эта более или менее достоверная хроника смешных и скандальных случаев здешнего прибрежья?

Его внимание снова пробудилось лишь тогда, когда они очутились на Круазете и его товарищ решился нанести главный удар. Это место прогулок в то утро было многолюднее, чем обыкновенно. Навстречу товарищам попалась одна личность, которая дала южанину прекрасный предлог для откровенного разговора и для просьбы. Он неожиданно схватил мечтателя за руку и, пробудив его от мечтаний, сказал вполголоса:

— Я тебе уже говорил, что госпожа де Карлсберг за последнее время была особенно добра ко мне, а выходя из отеля, я тебе сообщил, что я решаюсь просить у тебя услуги, большой услуги. Ты не улавливаешь связи? Но сейчас ты ее уловишь и поймешь загадку. Видишь ли ты субъекта, идущего нам навстречу?..

— Я вижу графа Наваджеро, — отвечал Отфейль, посмотрев в указанную сторону, — с двумя собаками и спутником, которого я не знаю. Вот и все…

— Вот и весь ключ к моей загадке. Но подождем, пока они пройдут… Он идет с Гербертом Богэном. Он не соблаговолит заговорить с нами…

Действительно, к ним приближался венецианец, который во сто раз больше походил на англичанина, чем шедший с ним вместе лорд. Он, дитя Адриатики, нашел средство до такой степени верно реализовать тип англичанина из Кауза или из Скэрборо, что даже избежал карикатурности. Он был одет совершенно по-лондонски: в пару из материи, которую шотландцы по месту ее выделки называют «харис». Низки брюк были подвернуты тоже по-лондонски, хотя за целую неделю не упало ни капли дождя. Он шел растянутым, широким шагом, держа в одной руке перчатки, в другой трость наперевес. Лицо было гладко выбрито и чопорно под фуражкой одинаковой материи с вестоном, в зубах торчала коротенькая деревянная трубочка, формы излюбленной оксфордцами. За ним бежала пара породистых такс, необыкновенно длинных и приземистых, на коротеньких и кривых ногах.

С какой партии тенниса возвращался итальянец-англоман? На какую партию гольфа торопился он? Рыжий цвет волос, унаследованный им от дожей, его предков, и увековеченный на картинах Бонифацио, придавал ему окончательное, совершенно неправдоподобное сходство с лордом Гербертом. Только в одном была между ними разница: проходя мимо Корансеза и Отфейля, оба двойника поздоровались с ними, причем в выговоре одного, лорда Герберта, не слышалось решительно никакого акцента, тогда как венецианец бросил свои два слога безусловно британским тоном.

— Ты хорошо рассмотрел этого человека, — начал Корансез, когда они отошли на приличное расстояние, — и ты принял его за англомана самого потешного пошиба… Только попробуй поскреби этого англичанина и узнаешь, что окажется под этой оболочкой? Итальянец времен Макиавелли стесняющийся в нравственном отношении не более чем его предки при дворе Борджиа. Он не задумается отравить кого угодно: тебя, меня, первого встречного, если мы очутимся, в известном смысле, на его дороге… Я по его руке видел это. Но успокойся, по этой части он пока еще не практиковал, а занимается лишь тем, что вот уже шесть лет тиранит несчастную, беззащитную женщину, свою сестру, обворожительную маркизу Бонаккорзи. Я не берусь объяснить тебе, как он это делает и чем он ее терроризирует… Но в течение шести лет бедная женщина шевельнуться не могла без его ведома, не было у нее ни одного слуги, не им выбранного, ни одного письма она не получила без того, чтобы он не потребовал в том отчета. Словом, это — страшная семейная трагедия, ужасающий деспотизм, такое полное угнетение, в возможность которого нельзя поверить до тех пор, пока повествование о нем не прочтешь в светской хронике или не увидишь лично, как я видел. Он не желает, чтобы сестра вышла вторично замуж, не желает потому, что живет за счет большого состояния, принадлежащего ей одной. Вот тебе…

— Какая мерзость! — воскликнул Отфейль. — Уверен ли ты, убежден ли в справедливости того, что рассказываешь?

— Убежден, как в том, что вижу яхту Марша, — ответил Корансез, указывая на стройную яхту, стоявшую на якоре в порту, и со своего рода хвастливостью, сентиментальной и смелой, не лишенной некоторой грациозности, он продолжал:

— И хотел я просить тебя помочь мне расправиться с этим хорошеньким господином. Ты поймешь меня… Мы, провансальцы, все немножко Дон-Кихоты. Лучи здешнего солнца вливают нам в кровь охоту, страсть увлекаться чем-нибудь или кем-нибудь. Если бы мадам Бонаккорзи была счастлива и свободна, я, наверное, не обратил бы на нее внимания. А когда я узнал, что ее бессовестно эксплуатируют и что она несчастна, я влюбился в нее до безумия. Как дошло до того, что я сказал ей про мою любовь и узнал про ее взаимность, я расскажу тебе потом. Если Наваджеро родом из Венеции, то я из Барбентана. Это подальше от моря, менее романтично, менее славно, но плавать по морям и у нас умеют… Как бы то ни было, а я женюсь на госпоже Бонаккорзи и обращаюсь к тебе с просьбой быть свидетелем у меня на свадьбе.

— Ты женишься на мадам Бонаккорзи? — повторил Отфейль, которому изумление помешало ответить товарищу. — А как же ее брат?

— Ничего не знает, — ответил Корансез. — Вот тут-то на голубом эфирном фоне и выступает добрая фея-благодетельница в образе прелестной баронессы Эли. Без нее Андриана — ты позволишь мне так называть мою невесту — никогда не решилась бы сказать «да». Она любила меня и чуть не умирала от страха. Не суди ее строго. Слишком нежные и чувствительные женщины легко поддаются безрассудной робости, которую надо уметь понимать… Она боялась, но за меня главным образом. Ее пугала воображаемая ссора между мною и ее братом, неприятное объяснение, переходящее к резкости и кончающееся дуэлью. Наваджеро владеет шпагой, как Машо, стреляет из пистолета, как Казаль. Тогда я предложил самую романтическую, самую неправдоподобную развязку — повенчаться тайно, и уговорил ее на это… 14-го числа предстоящего месяца, если Бог продлит мою жизнь, венецианский аббат, на которого она вполне полагается, повенчает нас в часовне генуэзского дворца. Предварительно я скрываюсь из этих мест. Я уезжаю в Барбентан, в мои виноградники. А 13-го числа, когда Наваджеро будет разыгрывать англичанина на борту судна лорда Герберта Богэна в обществе принца Уэльского и еще нескольких не столь важных высочеств, — в то время яхта Марша, на которую будешь приглашен и ты, увезет в числе других пассажиров женщину, которую я люблю больше всего в мире, которой я собираюсь посвятить всю свою жизнь, и вместе с ней друга, которого я больше всех уважаю. Если только этот друг не ответит на мою просьбу отказом… Что же ответит он?..