Шолом Алейхем - Мариенбад Страница 16

Ханця

25. Давид Марьямчик из Одессы – своему сыну Мееру Марьямчику в Мариенбад

Дорогой мой сын Марк!

Только что я получил два письма из Варшавы. У меня в глазах потемнело, и я призываю смерть на свою голову. Не знаю, чего ты от меня хочешь, за что ты отравляешь мне жизнь? Хороши письма! Они способны загнать в могилу. Одно письмо от какого-то варшавянина по имени Чапник. Целое послание о том, что у него имеется пачка изобличающих тебя писем, которые ты пишешь двум молодым женщинам в Мариенбаде. Он хотел было показать эти письма твоей Ханце, но пожалел ее, как бы они не убили ее на месте. Она и без того, пишет он, серьезно больна. Поэтому он пишет мне, чтобы я приехал в Варшаву, тогда он мне покажет эти письма и посоветует, что делать… Не знаю, кто такой этот Чапник. Мне почему-то кажется, что он аферист. Не знаю также, кто такие эти налевкинские дамочки, и не знаю, какие у тебя дела с ними в Мариенбаде. Я знаю только, что с тех пор, как ты родился на свет божий, ты гонишь меня в могилу! Учиться ты не хотел, в дело ты не годишься; ты умеешь только тратить деньги, хорошо одеваться и играть на бильярде. Больше ты ничего не умеешь. Я думал: женю тебя, тогда ты остепенишься. Не пожалел тебе денег в приданое, отдал тебя в порядочный дом, к богатым людям… А в конце концов вижу, что ты остался таким же шалопаем, каким был в Одессе до женитьбы. Не знаю, о чем ты думаешь!

Второе письмо получил от Ханци. Она зовет меня в Варшаву и просит приехать непременно и как можно скорее. У нее якобы имеются доказательства того, что ты сговорился в Варшаве с женой какого-то старика и удрал с ней в Мариенбад, и дело, пишет она, дошло уже до развода. То есть старый муж намерен развестись со своей женой, а жена эта принуждает тебя развестись с Ханцей и жениться на ней – черт знает что мне пишут о тебе! Довелось мне на старости лет получать такие добрые вести о тебе. Можешь себе представить мое огорчение и душевные муки! Прямо-таки не знаю, что придумать. Была бы жива твоя мать, я бы послал ее в Варшаву или сам бы съездил посмотреть, что там у вас творится. Но как я могу бросить все дела, покинуть детей как раз теперь, перед их поступлением в гимназию? Не знаю, что раньше делать: ходить ли на биржу делать дела, подыскивать ли жениха для Фани – она уже девушка на выданье – или плюнуть на все и ехать в Варшаву исправлять все, что ты там натворил? Подумай, Марк, что с тобой будет? Пора тебе уже стать человеком! Пора перестать вгонять в могилу твоего отца

Давида Марьямчика

26. Доктор Зайденер из Мариенбада – своему коллеге в Кишинев

Дорогой коллега!

Какого черта ты торчишь в Кишиневе? Надо быть злодеем, разбойником, чтобы сидеть в Кишиневе, когда на свете существует Мариенбад! Послушай меня, приезжай в Мариенбад, тогда будешь знать, что такое жизнь на земле! Отдохнешь немного, отряхнешь с себя кишиневскую пыль, увидишь мир и почувствуешь себя другим человеком! Я сам приехал сюда совершенно неожиданно. Собирался в Эмс или в Висбаден, но случилось так, что я ехал в вагоне вместе с компанией коммивояжеров из Лодзи. То есть один из них вояжер, а другой – аптекарь, кажется, из Ломжи. И всю дорогу мы резались в «пятьсот одно». Играют они оба в «пятьсот одно» так ловко, что даже опасно. Боюсь, не шулеры ли они. Мне сразу же не понравилось их перемигивание и их язык. За картами они говорят на каком-то странном языке. Спрашиваю: «Что это за язык, ребята?» А они отвечают: «Священный язык! Древнееврейский». И продолжают: «Шишим шейш… Мейо вехамишим… Шели-шели…»[12] Тогда я говорю им: «Ребята, если вы хотите играть в «пятьсот одно», говорите на каком угодно языке, только не на древнееврейском, потому что я не сионист». Тогда они рассмеялись, оставили «священный язык», но стали перекидываться вообще какими-то странными словечками. Например, когда один из них поднимает три прикрытые карты, он произносит: «Слава тебе, тетереву, купил-таки три хорошие карты – зодик, лакриц и Биньомин». Или: «Поздравляю, Иче-Майер женил своего Хемла на лудморской девке…» Теперь-то я уже знаю, в чем дело. На их языке «зодик» – десятка червей, «лакриц» – девятка треф, «Биньомин» – валет пик, «лудморская дева» – дама бубен, и так далее… Беда только, что узнал я это уже после того, как эти ребята меня здорово обчистили. Тем не менее мы разошлись как лучшие друзья, потому что я давно уже не встречал таких теплых парней и весельчаков. Один рассказывает анекдоты, второй поет песенки, умереть можно! Когда нам предстояло расстаться, завязался разговор: куда я еду и откуда? Я говорю: «Из Кишинева в Эмс». А они отвечают: «Дураки едут в Эмс». «Еду, – говорю я, – не в Эмс, а в Висбаден». Тогда я спрашиваю: «А куда же едут умники?» Они отвечают: «Умные люди едут в Мариенбад». – «А что такое в Мариенбаде?» – «Варшавские дамочки!» – «А с чем это едят?» – «Поезжайте – увидите!» Словом, по их разговорам и глазам я понял, что надо ехать в Мариенбад. Тогда я взял открытку и написал своей жене: так, мол, и так, не пиши мне в Эмс, а лишь в Мариенбад, потому что в пути я познакомился с двумя известными докторами, один из них профессор, – они меня выслушали и сказали, что кишиневские врачи – сапожники. Эмс, говорят они, для меня яд, а Висбаден – смерть. Мне, по их мнению, нужен Мариенбад, как воздух, и чем раньше, тем лучше, и так далее…

И вот, как видишь, я очутился в Мариенбаде и попал прямо в рай. Ты, наверное, хочешь, чтобы я тебе описал этот рай? Дудки! Ты не хвор приехать сюда. Что ты высидишь в Кишиневе? Посмотрел бы ты, какие женщины! Не бабенки, говорю я тебе, а персики, райские яблочки! Хоть и в париках, но одеваются гораздо лучше, чем в Одессе. А сами хороши, одна другой лучше. Одна и вовсе цитрусовый плод! Звать ее Бейльця. Посмотрел бы ты, какой это симпомпончик, тебя бы кондрашка хватила. Опишу тебе ее: глазки – черные вишни, щечки – румяная слива, зубки – белый жемчуг, носик – точеный, шейка – слоновая кость, а одевается – черт меня побери! И такой вот бонбончик должен принадлежать какому-то старому хрычу. Все здесь подыхают по ней. А больше других пляшет вокруг нее какой-то одессит, варшавский зятек по имени Марьямчик – хвастун, лгун, ветрогон… Выглядит как кадет.[13] У меня с ним произошел небольшой инцидент, чуть не окончившийся дуэлью. Из-за глупости, но об этом стоит рассказать.

В Мариенбаде обретается некая варшавянка, которую зовут Ямайчиха. У нее трое дочерей, малость переспелых, но задирают носы и ищут женихов. А так как у меня на носу не написано, что я женатый, то они приняли меня за жениха, и вот мать и все три дочери жалуют меня, как единственного сына. И сват морочит мне голову, и все знакомые считают меня женихом и подзуживают меня. Больше других уговаривает меня жениться одна варшавская бабенка, видно, порядочная авантюристка: курит папироски и играет с мужчинами в преферанс. Зовут ее мадам Чапник. Эта Чапник донимает меня. Уверяет, что Ямайчиха богата, как Крез, что в Варшаве у них собственные дома, и магазины, и участки, и так далее. Короче говоря, мне сватают невесту, а я в дурачка зашиваюсь: невесту так невесту. Дело мне большое! Но вот случилось так, что одессит, о котором я тебе пишу, состряпал о дочерях Ямайчихи стишки на жаргоне. Стишки эти чужие, он их украл и чуть переделал, но выдает за свои. Я его разоблачил, поднялся скандал, и дело дошло до дуэли. Его счастье, что он попросил у меня прощения и публично признался, что стишки не его, что он их украл, переделал и так далее. В общем, я живу здесь неплохо и ничуть не жалею, что нахожусь в Мариенбаде, а не в Эмсе. Послушай меня и приезжай. И скажи Сереже, чтобы и он приехал в Мариенбад. Чего он там высидит в пыльном Кишиневе? Мне пишут, что вы там занимаетесь ерундовыми делами. Собираетесь, говорят, ехать в Петербург с депутацией насчет «потешных». К чему? Было бы, конечно, справедливо, чтобы еврейских ребят допускали в «потешные полки». Но наш Володька (Пуришкевич) не станет дремать. Пиши мне, что слышно в клубе? Кому идет карта, а кто в землю зарывается? Я здесь в карты играю редко. Играю больше во флирт, и везет мне – дай бог дальше не хуже! Пиши мне часто. Но лучше было бы, если бы ты сам приехал. И не один, а с Сережей.

Целую тебя.

Твой друг Альфред Зайденер

27. Бейльця Курлендвр из Мариенбада – своему мужу Шлойме Курлендвру на улицу Налевки в Варшаву

Моему дорогому просвещенному супругу Шлойме, да сияет светоч его!

Сообщаю тебе, что мне здесь очень нехорошо. А именно я чувствую себя еще более нервной, чем была в Варшаве. Боюсь, что и лечение мое, и весь этот Мариенбад выброшены на ветер. А кто виноват, как не ты? Потому что, коль скоро я в Мариенбаде окружена шпионами, так ведь и жизнь моя в опасности. Я совсем не знала, Шлойма, что еще до того, как я приехала в Мариенбад, ты себя обеспечил шпионами, которые следят за каждым моим шагом, где я стою, где хожу, что ем, когда пью и с кем говорю. Это, право же, очень мило с твоей стороны, когда ты жалуешься другу на свою жену, и сообщаешь ему, что я транжирка, и просишь его разъяснить мне, что дела твои не блестящи… А он, твой «добрый друг», и в самом деле так хорош, и честен, и благороден, что берет твои умные письма и отсылает их своей Эстер, а та передает их своей сестре Ханце, а Ханця пересылает их сюда, в Мариенбад, своему мужу Меерке Марьямчику, или, как ты его называешь, «одесскому шарлатану». Но «одесский шарлатан», если хочешь знать, гораздо благороднее твоего «доброго друга». Шарлатан! Но если бы не он, я бы не знала, что у тебя в Мариенбаде имеются шпионы и «добрые друзья», которые следят за каждым моим шагом. Счастье, что твои письма не попали в руки Ямайчихи, – тогда бы все Налевки знали твои секреты, которые ты поверяешь твоим «добрым друзьям». Они готовы купить тебя и продать, а ты веришь в них, как в Бога. Уж если на то пошло, то я должна тебе раскрыть глаза, Шлойма, чтобы ты знал, кому можно доверять, а кому нет. Посылаю тебе парочку писем твоего «доброго друга», присланных мне вскоре после моего приезда в Мариенбад. Прочти эти записки – получишь удовольствие. Надеюсь, что после этого ты больше не станешь писать ему, не будешь поверять ему тайн, а меня перестанешь есть поедом за то, что я знаюсь с одесскими шарлатанами, с кишиневскими неудачниками, с лодзинскими франтами и тому подобное. Потому что твой доверенный, Хаим Сорокер, если хочешь знать, в тысячу раз хуже своего шурина Меера Марьямчика, хоть Меер и шарлатан и хотя он так осточертел мне своими письмами, что я вынуждена была попросить его больше мне таких писем не писать, не то я перешлю их Ханце. Я хочу, чтобы ты видел, что черт не взял их, и посылаю тебе эти письма вместе с письмами Хаима Сорокера. Может быть, ты поймешь наконец, что тебе не нужны здесь ни опекуны, ни шпионы, ни защитники. Я и сама, с Божьей помощью, могу постоять за себя. Взять к примеру тех двух чудаков, которые ехали со мной из Берлина и распрощались со мной в Мариенбаде на вокзале. Думаешь, я их потом не встретила в Мариенбаде? Такую бы им болячку! Теперь их здесь уже нет, но в первое время они мелькали перед глазами. Я, понятно, отворачивалась, притворялась, что не узнаю их… Думаешь, они были в отчаянии? Не беспокойся, они здесь болтались не одни. Есть еще достаточно дам и женщин. Есть Броня Лойферман и Лейця Бройхштул, есть Шеренцис и Пекелис и еще такие же тихони, и все они не слишком привередливы: был бы мужчина в шляпе – вот и кавалер. А тем более такие кавалеры, как эти двое, болтуны, каких свет не видывал! Один из них, тот, что поцеловал меня и заработал пощечину, рассказывает анекдоты так, что умереть можно, а второй поет песенки – куда там наш «Элизиум-театр»! Можешь себе представить, что даже Ямайчиха не выдержала, стала кокетничать с ними и у источника познакомила их со своими дочерьми. А потом она узнала от свата, что эти чудаки женаты, и спровадила их. Ты, пожалуй, спросишь, почему они сразу не сказали, что женаты? А Марьямчик? А твой доверенный Хаим Сорокер? Ведь он-то уж наверное женатый и детей имеет чуть ли не моего возраста. Как же это он позволяет себе писать такие любовные записки, и кому? Жене своего друга, за которой ему поручено наблюдать!.. Поверь мне, Шлойма, зачем мне нужен был богатый муж? Разве не лучше было бы выйти за равного мне? Правда, я, может быть, не ездила бы в Мариенбад. Ну и черт с ним, с Мариенбадом. Если хочешь знать, он ничего мне не дал. Наоборот, с тех пор как я здесь, я потеряла больше двух фунтов. Я спросила доктора, что делать, а он говорит: «Кушать побольше, гулять поменьше, а главное, не огорчаться и не волноваться». Удивительно умный доктор! Это я и без него знаю. Я спрашиваю: может быть, лучше мне поехать во Франценсбад? А он говорит, что ничего не имеет против. В таком случае, почему бы мне не съездить во Франценсбад? Говорят, это отсюда рукой подать. Франценсбад – это курорт чуть ли не для одних женщин. И все, говорят, там дешево, даром. Броня Лойферман давно уже собирается во Франценсбад, и Лейця Бройхштул – тоже туда, а Шаренцис и Пекелис, наверное, тоже потащатся следом. Они мне во всем подражают. Куда бы я ни пошла, они тоже идут, что бы я ни надела, им нравится. Посмотрели бы их мужья, эти Иче-Майеры, как ведут себя в Мариенбаде их жены, они получили бы большое удовольствие. Но я не желаю вмешиваться в чужие дела, у меня достаточно своих забот и горестей. Если бы я знала, что меня в Мариенбаде ждет такое «лечение», не поехала бы я сюда ни за какие деньги! Я бы не стала слушать мою родственницу и поехала бы лучше в Висбаден или в Остенде. Там хотя бы есть море и можно купаться. А здесь что? Сгораешь от жары, да еще на тебя клевещут налевкинские балаболки… А из-за кого? Из-за тебя и твоих «добрых друзей», в которых ты веруешь, как в цадика. После того как ты прочтешь его «любовные записочки», адресованные мне, ты, я надеюсь, увидишь, кто такой Хаим Сорокер, и перестанешь ему писать письма и доверять секреты. А когда захочешь мне послать деньги, так на то есть почта. А что касается моих дядей, о которых ты мне пишешь, то упаси тебя бог устраивать их на должности, потому что, если что-нибудь будет не так, ты станешь попрекать меня и говорить, что я и моя родня тебя разоряем. Дай им лучше сколько-нибудь на дорогу, и пусть они едут в Америку, тогда ты будешь знать, что избавился от них раз и навсегда, и дело с концом. И прошу тебя не посылать мне больше переводов через твоих «добрых друзей» и «доверенных лиц». И, ради бога, присматривай за домом и скажи Шеве-Рохл, чтоб она не торопилась ставить огурцы на зиму сейчас, когда так жарко и огурцы на вес золота. И напиши мне, так ли жарко и в Варшаве, как здесь: даже одеться невозможно как следует, чтобы выйти из дому. Дожить бы мне до того момента, когда отсюда можно будет уехать на другой курорт. Мариенбад и налевкинские кавалеры с их любовными записками мне так опротивели – пусть меня Бог не накажет за такие речи, – что я на них уже и смотреть не могу.