Уилки Коллинз - Нет прохода Страница 16

Он незаметно вложил свой подарок в руку Маргариты, которую она протянула ему в знак приветствия, когда он пришел к ним в день обеда.

— Вы впервые встречаете день Нового Года в Англии, — сказал он. — Позвольте мне помочь вам сделать его похожим на день Нового Года у вас на родине.

Она поблагодарила его немного принужденно, взглянув на футляр и не зная, что может в нем заключаться. Открыв его и увидев тот простой вид, под которым Вендэль сознательно сделал ей свой маленький подарок в знак памяти, она сразу же поняла те причины, под влиянием которых он действовал. Она повернула к нему свое лицо с ласковым взглядом, который говорил: «Должна сознаться, что вы угодили и польстили мне». Никогда она не была так очаровательна в глазах Вендэля, как в этот момент.

Ее зимнее платье — темная шелковая юбка с черным бархатным корсажем, доходящим до шеи и мягко окружающим ее опушкой из лебяжьего пуха — увеличивало, благодаря контрасту, ослепительную белизну ее лица и красоту ее волос. И только, когда она отвернулась от него к зеркалу и, сняв брошь, которая была на ней, приколола его новогодний подарок, Вендэль отвел от нее свой взор и сделал открытие, что в комнате есть еще другие лица, кроме Маргариты. Он только теперь сообразил, — что руки Обенрейцера нежно завладели его локтями. Он только теперь услышал слова Обенрейцера, благодарившего его за внимание к Маргарите с чуть заметной насмешкой в голосе. («Такой простой подарок, дорогой сэр, и сколько им выказано тонкого такта!»). Он только теперь заметил впервые, что в комнате был еще один гость, кроме него, и единственный при этом, которого Обенрейцер представил ему, как соотечественника и друга. У друга было лоснящееся лицо, друг был достаточно плотной комплекции. По-видимому он был в осеннем периоде человеческой жизни. В течение вечера он обнаружил две необыкновенные способности: способность молчать и способность опорожнять бутылки.

Мадам Дор не было в комнате. Когда они сели за стол, то не было заметно, чтобы для нее предназначалось где-нибудь место. Обенрейцер объяснил, что «у доброй Дор есть простая привычка обедать всегда в полдень. Позднее вечером она принесет свои извинения». Вендэль удивился, неужели по этому случаю добрая Дор переменила свои домашние обязанности и перешла от чистки перчаток Обенрейцера к приготовлению ему обеда? Последнее было во всяком случае верно: все до одного поданные блюда были прямо произведениями кулинарного искусства, которое оставило далеко за собой грубую и элементарную английскую кухню. Обед был положительно превосходен. Что же касается вин, то бессловесный друг только поводил глазами в торжественном восторге. Иногда он говорил: «славно», когда приносилась полная бутылка; иногда вздыхал: «ох», когда убирали пустую бутылку; вот все, что он вносил в веселье вечера.

Молчание иногда бывает заразительно. Занятые своими личными заботами Маргарита и Вендэль, казалось, чувствовали на себе влияние бессловесного друга. Вся ответственность за поддержание разговора легла на плечи Обенрейцера, и он мужественно выдерживал ее. В качестве просвещенного иностранца он раскрыл свое сердце и стал воспевать хвалебные гимны Англии. Когда исчерпывались другие темы для разговора, то он возвращался к этому неистощимому источнику и снова изливал столь же обильный поток слов, как и раньше. Обенрейцер отдал бы руку, глаз или ногу за то, чтобы родиться англичанином. Вне Англии нет ничего того, что соответствовало бы английскому «home», нет ничего подобного уголку у камина, нет такого существа, как красивая женщина. Его дорогая мисс Маргарита не отнесется к нему строго, если он объяснит ее привлекательность тем предположением, что вероятно некогда к их темному и неизвестному роду была примешана английская кровь. Взгляните на этих англичан и посмотрите, что это за рослый, ловкий, плотный и сильный народ! Взгляните на их города! Какое великолепие в их общественных зданиях! Какой удивительный порядок и чистота на их улицах! Подивитесь на их законы, соединившие принцип вечной справедливости с другим вечным принципом фунтов, шиллингов и пенсов! А применение этого принципа ко всем гражданским правонарушениям, начиная от нанесения оскорбления чести человека и кончая нанесением повреждения его носу! Вы обесчестили мою дочь — фунты, шиллинги, пенсы! Вы сбили меня с ног, дав мне по физиономии — фунты, шиллинги, пенсы! Где же остановится материальное благополучие такой страны? Обенрейцер, мысленно предугадывая будущее, был не в силах увидать конец этому благополучию. Обенрейцер просил разрешения выразить свой энтузиазм, по английскому обычаю, тостом. Вот окончен наш скромный маленький обед, вот на столе наш скудный десерт и вот поклонник Англии говорит речь, подчиняясь национальным обычаям! Пью за белые утесы Альбиона, м-р Вендэль, за ваши национальные добродетели, за ваш восхитительный климат и за ваших обворожительных женщин! За ваши очаги, за ваш домашний уют, за ваш habeas corpus и за все ваши другие установления! Одним словом — за Англию. Гип-гип-гип! Ура!

Едва замолкла последняя нота здравицы, произнесенной Обенрейцером в честь Англии, едва бессловесный друг успел осушить до дна свой стакан, как веселое пиршество было нарушено скромным стуком в дверь. Вошла служанка и направилась к хозяину, неся в руках маленькую записку. Нахмурив брови, Обенрейцер вскрыл записку. Прочтя ее с выражением неподдельной досады, он передал письмо своему соотечественнику и другу. Вендэль воспрянул духом, следя за всем этим. Не нашел ли он союзника в этой маленькой досадной записке? Не наступал ли, наконец, долгожданный им случай?

— Боюсь, что от этого не отделаешься, — сказал Обенрейцер, обращаясь к своему приятелю-земляку. — Я боюсь, что нам придется пойти.

Бессловесный друг отдал назад письмо, пожал своими тучными плечами и влил в себя последний стакан вина. Его толстые пальцы нежно покоились на горлышке бутылки. При расставании он сжал ее легким объятием любителя. Его выпученные глаза смотрели на Вендэля и Маргариту тускло, как будто через дымку тумана. Он с трудом справился со словами и вдруг сразу разродился такой фразой:

— Мне кажется, — произнес он, — я не отказался бы выпить еще винца.

У него захватило дыхание после такого усилия; он раскрыл рот, чтобы перевести дух и пошел к двери.

Обенрейцер обратился к Вендэлю с выражением глубочайшей скорби.

— Я так потрясен, так смущен, так огорчен, — начал он. — С одним из моих соотечественников случилось несчастье. Он одинок, он не знает вашего языка, и у нас, у меня и у моего доброго друга, здесь присутствующего, нет никакого иного выхода, как только идти и помочь ему. Что я могу сказать в свое извинение? Как я могу описать свое огорчение, что мне таким образом приходится лишиться чести быть в вашем обществе?

Он сделал паузу, очевидно, ожидая, что Вендэль возьмет шляпу и откланяется. Увидев, что ему, наконец, представляется удобный случай, Вендэль решил не предпринимать ничего подобного. Он ловко встретил Обенрейцера его же собственным оружием.

— Пожалуйста, не тревожьтесь, — сказал он. — Я с величайшим удовольствием подожду здесь, пока вы не вернетесь.

Маргарита сильно покраснела и отвернулась к своим пяльцам, стоящим в углу у окна. Глаза Обенрейцера заволоклись пеленой и на губах его появилась довольно кислая улыбка. Сказать Вендэлю, что нет никакой разумной причины ожидать, что он вернется вскоре, значило бы рисковать обидеть человека, благосклонное мнение которого было для него очень важно в коммерческом мире. Приняв свое поражение с наивозможной любезностью, он объявил, что равным образом почтен и восхищен предложением Вейдэля. «Так откровенно, так дружески, так по-английски!» Он засуетился, очевидно, отыскивая что-то нужное, на минуту скрылся за створчатыми дверями, ведущими в соседнюю комнату, снова вернулся, неся шляпу и пальто, обнял Вейдэля за локти, торжественно объявив, что вернется возможно раньше и исчез со сцены в сопровождении своего бессловесного друга.

Вендэль повернулся к углу у окна, где села с работой Маргарита. Но там, как будто свалившись с потолка или поднявшись из-под пола, сидело в прежней позе, лицом к печке препятствие в лице мадам Дор. Она слегка приподнялась, слегка взглянула через свое широкое плечо на Вендэля и снова грузно шлепнулась в кресло. Была у ней работа? Да. Чистка перчаток Обенрейцера, как и раньше? Нет, штопанье его носков.

Это открытие могло прямо привести в отчаяние. У Вендэля мелькнули две серьезных мысли. Нельзя ли засунуть мадам Дор в печь? Печь не вместила бы ее. Нельзя ли считать мадам Дор не за живую женщину, но за мебель? Нельзя ли бы было так настроить себя, чтобы принимать эту почтенную матрону просто за комод, на котором случайно оставлена черная газовая наколка? Да, так себя можно было настроить. Сравнительно легким усилием Вендэль так и настроил себя. Когда он занял место на старомодном стуле у окна очень близко от Маргариты и ее пялец, комод сделал легкое движение, но из него никакого замечания не последовало. Нужно запомнить, что тяжелую мебель трудно сдвинуть и следовательно у ней есть то преимущество, что можно не бояться опрокинуть ее.